Сокровище из снов

      Восходящее солнце задевало горную вершину, буквально возлежало на ней, как ослепительное в своём блеске яйцо Фаберже на зелёно-коричневом бархате подушки. Его лучи, острые и тонкие у источника, но рассеивавшиеся ближе к земле, просачивались сквозь ветви высоких стрельчатых елей и запутывались в золоте одуванчиковых венчиков. Ярко-жёлтые цветки с коричневатой пушистой серединкой росли по всему полю, ограниченному еловым частоколом и рекой, шелестевшей за ним. Соня всё шла и шла среди этих ярких цветов, щекотно касавшихся голых ступней и икр, и никак не могла дойти до этих деревьев, до этой мерно и бесконечно текущей воды. Ей казалось, что стоит ступить за границы еловой полосы и увидеть реку, случится что-то очень и очень хорошее, нужное и правильное. Найдёт она там что-то или встретит кого-то, а может, важно именно оставить одуванчиковое поле — теперь яркое, жёлтое, солнечное — позади. Но ели, казавшиеся совсем близкими — только руку протяни, и коснёшься шероховатой коры и пахнущих смолой колких упругих иголок — никак не давались в руки, или, точнее, не попадались под ладони… Раз за разом, день за днём, бесконечное количество лет.       И всё же в этот раз было иначе. Немного, но по-другому. Потому что Соня вдруг очень ясно осознала, кто ждёт её за границей еловых стволов, на берегу тихо бормочущей реки. И в самом деле, ели становились всё ближе и ближе, вот уже кружевная тень от их веток легла на её лицо, послышался маслянистый хвойный запах, и Соня, наконец, прошла между двух крепких ровных стволов и увидела… девочку. Тонкая, как тростинка, с густыми тёмными волосами до пояса, в тёмно-синем льняном сарафане и небесно-голубых босоножках. У Сони когда-то были точно такие же — и сарафан, и босоножки… Она пригляделась повнимательнее и вдруг распахнула глаза, удивлённая и, наверное, радостная…       А девочка медленно обернулась. Задорно улыбнулась знакомым ртом, прищурила хитрые тёмные глаза, и немного по-другому звучавшим, чем слышимый при собственном разговоре, но без сомнения знакомым голосом звонко проговорила:       — Привет! Я — Соня! А я тебя ждала!       София проснулась. Над городом поднималось солнце. Ей давно пора было ехать домой.       2016-й год. Новосибирск       Сотрудники компании синхронно ударились в использование неотгулянных отпусков. Работать было почти некому, приходилось пахать начальству, с трудом отгулявшему свои скромные две недели. В лице начальства выступал Герман. Но он не унывал, напротив, рад был этому авралу до одури. Пропадал в офисе до тёмной ночи — в июне темнело поздно, домой приползал ближе к двенадцати ночи и обрушивался в кровать почти в состоянии кататонии, а на следующий день уже в восемь утра вышагивал по пустынному в основной своей массе офису в сторону рабочего кабинета.       Это помогало. Он осознавал, что выматывает себя по одной простой причине: ему нужно переработать злость и — ох, как же ему не хотелось признавать сей факт собственной слабости — глубочайшее несчастье.       Он был несчастлив сейчас. Ему было и больно, и обидно, и тоскливо, и, в общем-то, совсем нехорошо. Со временем это, конечно, пройдёт, затрётся новыми впечатлениями, встречами, удовольствиями. Да той же самой работой, да хоть той рыженькой фигуристой девчонкой — пропустив во время одного из отпускных вечеров пару рюмок с одним из друзей, он стрельнул телефончик у рыжей красотки, развлекавшейся в том же баре с подружками. Правда, он ей до сих пор так и не позвонил. В этом, без сомнения, была виновна работа, конечно, столько дел, столько дел, совершенно некогда думать о внерабочем времяпрепровождении…       Его тошнило. От одной мысли о том, что в его жизни и постели сейчас окажется другая, его банально и вполне себе реально мутило. Другая, в смысле — не Соня. И от глубины этого «падения», от грандиозности желания распустить сопли его мутило ещё больше. Что за бабские истерики, право слово…       Детей она хотела, видишь ли. Нечестно это по отношению к нему, понимаешь ли. Захочет он уйти, не сможет, если не будет настоящей семьи… Стерва… Предательница… Идиот… Герман идиот, кто же ещё…       — Герман Дмитриевич, к Вам посетитель, — затрещавший переговорник напугал до стыдного дёргания.       