Походы по местам детства стали как походы в музей У меня стало больше знакомых, у меня осталось меньше друзей И несмотря на ностальгические формы радости Жить прошлым — это первый признак старости Вася Обломов
Каждое утро Ракель открывает глаза, и Время оживает для Илая, запускает свой песочный бег по его венам, прокатывается по сосудам. Он слышит, как в изящном часовом механизме её тела стучит сердце, как оно колотится об искусное переплетение рёбер. Он любит её от кончиков пальцев её маленьких ступней до белоснежного локона на самой макушке. Голова Ракель седа, как вершина Эвереста, и солнце также любовно перебирает тонкие пряди своими нежными пальцами. Его жене чуть больше сорока лет, и эта преждевременная седина вызывает у него особенное чувство умиления, которое, говорят, можно испытать лишь по отношению к собственному ребёнку. Но детей у них нет. Честно говоря, едва ли когда-нибудь будут. Ракель открывает глаза и протягивает ладонь, чтобы прикоснуться к его небритой щеке. Заспанная, тёплая, с мягкой полуулыбкой на бледно-розовых губах: тонкой верхней и округлой, мягкой нижней. Ему кажется, их вкус преследует его во сне, и даже если Вселенной будет угодно, и Ракель покинет жизнь прежде него, вкус её маленького уютного рта останется с ним до последнего вздоха, как, впрочем, и озёрный, пронзительно-синий цвет её дивных глаз, что так невероятно красиво сочетались с чёрным, агатовым цветом её волос. Это было двадцать три года назад. Двадцать три. Последний раз он видел это редкое сочетание 9 октября, а утром 10-го голову Ракели усыпал снег. Сейчас ему уже не кажется, что это можно было изменить, что он виноват: в тот вечер она возвращалась домой одна. Эту боль невозможно победить, невозможно задушить в зародыше, но любить Ракель каждое утро, просыпаясь в одной постели — самая великая из всех радостей. Ракель садится на кровати, и её руки вытягиваются вверх, спина изгибается в пояснице всё сильнее и сильнее — всё это занимает лишь доли секунды, но для Илая её ежедневные потягивания сливаются в вечность. Потом Ракель поднимается и уходит в душ. Он видит белоснежные волосы на её подушке, смахивает их, думая о том, какие муки доставляет первая седина жёнам его друзей. В преждевременной белизне волос Ракели он видит очарование её юности. Илай был рядом в то утро, когда ничего уже нельзя было исправить. Белая, как снег, бледная, как смерть, Ракель лежала на больничной койке и смотрела на него глазами побитой собаки, глазами ребёнка, что вопрошает своего обидчика: «за что?» Тогда Илай почувствовал себя так, словно собственноручно сделал это с ней и пообещал себе никогда и никому не позволить обидеть её. Они никогда не обсуждали произошедшее. Доктора, употребившего слово «изнасилование» и доведшего Ракель до истерики своими вопросами, он вышвырнул из палаты, сгрёб её в охапку, одетую в простенькую больничную рубашку, обернутую слоем тонкого, больничного одеяла, забрал и больше никогда и никому не разрешал подойти ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Он был живым щитом между Ракелью и миром, не вынесшим её красоты, миром, причинившим ей боль, оставившим на её сердце незаживающую рану. Илай видел супругу обнажённой бессчётное количество раз, но эта нагота всегда оставалась наготой вечной, нетленной, неприкосновенной, наготой божества, а не человека, и он принял её такой, какой Ракель и была. Иногда он позволяет себе приобнять её за талию и, если, конечно, она позволит, запечатлеть поцелуй на её губах. Ничего больше, хотя каждую ночь, они, как и двадцать лет назад, ложатся в одну постель, и Ракель целует тонкий белый шрам на его плече, а потом засыпает, тесно прижавшись к его боку. От Ракели пахнет имбирным печеньем и тёплым молоком, корицей и чабрецом, уютом и бесконечным покоем. Когда Илай с трудом осилил «Мастера и Маргариту» на языке оригинала, то особенно впечатлился участью, постигшей Мастера. Глядя на свою Ракель, он думал, что, возможно, такая женщина, как она, сделала бы его вечность приятным сновидением без боли и страха, без страданий и горя. Илай поднимается следом, убирает постель и лишь после этого следует за Ракель в