Круговорот

Зоро спрашивал о любви трижды. Первый раз — у своего первого Учителя, отца Куины. Зоро был тогда еще совсем юн — подросток с взъерошенными волосами и ломающимся голосом, несуразный и нескладный. Любовь не вписывалась в его реальность из двух катан и еще одной — белой, но он хотел знать. Погибшая девочка с черными волосами, отливающими синевой тоже, наверное, хотела. Не успела. Учитель не был удивлен. Он всегда знал — миры, сложенные из мечей, хрупки. Они склонны ломаться, расползаясь на мелкие лоскуты. — Садись, — учитель тогда кивнул ему на место подле себя. — Почему ты решил задать мне этот вопрос? — Не знаю, — Зоро мучительно не мог сообразить, куда деть руки, которые казались непомерно большими. — Правда не знаю. Но я чувствую, что мне нужно это знать. — Я не могу сказать тебе, — учитель лишь пожал плечами в ответ. — И никто не даст тебе ответ. Любовь у каждого своя, как и у каждого свой взгляд на то, что же она есть на самом деле. Ты обязательно поймешь, когда встретишь ее, Зоро. Тогда само собой станет понятным, что же такое любовь именно для тебя. Мальчишка, конечно, ничерта не понял. Посидел, похлопал глазами и побрел тренироваться дальше — это всегда удавалось ему лучше всего. Познание высших материй оказалось скучным и непонятным — материя же разрубания, напротив, близкой и будоражащей молодую кровь. Зоро спрашивал о любви трижды. Второй раз — у своего второго Учителя, Соколиного глаза Михоука. Зоро тогда было откровенно плохо, если не сказать хуже — новая травма оказалась слишком серьезной. Перона превосходно лечила порезы, ссадины, синяки, но вот для таких ран ее умений оказалось маловато. Голова раскалывалась от боли, отчаянно пульсируя, а о тренировках пришлось забыть до тех пор, пока не заживут остатки того, что некогда было его глазом. Зоро никогда не отличался болтливостью, но в замке Михоука у него было только одно занятие — бесконечные упражнения, и в их отсутствие характер будущего великого мечника заметно менялся и приобретал несвойственные ему черты. — Скажи мне, — вопрос был задан как раз в один из тех бесконечных для Зоро вечеров. — Что такое любовь? — С чего такие вопросы, Ророноа? — второй Учитель не был склонен к отеческим беседам, которые так уважал Учитель первый. Зоро лишь молчал в ответ. Он опять (впрочем, как и в тот раз, первый) толком и не знал. Если если тогда, в детском возрасте, это можно было списать на банальное детское любопытство, то сейчас объяснения не находилось. Ну, кроме разве что периодических ноющих уколов в груди, что возникли еще в Ист Блю. Зоро старался об этом не думать. — Любовь, — неожиданно вырвал его из самокопаний скрипучий голос наставника, — не пытайся найти ей точное определение, Ророноа. Не выйдет. Сам найдешь и поймешь сам. А, может, и не поймешь, так как спокойнее тебе может и не стать. Думаешь, найдешь и будешь расслабляться? Вполне вероятно, что она будет раздражать тебя больше, чем кто бы то ни был. Но ты это примешь. Зоро посидел еще немного, посмотрел, как в камине неспешно дотлевают огоньки и пошел в свою комнату. Теперь стало понятнее, намного. Но для большей ясности все же надо было кое-что прояснить. Нужно было спросить еще одного человека. Зоро точно знал, к кому следует обратиться. Он понял. Покалывание внутри усилилось и медленно заполнило грудную клетку целиком, до отказа. Зоро спрашивал о любви трижды. Вот он, прямо сейчас — третий раз, финальный и символичный. Третий раз. Три катаны, три серьги. Вся жизнь Зоро делилась на это проклятое число. Чем ближе к ее каюте, тем больше Зоро понимает, что лучше бы он поговорил об этом с кем угодно — но только не с ней. С маленьким доктором, взрослой Нико Робин, балбесом-капитаном — с любым из них, но только не с ней. Но, впрочем, выбирать Зоро не приходится, с самой первой их встречи в Ист Блю не приходится, хотя он был бы рад выбрать кого-то другого. Она рисует новую карту. Широкий деревянный стол, кружка ароматного чая, заботливо приготовленного Санджи, большой лист расчерченной бумаги и легкий, умиротворяющий скрип пера. Тонкие и толстые линии, которые постепенно складываются в острова, реки, озера и горы. В приглушенном свете восковой свечи тускло блестит лог-пос. — Зоро? — Нами едва заметно вздрагивает, когда он разрушает эту рабочую идиллию, негромко хлопая входной дверью. — Мне надо с тобой поговорить, — рубит сплеча Ророноа. В этом весь он — рубить, резать, рассекать на сотни маленьких осколков. — О чем? — Нами, а что такое любовь? — глаза Зоро блестят, а пальцы сцеплены в замок до побелевших костяшек. — Зоро, — Нами откладывает перо, снимает очки и устало трет переносицу, прикрыв глаза. Поняла. Конечно, поняла, сразу же. Да Зоро и не строил себе иллюзий на этот счет — Нами всегда была самой умной в их команде. — Ты пойми, мы — и ты, и я — вышли в море, чтобы сбылись наши мечты. Чтобы сбылась мечта Луффи. Команда Короля Пиратов должна быть особенной. И сейчас мы должны думать об этом. Этот мир, Новый Мир, невероятно жесток, и он может растоптать нас в любой момент. Ни к чему лишние слабости. Ни к чему иные связи. Мы накама, Зоро. — Нами умоляюще смотрит ему в глаза — думает, что в глаза, но на самом деле попадает прямо в душу. — Я понимаю, — он встает, чтобы уйти, но взгляд случайно падает на карту на столе. — Что это за карта? Знакомые очертания. — Это Ист Блю. Здесь, в Новом Мире, бумага для карт намного лучше. Я хочу перерисовать старые карты. Это Кокояши. Та самая деревня, где ты… и все остальные меня спасли. — Я понимаю, — Зоро кивает и поспешно выходит из комнаты, оставляя Нами наедине с ее мандаринами, деньгами, картами и соленой влагой на покрытой еще непросохшими чернилами бумаге.