Северный ветер

Все должно быть как всегда. Неважно, что кипит у тебя внутри. Снаружи должно быть все как всегда. Повесь верхнюю одежду на крючок, переобуйся, поставь сапоги в угол, не забудь выйти наружу еще раз, чтобы набрать снега в кухонный котел, пора готовить чай. Тетушка всегда говорила, что чайная церемония очищает сердце и высвобождает разум. Движения становятся плавными, отточенными. На огонь попадает котел со снегом, а на кухонном столе располагается чайная утварь. И неважно, что чай уже давным-давно кончился, и в заварочный чайник летит мята, душица… шалфей предсказателей, могильная трава, невесть как очутившиеся здесь лепестки голубой кувшинки и даже бешенница. На губах играет легкая улыбка. Перед внутренним взором шелестят страницы, испещренные иероглифами. Ах, дорогая тетушка, моя первая любовь… Как же обожал я вас тогда, как был предан вам и восхищен так как только может быть восхищен мальчишка с льдинкой в сердце. Конечно, никто бы не отдал литовскому путешественнику, пусть и знатному, приехавшему вместе с португальцами, в жены дочь императора или хотя бы знатного самурая. Разумеется, нет. За дочь самурая выдали стреноженную местным онмедзи ямаубу. Чтобы на корабле по пути обратно она исполнила долг своей стране и уничтожила всех, до кого дотянется. В услужение ей дали молодую девчонку, за которую бедная семья получила большой выкуп от графа. За эту помощь семье девушка поклялась верно служить своей госпоже, а потом быть съеденной вместе со всеми на корабле. Но вот осечка. Горная ведьма оказалась не такой старой и страшной как ее привыкли изображать в легендах и далеко не глупой. Она ответила литовскому путешественнику, воспылавшему к ней любовью, взаимностью. И впоследствии никогда об этом не жалела. Ямауба могла вести себя как настоящая леди, не хуже любой титулованной особы, ни разу не опозорив мужа. Дядюшка так никогда и не узнал, что дама, разделившая с ним постель, не была человеком. Впрочем, и она тоже знала не все. Леди Мурасаки ничего не знала о вендиго. Или, по крайней мере, делала вид. Ведь при ней вендиго никогда не показывался. Знала ли она, что его безупречное здоровье и сила были плодом вовсе не тренировок… Для него же не было тайной, кем она была. Ему было все равно. Леди прекрасна как снежинка. И он любил ее до самого конца, хотя она и предпочла остаться его тетей. Овдовев, леди научила осиротевшего юношу кое-каким фокусам, привезенным с родины и усовершенствованным на материке. Племянник оказался усердным учеником…Когда же она скончалась, во время очередной войны в Европе был поврежден цветок ее жизни, и ямауба стала не прочнее человека, Ганнибал оставил поместье на служанку и ее супруга, которым она к тому времени обзавелась, а сам уехал. Ганнибал на мгновенье отвлекся, вышел из кухни. Ах, Уилл… Ты сам не знаешь, чего хочешь, боишься и распаляешь, желаешь и отталкиваешь. Противоречивость юности. Страшась его, явно желая покинуть дом, чтобы не возвращаться, тут же просишь самому отнести тебя в церковь, не доверяя работникам из деревни. Пытаешься проверить меня? Смогу ли я донести тебя? Хватит ли на это человеческих сил? Смогу. Хватит. Снег под ногами хрустит, ступни проваливаются сквозь свежий пушистый ковер. Что ж, продвигаемся неторопливо, растягиваем время вместе. Что ж, не так уж это и плохо, да? Ноздри щекочет студеный морозный воздух. И твой сладкий аромат. Эти дни я задавался вопросом, почему ты пахнешь не так как другие. Неужели из-за своего дара? У меня есть одна теория. Она показалась бы тебе романтичной. Для каждого человека есть свой собственный. Вот только найти его среди всех жителей земного шара маловероятно. А я нашел тебе – по запаху. Как цветок. Руки оттягивает тяжесть молодого тела. Сбоку шагает Джек, тревожно посматривает на нас. Он не понимает, что тревожит его. Но даже он чувствует на каком-то подсознательном уровне всю интимность моих прикосновений, внешне не выходящих за рамки приличий. А я чувствую малейшие оттенки твоего аромата. Ты не знаешь, но эмоции изменяют запах тела. И сейчас ты пахнешь сомнением… Ты запутался в своих снах за эти дни, скорее всего, подозревая, что они были чем угодно, но не снами. Знаешь, я желал бы, чтобы буря не заканчивалась. Тогда я бы смог подарить тебе еще больше снов. Во рту горечь, будто я жевал зерна кофе. Это реальность попала на язык. Какое огорчение вернуться в пустой дом, в каком-то раздумье, полусне, покормить пса, пройти в свой кабинет, пытаясь очистить разум от призраков прошедших дней. Для моих следующих действий мне нужен чистый разум. В том числе и от тебя, мой маленький мангуст. Какое наслаждение было прислуживать тебе, пока ты одевался, а потом собственноручно надеть на тебя новые ботинки. Принести тебя домой и провести процедуру в обратном