душ. Он открывает стеклянную дверь медленно, давая ей время обернуться, увидеть себя, но даже сейчас в её глазах мелькает ужас, а потом он растворяется в облегчении и благодарности за то, что Илай не испытывает досады: его женщина пережила ужасное, и он гордится тем, что она находит силы превозмогать неутихающую боль. Он твёрдо уверен, что все эти годы боролся за нормальную жизнь вместе с супругой и был бы невероятно удивлён, если бы получил хотя бы призрачный шанс взглянуть на мир с её стороны. Ракель уверена, что борется одна. Каждый чёртов день, когда ей нужно спускаться в метро, превращается в пытку, которую она выдерживает с достоинством королевы, обречённой на казнь. Ни один чёртов мускул не должен дрогнуть, руки не должны затрястись, в голове не должно стать пусто. Сомнамбулически двигаясь в потоке людей, она утирает платком края губ, чтобы не размазать помаду, чтобы не закричать от ужаса, от острой нехватки кислорода, такой реальной, что ей хочется разрыдаться, когда её лечащий врач в сотый раз повторяет: всё это лишь порождения её психики. Но разве можно испытывать с такой пугающей откровенностью то, чего не существует? Плотный комок в горле, мокрые ладони и ступни, острая нехватка кислорода, желание бежать, попросить помощи, но у кого? Ракель любит Илая и искренне благодарна ему за всё, что никогда не сможет объяснить словами. Он был и остаётся рядом, несмотря ни на что, несмотря даже на тот факт, что у них едва ли когда-нибудь появятся дети, о которых Илай мечтал, ещё будучи шестнадцатилетним трогательным подростком, дравшимся за неё на школьном дворе. Врачи предлагали эко, потому что о простом человеческом сексе с той ночи не могло быть и речи. Ракель начинало колотить от одной мысли о том, что кто-то мог коснуться её без одежды, и Илай терпеливо и медленно приучал её к своему присутствию в одной с ней постели. Спустя двадцать лет она может засыпать на его плече, в кольце тёплых, защищающих рук, но не более того. Иногда Ракель мутит даже от его поцелуев, и горькое, неразделённое чувство несправедливости мироздания отравляет её дни и иногда ночи. Она поворачивается к Илаю лицом, и он забирает мочалку из её рук, садится на корточки и медленно намыливает ступни её ног, позволяя Ракель какое-то время изучать себя. Сколько ещё лет он будет выглядеть таким же сильным и несгибаемым, как сейчас? Время придёт, и Илай согнётся под гнётом старости, его спина сгорбится, а суставы начнёт ломить к переменам погоды, в волосах совьёт гнездо запоздалая осень жизни, потом придёт зима. Зима, которая так давно коснулась её, оставила на ней отпечаток быстротечного хода времени, и собой, собой она была готова жертвовать сколько угодно раз, но им… пожертвовать им значило бы отдать последнее, что было у неё своего, заслуженного, выстраданного в этой жизни. Ракель думает, что им стоит попробовать ещё один раз. Пускай специалисты, с которыми они советовались, наперебой кричат, что её психика не вынесет, пускай пугают их обоих помешательством рассудка. Она и не была здорова все эти двадцать с лишним лет. Она уже не помнит, какого это — быть такой, как все. Она уже не знает, была ли обычной хотя бы когда-то… Илай поднимает глаза и встречается с ней взглядом. Ему ещё не ясна причина той решимости, которую он читает в её глазах, но по спине почему-то бегут мурашки — опасность.***
Они познакомились именно так: Илай пришёл на консультацию к гинекологу, чтобы морально подготовиться к их очередной попытке завести ребёнка. По этому поводу было много споров: он боялся потерять её. Боялся, что не сможет справиться с напряжением, боялся, что Ракель не вынесет трескучее чувство паники в своей голове, боялся, что на любое его прикосновение она ответит конвульсиями, боялся, что не сможет объяснить себе, что от него в большей степени, чем от неё, будет зависеть успех или неудача предприятия. [Он вообще был склонен винить себя в трудностях, выпадавших на их долю.] Врач отказывался «в этом участвовать», и Илай мог бы понять его, если бы Ракель не дала ему призрачную надежду на то, что у них, вероятно, всё же получится завести ребёнка. Он начал спорить, но доктор не