Герман крупно вздрогнул и уронил смартфон, в который бездумно таращился, размышляя о вечном. От резкого и неуклюжего движения болью прошило насквозь. Прострелило от ушибленного там, в горах, бока до макушки, а от макушки продрало вниз по позвоночнику и стекло в ноги, заставив пальцы на них поджаться. Он зашипел от глубины ощущений, кашлянул, прочищая горло, и нажал кнопку.       — Кто? Я вроде не назначал встреч.       — София Витальевна к Вам, — вежливо отчиталась секретарша Ирочка.       Герман покусал язык. Очень хотелось выругаться, но как-то не комильфо и не по статусу. Добить пришла? Неужели будет оправдываться, объяснять почему тот, другой, а не идиот Герман?       Вроде бы это не в её характере. Да и сам он мог бы устроить разбор полётов ещё там, у подножия. Если бы хватило на это совести и нашлось бы где-то в закромах моральное право скандалить. Он до сих пор не мог понять, почему Алексей спас его именно таким способом — подставился сам. Он мог бы использовать Германа как приманку, отвлекающий манёвр, переждать пару секунд до момента, когда волк опрокинет добычу, сосредоточится на ней, и ударить ножом. Но он выбрал другой вариант. Он оттолкнул Геру в сторону, прикрыв его собой, при этом потерял возможность достойно встретить волчий бросок, отвлёкся и получил разодранные руки и даже порванное плечо. Невероятным чудом было то, что обошлось без серьёзных повреждений, такая удача — одна на миллион.       Но вопроса — почему? — этот факт не снимал. Да, вполне вероятно, что волк успел бы вцепиться Герману даже в горло, но всё же шансов убить животное в таком случае было раза в два больше…       — Пригласи, — всё же разрешил Гера секретарше.       И глубоко вздохнул, навешивая маску безразличия. Наши просто так не сдаются! Не сдаются ведь?.. Но лишние мысли бессовестно лезли в голову, того и гляди норовя сорвать напрочь эту маску. Проблема заключалась опять же в воспоминаниях. Снова и снова в памяти всплывала их с Соней поездка в Перу, и то, что случилось тогда с ним в душном воздухе амазонской сельвы… То, что привиделось и не так давно окончательно и до мельчайших подробностей вспомнилось, до этого лишь отдалённо маяча где-то на задворках памяти, рождая смутные впечатления и ощущения…       …Темнота поначалу сдавливала тисками, толком не давая дышать, не пускала. Тени, что мерещились вокруг — пугали. Они действительно были ужасны, они наводили на мысли, что Герман умер и попал в ад. Потому что их прикосновения обжигали больно, остро, словно ставили на нём клеймо. А может, так оно и было? Боль была чересчур локальной, жгло где-то слева, это место хотелось потрогать, но страх ощутить вместо нормальной кожи сползшие с костей обугленные лохмотья плоти был так велик, что Герман не сопротивлялся и шёл куда его подталкивали. Направление, конечно, ощущалось весьма условно: продвижение представлялось бултыханием в водовороте — его то ли затягивало в воронку, швыряло из стороны в сторону, то ли просто крутило в воздушных потоках — странное состояние неосознанности окружающей среды угнетало. Если он в воздухе, когда упадёт и разобьётся? Если в воде, когда начнёт задыхаться, захлёбываться? Тени вокруг разрастались, причудливо изгибались, пугали до судорог — спазмом сдавливало грудную клетку, шевелились волосы на затылке, сердце стучало настолько быстро и оглушительно, что звук его ударов походил на звон гигантского колокола… Если бы Герман мог закричать, то с удовольствием сделал бы это так громко, как только мог, пусть это и навсегда лишило бы его голоса. Впрочем, у него его и так, по всей видимости, отняли… Он не мог кричать, он только раскрывал рот и зажмуривался изо всех сил, лишь бы не видеть никогда и ничего больше. Господи, как же ему было страшно. «Господи, помоги», — билась единственная мысль, осознанная мозгом, застывшим в цепях ужаса.       — Смотри! — ударило в барабанные перепонки, кажется, вечность спустя. Вечность самого тёмного и беспросветного кошмара. — Открой глаза и смотри…       Он открыл глаза. И увидел поле, сплошь покрытое одуванчиками. Только-только распустившимися, раскрывшими свои мохнатые цветочные головки. Рассвет над горами заливал его жёлто-розовым и окутывал молочной туманной дымкой, клубившейся в прямых линиях солнечного света, ровно и остро разреза́вших утренний воздух.       Герман видел, как Соня, даже издали казавшаяся спокойной и счастливой, умиротворённой, уверенно рассекала шагами одуванчиковое море, направляясь к высоким ровным елям. Он хотел было окликнуть её, но голос ему по-прежнему не повиновался, а чужой и скрипучий тихо шепнул почти в самое ухо:       — Тебе рядом с ней не место. Это её дорога. Должна пройти сама.       И Герман бессильно сжал кулаки. Не место рядом с ней?.. Но с кем рядом тогда его место?.. И сколько будет тянуться эта бесконечная история — сначала его отец и Сонина мать, теперь они с Соней…       Герман всё же шагнул в сторону елей. Не в направлении Сони, но параллельно её пути. Этот шаг внезапно не встретил сопротивления, значит, можно только смотреть. Не опора и поддержка, а безмолвный соглядатай.       Деревья расступились перед Герой, пропуская его к сверкавшей в лучах восходящего солнца спокойной речной глади. Он посмотрел в сторону Сони — та сидела на берегу реки и смотрела на её неспешное течение. У её ног играли два маленьких волчонка с тёмным мехом… Он её не окликал, она повернулась к нему сама. Улыбнулась спокойно и тепло и протянула руку ему навстречу…       Соня зашла, отвлекая его от воспоминаний о давнем видении, которым он грезил на той шаманской церемонии в Перу. Герман смотрел на то, как робко она мнётся в дверях. Что это с ней? Она такой была лет в семнадцать, когда её отчаянно запугивал отец, и проблемы сыпались на неё одна за другой. Но сейчас-то выросла уже, и вдруг толчётся как девочка-подросток.       — Зачем пришла? — недобро начал Герман, тяжело глядя на Соню исподлобья.       Это стронуло ситуацию с мёртвой точки. Соня притворила дверь и прошла к его столу, Герман от прорезавшейся в ней вновь решительности отпрянул и откинулся на спинку офисного кресла.       — Нам нужно поговорить, Гер.       Герман понимающе покивал.       — Подумала о нас с тобой? Ну расскажи, чего надумала.       Соня села на один из стульев для посетителей за приставную секцию стола. Помолчала. Потеребила сумочку. Вскинула глаза и выпалила:       — Гер, женись на мне!       Если бы у него на этот раз было что-то в руках, он бы это что-нибудь уронил уже целенаправленно. Желательно об стену.       — А… — начал он. — А разве…       — Помолчи! — серьёзно перебила его Соня. — И послушай сначала, что я тебе расскажу.       Герман закрыл рот и начал слушать. Он слушал долго, не перебивал Соню, хотя всё сильнее хотелось расколошматить хоть что-то. Даже собственный кулак бы подошёл. Вполне возможно, что в этом случае боль физическая заглушила бы отвратительное чувство, проедавшее ему нутро.       — Я очень виновата перед тобой, Гер, — подытожила Соня свой рассказ. — Я была страшной эгоисткой. Я вела себя как беспросветная дура. Самое смешное, что этим нелепым цеплянием за прошлое я в первую очередь наказывала себя. Невозможностью идти дальше. Я никак не могла расстаться с этой обидой, с этой злостью. Мне казалось, что со мной поступили несправедливо и подло, но при этом я поступала несправедливо и подло с теми, кому была дорога́. С людьми, которые дороги мне… Получается, что я наказывала ни в чём не повинных людей за свои и чужие ошибки…       Она замолчала. У неё будто бы кончились слова и мысли, она устало покачала головой, улыбнулась бледно, но потом вдруг собралась, сосредоточенно свела брови и с таким вот серьёзным, абсолютно не романтичным выражением лица сообщила:       — Гер, я тебя люблю. Очень. Но если ты не хочешь меня больше видеть, я пойму…       Герман сидел молча, спрятав рот за сцепленными в замок руками. Но глаза его, скорее всего, выдавали. Он улыбался сейчас. Он улыбался, глядя на свою Соню, в этот момент такую растерянную и открытую, растерявшую всю свою взрослость.       Но Соня этого похоже не замечала, её смятение и эта затягивающаяся пауза, длящая ожидание ответа, взращивающая страх его отказа, не давали ей ясно мыслить. Она решила добавить, объясниться ещё:       — Там, в Бийске, в этой суете, когда я решала вопросы с госпитализацией, с врачами… Нет, мне это было не в тягость, но в один прекрасный момент я поняла, что занимаю чужое место. Что это не моя роль и не моя судьба. Всё случившееся давно в прошлом, и даже если бы Лёшка не захотел обо всём этом говорить, я бы всё равно уехала, потому что однажды проснулась и поняла, что рядом со мной… не тот человек… И тогда был не тот, просто я была слишком юной, чтобы это понять, а потом…       — Стало слишком поздно, — подхватил Герман и кивнул.       Соня встрепенулась после его слов и расцвела улыбкой, словно засветилась изнутри.       — Гер, я правда всё пойму, и ты не увидишь меня больше, я обещаю… Но, пожалуйста, скажи честно, у меня есть шанс?       Ему преступно и некрасиво захотелось её помучить. Мурыжила же она его столько времени. А хотя… Сколько? Четыре года? Ерунда какая, сейчас-то у них впереди целая жизнь. И он даже прижмурился от мысли об этом, поскольку мысль эта определённо грела душу.       — Я тут подумал… — начал он, и Соня вскинула на него выжидательный взгляд.  — Почему бы нам не махнуть к примеру… в Перу?       Соня с таким облегчением выдохнула, что Гере стало неудобно. Облегчение это было настолько огромным, совершенно необъятным, видимым невооружённым взглядом, что сомневаться в Сониной честности стал бы только клинический идиот. А Герман был совсем не идиот, нет-нет, он был взрослым, успешным, представительным мужчиной. Уже почти женатым мужчиной.       — Нет уж, — Соня широко улыбнулась. — Давай выберем что-то более цивилизованное. Как считаешь?..       Три года спустя       Сашка внимательно смотрел в колыбельку, а из колыбельки смотрели на него. Две пары глаз. Различия между ними были — одна пара была карей, другая — голубой. В остальном их обладатели абсолютно ничем друг от друга не отличались — маленькие, розовые, беззубые и непередаваемо серьёзные. Дрыгающие ручками-ножками, затянутыми в розовые ползунки и крошечные варежки — чтобы не царапали себе лицо.       — Кажется, детей принято пеленать, — неуверенно уточнил Сашка у подошедшей к нему сестры, вооружённой детскими бутылочками.       — Они не любят.       Сашка скептически хмыкнул.       — Им два месяца от роду, а ты уже пляшешь под их дудку?       Соня только улыбнулась в ответ и ловко сменила соски на бутылочки. Две крошечные девочки зачмокали более заинтересованно, Соня же неудобно склонилась, придерживая пластик.       — Давай я… — Сашка потянулся к ближайшей племяннице.       — Возьмёшь на руки? — предложила Соня. — Я стараюсь не приучать, но во время кормления это необходимо.       — Им…       — Два месяца от роду, да, я знаю. Так что?       Сашка опасливо покосился на крошечных человечков. Маленькое хрупкое тельце, голова размером с его кулак… Определённо, нет.       — Давай, — обречённо согласился, заметив насмешливый Сонин взгляд.       — Практикуйся, братик, — она осторожно вытащила бутылочки, спровоцировав при этом недовольное кряхтение, и взяла на руки одну из дочек.       — Вот уж нет, — запоздало открестился Сашка, почти — почти! — без дрожи принимая на ладони неожиданно увесистую куколку.       — Это Юля, — Соня улыбалась. — Сядь и возьми вот так, — она показала, как согнуть руки и помогла уместить круглую детскую головку в сгибе локтя, а туловище на предплечье. Брошенная в колыбельке Ангелина с кряхтения перешла на недовольный хнык. Соня передала Сашке бутылочку и ловко подхватила второго ребёнка, сев рядом с братом.       — Как ты с ними справляешься? — спустя пару минут уже сонного чмокания удивился Сашка.       Соня пожала плечами.       — Они пока спокойные. Много спят. Да и Герка помогает. Один раз за ночь встает он, два раза я. Так что я высыпаюсь.       — А днём?       Соня закатила глаза.       — По хозяйству мне помогает домработница, три раза в неделю готовит и убирает. Свекровь иногда приходит. Она была не в восторге от идеи суррогатного материнства, но не участвовать не смогла. Бурчит, но от девчонок в восторге.       — Неудивительно, — Сашка улыбнулся, наблюдая, как крошечный розовый ротик почти застыл на со́ске, а тёмные глазёнки начали сонливо помаргивать и закрываться. — Как по мне, они точная копия Герки.       — Ага, — Соня кивнула, соглашаясь, и сосредоточилась на ребёнке.       А Сашка рассматривал её. И ему нравилось то, что он видел. Сестра светилась. Счастьем и умиротворением. Целостностью. Завершённостью.       Он не спрашивал у неё, что случилось тогда с ней и Геркой на Алтае, она явно не очень хотела об этом говорить. И даже сейчас, три года спустя, не настаивал на откровенности — зачем ворошить прошлое, а в том, что это самое прошлое её и настигло там, он не сомневался.       Важнее было то, что настигнув, оно её отпустило. Окончательно. Хоть кому-то из них по-настоящему повезло…       Девочки заснули. Соня бережно вернула обеих в колыбельку, напоила Сашку чаем и проводила восвояси. И после всей этой идиллии он, не менее сестры умиротворённый и разморённый, не спеша колесил по городу в сторону дома.       Кто его в тот момент дёрнул заехать именно в этот супермаркет, он не ответил бы и под страхом смерти. Магазин был совершенно не по пути, но Сашке хотелось прокатиться по уже не таким оживлённым зимним улицам и подумать.       Окна магазина призывно сияли, освещая парковку предновогодней мишурой и яркими рекламными плакатами. Он зашёл внутрь и медленно двинулся вдоль стеллажей, разглядывая не менее яркие упаковки товаров, но вдруг остановился как вкопанный. За очередным углом слышался смутно знакомый голос:       — Не будем мы это брать. Нет. И это тоже.       — А это-то чем тебе не угодило? — насмешливо отвечал ему второй голос, на этот раз совершенно точно знакомый до последней интонации.       Сашка осторожно выглянул из-за угла. Двое стояли рядом, очень близко. Тот, что старше, выше и шире в плечах, снисходительно смотрел на младшего — подросшего, повзрослевшего, тоже в плечах раздавшегося, но первому всё равно уступавшего и в росте, и в комплекции. Младший сосредоточенно тыкал пальцем в коробку и раздражённо втолковывал собеседнику своё мнение.       — Ну посмотри, — сердито говорил Степан, а это был без сомнения он, хоть и стоял к Сашке спиной, не узнать его было сложно, — ты посмотри на состав. Нет, ты посмотри.       — Ну смотрю, — Ярослав в видневшемся между распахнутыми полами пальто мягком домашнем свитере крупной вязки, по-домашнему же уютно небритый, с весёлым прищуром глядел на мелкого сверху вниз. На мелкого, не на коробку в его руках.       — Вот видишь, — тот этого совершенно не замечал, вчитываясь в мелкий текст на упаковке. — Да этим даже людей нельзя кормить, не то что животных…       И Ярослав вдруг сгрёб мальчишку, охватил широкой ладонью модно подбритый затылок, и подтащил к себе, не обращая внимания на его возмущённый писк. Оставил ручку тележки, за которую держался до этого, перехватил за талию второй рукой, ткнулся губами куда-то в висок и так и замер, прикрыв глаза.       