Скованная Вдова

Здесь промозгло-удушливо: холод и теснота металла, на своих гладких поверхностях безразлично отражающего белые и голубоватые клинья света от люминесцентных ламп, словно внешняя сторона колумбария отражает солнечные блики, тоскливо падающие на заботливо выгравированные имена. Здесь вакуумно-тихо: когда не слышишь ничего, кроме собственных слишком громких дыхания и мыслей, сводящих с ума, — звукоизоляция на превосходном уровне, потому что стены в подобном месте должны поглощать и хранить все мерзкие озвученные разговоры и тайны. Здесь мертвенно-одиноко: ни одной живой души, ведь даже тела, покоящиеся в морозильных камерах за спиной, — лишь трупы. Все, что окружает в этом месте, или вещественно и неодушевленно, или мертво: склабящиеся со всех сторон колбы, склянки и пробирки с химическими растворами, препаратами и смесями, либо кристально прозрачны, либо кислотны и ядовиты по цвету; металлическая лабораторная и операционная мебель, а также дорогое медицинское оборудование расставлены педантично и претенциозно, едва ли не соблюдая законы симметрии, а хирургические инструменты: скальпели, пинцеты, иглы, распаторы и зажимы — идеально отмыты и разложены параллельно друг другу по градации убывания длины; везде развешены знаки биологического оружия, предостерегающие об опасности заражения, и вся атмосфера предупреждает об этой нависшей дамокловым мечом опасности. Воздух почти тошнотворно насыщен запахами этилового спирта, формальдегида и путресцина. В этой кипенной тлетворной тишине смерть словно становится разрастающейся и поглощающей все воронкой, примерзая к коже и истлевая на ней могильным холодом. К этому невозможно привыкнуть. Это нереально обуздать. С этим не выходит смириться. Но это, пожалуй, можно принять на уровне неизбежности и повсеместности. Естественности. Стихийности. Пора учиться принимать все приглашения Смерти на танец, не отказывая и не сбегая. Танцуя так, чтобы вести, следя за каждым движением черной бесформенной фигуры, и избежать подножки или расплескавшегося под ногами недопитого вина из клепсидры, по капле отсчитывающей время от жизни. Коори приходит сюда каждый вечер после работы. Постоянно одна и та же процедура приготовления: поглотиться многоэтажным безликим зданием, в котором работают такие же автоматизированные мертвецы с потухшим взглядом и огромными кляксами чернил под глазами. Повесить свою одежду в гардеробе, словно снятую с себя кожу на крюк из фаланговой кости, вбитый в расколотую стену собственного здравомыслия. Вымыть руки с антисептическим мылом несколько раз подряд в тщетных попытках соскрести с них скверну своего грехопадения, ставшего шатким остовом заржавевшей, руинированной жизни. Накинуть сверху привычных черных водолазки и брюк белоснежный саван медицинского халата, натянуть латексные серо-зеленые перчатки как свежесброшенную шкуру анаконды, столь хорошо впитывающую кровь. Встать напротив Ее тела, распятого на металле операционного стола. Окинуть удрученным взглядом похожее на хламиду больничное платье, доходящее до колен, покойную бесцветность почти прозрачной кожи, бесконечные швы-швы-швы: опоясывающие шею, левое плечо и проходящие горизонтальными и вертикальными линиями по животу, сокрытому белой тканью. Коори изучил и выковал в памяти каждый шрам на ее теле, полученный в боях, каждый шов, каждую черточку, потому что он уже несколько месяцев ее личный танатопрактик , ревностно остерегающий это тело, скрупулезно заботящийся о нем и не позволяющий заниматься им никому, кроме себя. — Здравствуй, Хаиру, — нежное поглаживание по вымытым, все еще мягким шелковистым волосам как традиция трепетного приветствия. — Я думаю, сегодня мы с тобой обойдемся самыми легкими процедурами. Чрезмерное омовение в формалине лишь навредит твоему телу, да и артериальное бальзамирование я проводил не так давно. Я представляю, насколько тебе все это не нравится, но потерпи немного, хорошо? Совсем скоро ты оживешь. Какое-то время после той ночи в Соборе Пресвятой Девы Марии его обучали тому, как ухаживать за мертвецами, потому что он решительно обозначил свои намерения самолично заниматься Хаиру до момента воскрешения. Никто больше не посмеет прикоснуться к ней, кроме него, он никому не может доверить заботу о ее теле, кроме себя. Сначала было больно настолько, что хотелось вывернуть собственное нутро — раскуроченная психика, от которой остались жалкие ошметки, растерзанная нервная система, ослабшее, сдавшее тело сигналили о том, что Коори попросту не выдержит еще и этого. Но он сильный. Он всегда был сильным, и аффектная кратковременная потеря этой силы не сделала его слабее, лишь ненадолго демобилизовала. Он быстро взял себя в руки — и, переступая через себя, давя проклевывающиеся истерики еще в зародыше, в конце концов, привык. Привык к безжизненному виду лилейно-бледного тела перед глазами, словно Хаиру высекли из мрамора как древнегреческое изваяние, а затем забыли на долгие века, оставив где-то меж ребер Коори — впаяв в обливающееся скорбью сердце. Привык к витающим вокруг ароматам смерти, забивающим пазухи и заставляющим задыхаться от этих миазмов болезни и тления. Привык к атмосфере аморфности и апатии, когда внешний мир со своими интенсивностью и беспорядочностью остается где-то извне: за стенами этого чертового здания, в котором время идет против часовой стрелки. На протяжении этих месяцев, зацементированных тяжестью сотен пройденных дорог, он думал