сдавался, приводил ни капли не волновавшие его доводы, взывал к голосу разума и снова, и снова объяснял, что секс — не та вещь, что показана Ракель при её заболевании. Илай был взбешён и непременно дошёл бы до главного врача, если бы за дверью не раздался стук, а вслед за ним в комнату не вошёл он. Он что-то мурлыкал себе под нос и улыбался. В его улыбке жило солнце, а его ладонь оказалась мягкой, но властной. Крепко стиснув пальцы Илая, он назвал своё имя и предложил немного сбавить обороты. «За этой дверью, — сказал он и указал пальцем на дверь, — Сидят женщины, от которых зависит будущее нашего мира. И я бы не хотел утомлять их нежный слух излишним шумом». Он нёс в себе покой и тишину, уверенность и знание. Позднее оказалось, что ему всего 28 лет, и это неприятно удивило Илая, но гораздо важнее оказалось то, что он согласился взяться за Ракель. «Любая женщина должна иметь ребёнка, если ей этого хочется, — сказал он, — И я не понимаю, к чему тут спорить». Доктор вызывал у него множество вопросов. В понимании Илая молодость граничила с неопытностью, а спокойствие с безразличием, и всё же… Он был готов взяться за Ракель, а это казалось тогда важнее всего. Чтобы не травмировать женщину лишний раз, Итан Оршет предложил прийти к ним домой, чтобы познакомиться с будущей пациенткой, если, конечно, она одобрит выбор своего мужа. Он ворвался в их жизнь, словно ураган, энергичный, кипучий, деятельный. Ворвался, чтобы остаться в ней очень надолго, если не навсегда, занять все те пустоты, что оставались незаполненными на протяжении стольких лет. Он пришёл к ним вечером в пятницу. Ракель нервно теребила штору, стоя у окна, поминутно цепляла пальцами ладонь Илая, смотрела на него невидящим взглядом и снова переводила его вдаль. Она волновалась, и супруг не мог бы поставить это ей в вину. От тягостного молчания у него начинало крутить в желудке, Илай напрягался всё сильнее, но лишь бережно касался ладони жены, поглаживая её тонкие пальцы. Звонок в дверь заставил её вздрогнуть. Ракель улыбнулась испуганно, виновато, прижала ладонь к губам. Он жестом показал ей, что откроет дверь, нежно, но твёрдо забрал у любимой свою ладонь и направился в прихожую. Доктор Оршет сиял, как новогодняя ёлка. Он крепко пожал хозяину руку, а затем протянул ему бутылку вина. Под мышкой у Итана был зажат скромный, но милый букет, ловко перехватив который, он тотчас избавился от пальто и ботинок, а потом элегантно скользнул в предложенные тапки и пригладил пятернёй растрёпанные волосы. Когда они вошли в гостиную, Ракель побледнела ещё сильнее, прочистила горло и шагнула навстречу. По опыту совместной жизни Илай знал, что нужен ей сейчас, а потому он шагнул к супруге и обнял её за талию, поддерживая, мягко коснулся губами виска, показывая ей, что всё находится под контролем. «Я польщён вашим приглашением, миссис Оршет, — сказал Итан, — И я надеюсь, что смогу быть вам полезен. По крайней мере, сделаю для этого всё, что в моих силах». Доктор Оршет принял огонь на себя. Он шумно восхищался обстановкой квартиры, крутил головой во все стороны и задавал десятки лёгких, не напрягавших её вопросов. За весь вечер он ни словом не обмолвился о цели своего визита, о разговоре с Илаем в клинике, о беременности или о её травме. Доктор ел, рассказывал истории из своего детства и наливал хозяйке вина в бокал, восхищался цветом её глаз, тем, с каким вниманием к Ракель относится её супруг, и лишь в самом конце вечера, когда Ракель почувствовала себя в своей тарелке настолько, что в одиночку вышла провожать гостя в прихожую, он галантно поцеловал ей руку и объявил, что, если это будет ей удобно, они теперь будут встречаться в пятницу вечером каждую неделю. Место встречи он сообщит дополнительно. После этого доктор Итан крепко пожал её руку и ушёл. В воздухе остался только запах его одеколона.***