порядке. Дважды получив законный повод прикоснуться… Как бдительная дуэнья вокруг вьется отец Джек. Он видит, но не понимает, что перед его глазами. Ему не дано понять, что я одержим тобой. Проклятье… Если бы я был уверен, что смогу сохранить твой аромат, то скорее всего позволил бы вендиго сожрать тебя. Но нет, и вендиго недовольно ворочается, завывает как вьюга. Он ведь понимает, что я человек. Сам я об этом давно забыл… И вот теперь предательские эмоции выдают меня с головой, показывая мне то, о чем я позволил себе не думать. Столько лет. Человек… Каково это быть настоящим человеком… Сладкий аромат парижских булочек и первых фиалок, сон лесных ландышей, прохлада зимних ключей, запах свежевыпавшего снега. Мой мир наполнен запахами всех оттенков и настроений. Вся моя жизнь испещрена нотными значками ароматов, я могу не помнить место, но вновь и вновь прокручивать запахи антуража. Впрочем, я соврал. Я помню все… Все что я когда-либо видел надежно спрятано в моем Дворце памяти. И сейчас перед глазами до мельчайшей детали твое тело. Святой отец Уилл. Мой Уилл. Ты еще не знаешь, что позволив мне пропитаться собой, ты стал моим, но ты поймешь. Не сейчас, ныне к этому знанию ты не готов. Оно напугает тебя. И я с вожделением рассматриваю картину, которую вывесил в самом главном зале моего Дворца. Твое спящее тело. Таких красот не знала кисть Веласкеса, не выписывала рука Рембрандта, не знал резец Микеланджело… За картиной словно за китайской ширмой спрятана эта комната. И я шагаю в это воспоминание и чувствую, как с ума сходит мужское естество, человеческое начало. Обладать… Проникать. Изучать. Не обращая внимания, как из угла, рассматривает меня вендиго. Мне стыдно своей человеческой сути перед ним. Но он не укоряет меня. Лишь смотрит, как я беру это тело в своем воображении, следит, как в реальном мире, расположившись в рабочем кресле, я высвобождаю плоть и, закусив губу, касаюсь ее. Откинув голову с налипшими на лицо прядями волос, горящими щеками. Не могу вспомнить одного. Чувствовал ли я когда-нибудь… Когда-нибудь… Что-то подобное этому. Любил ли я так свою леди Мурасаки? Касался ли я себя, расплывались ли перед внутренним взором мокрые краски человеческого тела? Нет, я восхищался ей, обожествлял, любовался как скульптурой, но не желал ее тела… Но ты, Уилл, заставил меня желать тебя целиком. Я привык к смерти, ведь я так часто смотрел в ее глаза. Я отлично знаю мертвенный холод. Но этот жар, жар, что разливается под кожей. Его, знал ли я его прежде? Когда ты только вошел в мое жилище… Началось ли это уже тогда? Ты был мне интересен с самого начала. Вендиго первый обратил на тебя внимание. Он рассказал мне о том, что в обозе кроется нечто особенное. Мне нравится, что ты живой. Раньше я предпочитал видеть людей мертвыми. Так они могут стать красивыми. Но тебе это не нужно. Ты прелестен даже живой. И теперь я понимаю, что влюблен. Снова влюблен как много лет назад обожал леди Мурасаки, которая тоже была прекрасна живой. Но сейчас мое чувство и похоже, и непохоже на прежнее. Теперь я смею надеяться на большее. Я уверен, что ты не откажешь мне. Пусть и не сразу, но я заполучу тебя целиком. И мое самообладание сродни горгулье, что утром обратилась в камень и рассыпалась в прах. Я должен получить тебя, иначе не смогу обрести покой. В висках пульсирует твое имя… Уилл… Ааа… Воздух наполняется пряным ароматом семени жизни, орошая руку теплым молоком. Ммм… Попытаться отдышаться, выпуская из легких раскаленный страстью воздух, наслаждаясь опустевшим разумом. Дрожащими, непослушными пальцами привести себя в порядок, очиститься от следов жизни. Теперь я готов нести смерть также как нес на руках тебя, мою жизнь… Тонкие пальцы нависают над настоем, стряхивая невидимые крупинки, а потом ладонь белеет как лед и слегка тает над паром, из нее сочится кровь. Рдяные капли падают в булькающее варево. Золотые глаза наблюдают за каплями. Они такие же темные как сердце тела их породившего. Вергер. Я тебя поймал. Рука отстраняется, и ладонь обретает прежнюю крепость. Кровь Вергера, что принес ему вендиго. Белая косматая голова с тяжелыми рогами нависает над котлом и шепчет какие-то странные слова. Шепот растекается клубами белого пара. Длинные пальцы как лунный свет распластались над котлом, впитывая пар, впитывая тепло, обращая его в холод. Невзирая на огонь под котлом, стенки сосуда покрылись инеем. Вендиго удовлетворенно улыбнулся, а затем схватился обеими руками за котел и непомерно широко раскрыл рот. Настой фонтаном ринулся в разинутую пасть ледяной преисподней. Котел с глухим лязгом рухнул на пол. Уинстон в комнате попытался вскочить, но пошатнулся и снова упал на подстилку. Мимо распахнутой двери проплыла снежная фигура вендиго, скрипнула дверь и захлопнулась.