Сашка уже хотел шагнуть обратно, под спасительное прикрытие полок с товарами, кляня себя за глупость и неосмотрительность — видеть это счастье было катастрофически тяжело даже спустя столько времени. Это счастье было не похоже на тихое умиротворение сестры, воркующей над младенцами. Эти двое ослепляли своим единением до боли.       Сашка уже практически сбежал, но напоследок всё же вскинул взгляд и увидел внимательные глаза Ярослава. Тот смотрел прямо на него поверх Стёпиной белобрысой макушки.       И Сашка окончательно струсил и отпрянул. Услышал тут же:       — Стёп, я кое-что забыл, ты возьми тогда, что нужно, я сейчас, хорошо?       — Ладно, — растерянно отпустил его малой, а Сашка застыл в нерешительности.       Хотелось сбежать, но и остаться тоже хотелось. И что же было более желанным, непонятно. Пока он метался между скупым набором вариантов, Ярослав вырулил к нему и встал напротив, совсем близко. Молча протянул руку.       — Слышал об отце, — негромко проговорил. — Как он?       Сашка опешил. Меньше всего он предполагал, что разговор начнётся с этого.       — Не очень… Практически никого не узнаёт. Но… Ты знаешь, у меня такое ощущение, что он впервые счастлив… — и тут же прикусил язык.       Нашёл перед кем откровенничать. Но Яр интересовался искренне, этой человечностью и прямолинейностью не в первый раз подкупая Сашку, заставая его врасплох, напоминая, почему тогда, очень давно, тот так к нему — Яру — прикипел душой. Он явно сочувственно цокнул языком после Сашкиных слов и покачал головой.       — А сам?.. — спросил через паузу. — Как? Я слышал новости насчёт холдинга.       Ну как… Относительно, конечно, многое они потеряли, что-то удалось отбить. Самое главное — почти уже отбили самого Сашку, пусть до конца следствия по его делу ещё далеко, но он хотя бы уже не в СИЗО, и надежда выйти практически сухим из воды существует…       Яр вдруг припечатал его тяжёлой ладонью по плечу, сжал руку и слегка встряхнул.       — Сань, у тебя всё будет хорошо! Верь в это!       И Сашка вдруг улыбнулся. Искренне. И кивнул.       Да. На самом деле, всё уже не так уж и плохо. Ему, конечно, мимолётно захотелось потянуться вслед чужому теплу и чужой руке… Чужой.       С тихим щелчком последний кусочек головоломки встал на положенное ему место.       Чужие глаза, прищуренные, наполненные теплом и лаской, с морщинками у внешних уголков; чужое лицо, светившееся покоем, умиротворением, уместностью ситуации, бесконечным терпением к другому человеку. И чужие руки, по-хозяйски забиравшие, трогавшие, притягивавшие этого другого. И человек, на которого смотрели эти глаза, и ради которого эти морщинки появлялись, для которого неизменно смягчалось это лицо, и к которому тянулись эти руки.       Ярославу нужно было то, чего Сашка никогда не смог бы ему дать. Он не смог бы подчиняться так, как этот мальчик. Ерепенясь, огрызаясь, взбрыкивая, но — подчиняться. Он не смог бы принять эту заботу и это терпение, как принимал их Степан, как Ярославу бы хотелось, чтобы их принимали.       Это так забавно, но они двое — Яр и Сашка — могли бы быть только на равных в делах, в дружбе, постоянно испытывая друг друга, не давая спуску, покоряя всё новые горизонты. Они оба в этой жизни предпочитали главенствующую роль, и если в делах эти предпочтения гармонично переплетались, дополняя друг друга, то в личном… Сашке нужен был вечный драйв, лезвие самурайского меча, его остриё, а Яру — тихая спокойная заводь, где он мог бы отдыхать душой. Они бы не смогли дать друг другу того, что каждый желал видеть в своей жизни, они просто измучили бы друг друга…       — У меня всё хорошо, Яр. И я очень рад, что у тебя тоже, — ответил Сашка навсегда бывшему другу.       Прошлому. И впервые он абсолютно точно верил в свои слова.       Он развернулся и стремительно вышел из магазина, из тепла и света, в морозную темноту, заметаемую снегом. И впервые этот контраст, этот резкий переход, обещал ему добрые перемены.