Ракель смотрит на предложенную руку и осторожно цепляется за неё своими тонкими белыми пальцами с коротко обстриженными ногтями. Встречи с доктором Оршетом всегда заставали её врасплох, хотя и происходили лишь по пятницам. Каждую неделю. Снег ли падал за окном или шёл дождь — она одевалась потеплее, брала в руки зонт и отправлялась на нужную станцию метро, задыхаясь на каждой остановке, отсчитывая время до встречи буквально по секундам, но стоило Итану протянуть ей руку, как недуг отступал, в мир возвращались звук и цвет, что-то уже давно позабытое ею. Ракель слышит голос Итана и чувствует себя маленькой девочкой. Он прижимает к себе её руку и чувствует, что не может отпустить. Шутка ли — влюбиться в замужнюю женщину, несколько старше себя? В женщину, которая, ко всему прочему, испытывает серьёзные психологические проблемы? Но Итан влюблён как мальчишка и не думает, что должен стыдиться этого. Чувства Ракель робкие и слабые. Он покупает ей сладкую вату и может часами любоваться её маленькой фигуркой в приталенном светлом плаще, её оксфордами, мятными гетрами и такой же мятной, струящейся блузкой, заправленной в бежевую юбку, не прикрывающую колени. У Ракели слабый, едва различимый смех, грустные, глубокие глаза с чернющими зрачками и невероятно седые волосы, но Илай говорит «серебряные», и он перенимает эту привычку. Первое время они ходят под руку, потом Итан, ни капельки не рисуясь, находит пальцами её ладонь, переносит встречи из центра города то в живописный парк, то на окраину, к реке. Ракели тяжело ездить на метро, и он нарушил сотню-другую этических принципов, а потому теперь начал испытывать стыдливую жалость за то, что именно он и его условия являются причинами её нездоровья. Теперь он знает, почему она больна. Первое время было особенно сложно. Ракель всегда с удовольствием соглашалась на покупку сладостей, обожала сладкую вату и сходила с ума от восторга при виде карамельных петушков, но любой намёк на самостоятельный выбор превращал её, улыбчивую и нежную, в бледное подобие себя. Все эти годы все её проблемы, каждую мелочь Ракель доверяла Илаю, пряталась за него, свою каменную стену, и Илай безропотно тащил её крест. Но на свою Голгофу. А Ракели было нужно совсем не туда. Итан понял это не сразу, не сразу увидел подмену. Ракель рядом с ним становилась живее и моложе. С каждой новой встречей. С каждым разговором. Но выбор… Выбор снова превращал её в ту Ракель, которая боялась робкого прикосновения и не могла даже думать о том, чтобы завести ребёнка. Бледная, сжавшая губы в сплошную полосу, она стояла перед витриной долгие-долгие минуты, смотрела то на одно лакомство, то на другое, кусала губы и не могла решиться, словно выбор мог навсегда отсечь её от чего-то очень важного. Плотно сжимая зубы и кулаки, Итан становился жестоким, раз за разом заставлял её выбирать. Иногда Ракель делала это, словно бросалась в ледяную воду — просто вытягивала руку и указывала пальцем на первый попавшийся объект, иногда искусывала губы в кровь и отходила ни с чем. Во втором случае их разговор больше не возобновлялся. Она уходила в себя, замыкалась, лишь потом он понял, что она становилась раздражительной, нервной и спешила домой, туда, где Илай, готовый к каждому всплеску, словно опытный моряк знал, как избежать губительных для корабля разрушений в бурю. И да, Итан считает Илая святым. Конечно, он нисколько не умаляет вины этого любящего, преждевременно стареющего мужчины. Если бы он заставил Ракель сражаться, если бы не пытался оградить её от всего на свете, не было бы таких проблем. Им просто не повезло в самом начале, попался не тот врач, не та больница. Они были так молоды и совсем не знали, к кому обратиться со своей бедой. Итан с ужасом думает, как можно жить с Ракель и не хотеть её. Не иметь ни единой возможности коснуться. Все эти годы. Всю эту чертову жизнь. Он влюблен в неё и хочет её, как мальчишка, любующийся картинкой во взрослом журнале. Нет, пожалуй, всё же не так. У него мысли путаются от одной её улыбки, от каждого ласкового слова внутри всё расцветает, начинает благоухать неизведанными ароматами. Итан прикрывает глаза, но видит и слышит только её, и это не похоже ни на одну из испытанных им влюблённостей.***
Илай чувствует, что Ракель больше не принадлежит ему безраздельно. Он так и не смог ответить себе на вопрос: в какой момент это стало ясно как день. Быть может, когда она вбежала в квартиру по лестнице, розовея щеками и блестя глазами, как было когда-то, много лет назад, в другой жизни, где они только учились быть счастливы. Может быть, когда он вернулся с работы и застал её с маленьким букетом сирени в руках перед окном. Задумчивое выражение её лица тогда не сказало ему ничего лишнего, но сегодня… сегодня ему кажется, что Ракель соткана из не различимых глазу ниточек любви и обожания, которыми окутал её тот, другой. Соперник. Он подходит к ней со спины, мягко обнимает за плечи, притягивая к своей груди. Сердце рвётся на части, колотится, бьётся о рёбра — Илаю страшно. Страшно, что его маленькая девочка вот-вот уйдёт, превратится в красивую быль, легенду, которую он должен будет похоронить в своей груди. Ракель смотрит на их общее отражение в стекле и не находит слов, чтобы рассказать ему. Рассказать всё так, как чувствует. Она впервые за всё это время чувствует готовность сделать осознанный выбор, но как это воспримет Илай? Её душа, сердце, любовь и нежность — сможет ли он понять, принять и, главное, простить её? Ракель задумчиво проводит подушечками пальцев по тыльной стороне его ладони, поглаживает костяшки и нежно целует запястье. Илаю хочется, чтобы она не отпускала его, снова не выходила из дома и жалась, жалась к нему, боясь всего на свете. Но что-то подсказывает ему, что так уже не будет. — Я люблю тебя, — как-то особенно жалко и неуверенно говорит он. Говорит, а внутри всё замирает, всё обрывается, падает вниз с грохотом, до боли раня. Ракель не отвечает ему ничего, только поворачивается и прижимается к широкой, знакомой груди. Последние двадцать лет она не видела ничего и никого, кроме Илая, но мир так велик, так огромен, так ярок. — Доктор Оршет говорит, что мне нужно слетать в Японию, посмотреть, как цветёт сакура, окунуться в другой ритм жизни, в другую культуру. Он говорит: со мной всё будет хорошо. Я позвонила маме, и мы уже заказали билеты. Я улетаю завтра, Илай. Ты не сердишься? Внутренности Илая обжигает огнём. Он сжимает Ракель в своих объятиях так крепко, как только может, закусывает губу, чувствуя, как ревность плещется в груди, как самые наглые, самые гнусные обвинения готовятся сорваться с его языка, но чудом успевает задушить их в себе. — Конечно же нет. Ты знаешь, как я хочу, чтобы ты выздоровела. Я буду ждать тебя дома, Ракель. Она улетает. Стоя в аэропорте, Илай тщетно ищет в толпе кого-то, хотя бы отдалённо напоминающего Итана. Он ждёт, что соперник покажется здесь, полетит тем же рейсом, а может следующим? Ему кажется: его обыграли по каким-то совершенно бесчеловечным правилам, но этого не происходит. Когда Илай возвращается домой, у дверей его квартиры сидит Итан, и это не менее сюрреалистично, чем полотна Сальвадора Дали. — Могу я войти? — тихо спрашивает он, и Илай лишь кивает в ответ.***
В квартире всё ещё пахнет Ракелью, её духами с нотками корицы, её кремами и лосьонами. Этот запах живёт в каждой поре Илая, в каждой трещине в мебели. Мужчины разуваются и несколько минут неловко мнутся посреди комнаты. — Я принёс вино, — говорит Итан, вынимая бутылку откуда-то из-под пальто. — Хорошее. Мне привозят из Франции друзья. Илай бездумно берёт бутылку из его рук — название ничего не говорит ему. Он не может ни на чём сосредоточиться, потому что без неё он остался впервые за двадцать лет и теперь растерян, как ребёнок, которого забыли в магазине родители, и Оршет, чувствуя его смущение, сам проходит на кухню, помня, откуда в прошлый раз доставали бокалы, ставит их на низкий кофейный столик и медленно приближается к Илаю. Пальцы у Итана теплые и мягкие, а у Илая руки грубые, рабочие, хотя он вот уже несколько лет занимает исключительно руководящие должности. Он любит работать руками, обожает запах дерева и лака, с восторгом следит за тем, как тесак сбивает ровные струи опилок. Илай может сделать всё, что угодно. На первые совместные праздники он дарил Ракель шарнирных кукол, вырезанных их самостоятельно. Они и сейчас сидят на полке в их спальне, разодетые в сшитые ею костюмы и платья. Они с Ракель — Питер Пен и Венди. Нестареющие. Неизменяющиеся. Итан забирает у мужчины бутылку и ставит её на стол. Он не знает, что это такое, тёплое и большое, поднимающееся в его душе. Его пальцы касаются гладко выбритой мужской щеки, а губы прижимаются к губам. Разве можно вот так чисто и невесомо любить кого-то за то, что он уже любит другого? Итан мог бы подумать, что пожелал бы себе такого спутника жизни, если бы он мог думать, целуя Илая, глядя в его по-детски испуганные, не понимающие глаза. Ракель прекрасна в своей естественной чистоте и непорочности, вечная девочка, вечная звездочка на небосклоне двух заблудших душ. Илай — сила, которой не хватает ему лично, стержень, мощь, опора. Он чувствует тяжёлую, грубую ладонь, упирающуюся в его грудь, но лишь накрывает её своими нежными, длинными пальцами, мягко прерывая поцелуй. Глаза Итана светятся, поблёскивают в тусклом свете люстры, и Итан отходит, чтобы включить больше, ещё больше света, отражающегося от стеклянных поверхностей и белоснежной мебели. Этот свет почти ослепляет его. Нет, их обоих. Итан отворачивается, торопится открыть бутылку, сделать вид, что ничего не было. Это в темноте он смел, но при ярком свете теряется, хочет забиться под камень, спрятаться. Илай не находит себе места. Что-то подсказывает ему: Итана нужно выставить вон. За всю свою жизнь он ни разу не посмотрел в сторону другого человека (и пол здесь не при чём). Для него всегда существовала Ракель и только она. — Так всё это было не из-за Ракель, — говорит он. И по звуку бьющегося стекла понимает, что был прав. Бежевые брюки Итана покрываются расползающимися красными пятнами. Он садится на корточки, чтобы собрать наиболее крупные осколки, но Илай быстро подходит к столу и останавливает его прикосновением к плечу. — Я уберу. Иди в комнату и возьми любые штаны, которые тебе подойдут. Итан оказывается в их спальне впервые. Он видит огромную белую кровать, лёгкую симметрию мебели относительно неё, светлые окна, прикрытые невесомым тюлем. Ему кажется, что так выглядит внутренний мир Илая — просто и светло. Возвращаясь в комнату в его штанах, он обнаруживает, что осколков на полу уже нет, лужа вина вытерта, а на столе стоят две тарелки с пищей. Сам Илай стоит у окна и смотрит куда-то вдаль, и Итану так ужасно хочется подойти ближе и коснуться хотя бы его плеча, но теперь ему вдвойне неловко, и мужчина просто садится за стол, выстраивая между ними оборонительную стену молчания.***
Ракель возвращается домой через три месяца. Она выглядит посвежевшей, помолодевшей и по-своему счастливой. Илай долго обнимает её в здании аэропорта, вдыхая непривычную смесь ароматов, пропитавших её кожу во время путешествия — благовония, пища, чужие люди и запахи большого, перегруженного людьми города. Ракель смотрит ему в глаза и о чём-то щебечет, но он почти не разбирает слов, напряжённый, молчаливый, сосредоточенный, он везёт её домой, долго возится с её чемоданом и сумкой, заносит их в подъезд и не может с первого раза нажать кнопку лифта. Ракель открывает дверь, заходит в квартиру и застывает на доли секунды, но тут же будничным тоном интересуется, есть ли что-нибудь готовое из еды, или ей нужно брать всё в свои руки. Илай торопится отвезти чемодан в комнату и разобрать её сумку, вернув гели и шампуни на полочку в ванной комнате, закинув начатую пачку прокладок на полку в шкафу, спрятать её за стопкой мягких, пушистых свитеров. Он выкладывает косметичку на узкую полку трюмо, но не берется разбираться во всех этих женских штучках, а после возвращается к ней, на звук гремящей посуды под барабанную дробь в своей груди. Ракель ничего не говорит до самого вечера, лишь перед сном, сталкиваясь с ладонью Итана на груди мужа своей ладонью, она приподнимает голову и выдыхает: — О, извини. Я не привыкла, что кто-то претендует на это, кроме меня. Думаю, мне понадобится какое-то время. Илай прижимает её крепче к своему боку, благодаря без слов. Итан смущённо сопит ему в шею. И всё это выглядит так чертовски сложно. Но так чертовски правильно. Они спят на этой постели ещё около 44 лёт. Илай умирает от старости. Ночью. В этой самой постели. Крепко прижимая к себе двух самых любимых людей. На его похороны приезжают оба сына и бесчётное количество внуков. Некоторые из них неуловимо похожи на Итана.