слишком много. Но так ни к чему и не смог прийти. Словно на его сознание наложили вето — эмбарго, запрещающее прийти к единоличному решению. Слишком много мыслей, ходов, вариаций, разветвлений, альтернатив. Он не провидец, не оракул, способный узреть будущее, он даже не стратег, чтобы рассчитать возможные варианты развития событий и повлиять на что-то. Он — лишь никто, статист в цепких когтях того, кто ознаменовал себя «всем» в этом абсурдном вертепе. Фурута с Кано уже почти не таятся — работают едва ли не в открытую, проводя эксперименты над людьми и гулями, манипулируя обеими сторонами. Фурута встал у изголовья CCG, в присущей ему клоунской манере возвеличив себя Кичимурой Вашу во время собственной инаугурации, больше похожей на цирковое представление. Однако о том, что он гуль, как и об остальных мерзких подпольных тайнах CCG, из всех следователей знает лишь Коори — и от этого небывало тошно и противно, словно он сам на себя надел эту отвратительную ипостась предателя, от которой теперь никак не избавиться, которую отныне с себя не соскрести. Он ведь действительно предатель. Он предал коллег и товарищей, предал свои принципы, предал Хаиру, которая верила в него, всем существом желая помочь и защитить. Предал в первую очередь себя. В нем взметнулся бес противоречия , нашептывая принять такое решение, которое разрушило бы его жизнь окончательно, низвергнув в тартар совершенных, уже непоправимых ошибок. Это бессмысленная аутоагрессия. Самодеструкция. Мортидо в чистом виде. И Коори представления не имеет, как справиться с этим адом в своей голове после того, как собственноручно подлил в его котлы еще больше масла. Во всяком случае, у него больше нет никаких путей отступления — либо вперед до самого конца, до акме его ада, либо голову на плаху, чтобы лезвие гильотины пресекло его страдания на корню. Потому что его дышащий на ладан рассудок, его гиппократовы черты во внешнем виде, в действиях, в самом чертовом существовании, его обессиленное, лишенное всякой мотивации, нахождение в этом мире — все это держится на одном лишь воскрешении Хаиру. Он просто очень сильно хочет спать... ему необходим этот коматозный летаргический сон, когда мозг просто отключается на несколько лет, а организм поддерживают лишь энтеральное питание вместе с аппаратом жизнеобеспечения. Он так сильно хочет спать... Коори, отключившись в кресле напротив операционного стола от внешнего мира на несколько жалких минут из-за острого, ставшего хроническим, недосыпа, резко открывает глаза, чувствуя что-то странное. Прядущий противную паутину вокруг сердца, стягивающий тело липким оцепенением, страх. Коори сквозь дробительное и оглушающее биение собственного пульса делает титаническое усилие, чтобы повернуть голову к Хаиру, сталкиваясь с ее пронзительным взглядом широко раскрытых, обезумевших глаз. — Проснулись, Коори-семпай? Как видите, я тоже, — хриплый, надсадный голос врезается в сознание роем тарантулов. Тонкая и бледная, оттененная трупной синевой рука резко взмывает, а ледяные пальцы смыкаются на его горле. Коори неверяще вцепляется в запястье Хаиру, пока она медленно поднимает его над полом, скалясь озверело и мстительно: — Помните, как вы хотели задохнуться от асфиксии, когда пытались повеситься в своей квартире? Так пусть моя рука станет вашей виселицей, — она поднимает его еще выше над операционным столом, и Коори слишком явственно чувствует, как голова начинает кружиться от недостатка кислорода, а сам он теряет сознание. Он, не принимая никаких усилий для того, чтобы вырваться из захвата, лишь пытается посмотреть на Хаиру, различая в омертвелом, все еще прекрасном лице лишь густую и темную ярость. Ее настолько много, что у Коори внутри дрожью всплывают отголоски чего-то давно забытого — страха за собственную жизнь. Последующие слова разносятся вязким эхом сквозь утекающее сознание: — Может быть, вы помните, как желали спрыгнуть с высоты и разбиться насмерть? Если так угодно, я стану вашим падением, — она расцепляет пальцы, и Коори с глухим стуком падает оземь, больно ударяясь коленями о твердую поверхность пола и откашливаясь. Это слишком похоже на (не) первое ее появление в его квартире, когда она спасла его от самоповешения. Коори пытается выдавить из себя ее имя, но не успевает: она мгновенно исчезает из его поля зрения, а после появляется совсем рядом, встряхивая за шиворот и припечатывая щекой к поверхности операционного стола, на котором несколько секунд назад лежала мертвая: — А, может быть, вы вспомните то, как стремились отравиться таблетками? Отныне я — ваша интоксикация, — она рассыпает перед ним какие-то пилюли, взятые с полок неподалеку, после чего жестко приподнимает голову за волосы, вглядываясь в лицо. В остекленелых безжизненных глазах кипит бешенство, растекаясь магмой активированного вулкана по сетчатке. Капилляры лопаются, наполняя белки кровью. Коори, не в состоянии отвести взгляд также, как и продолжать смотреть в это лицо, в котором летаргия смерти схлестывается с лабильностью жизни, понимает, что Хаиру сейчас канатоходцем скользит по тому самому рубежу, неподвластному обычным людям: либо мертвым, либо живым и никак не вместе. Мудрая нерукотворность смерти и горящая ярым пламенем уязвимость жизни. Переплетенные друг с другом эрос и танатос в одном человеке. Завораживает с неудержимой силой. Если Хаиру сумела соединиться со своим телом, то и воскрешение, которое запланировал Фурута, возможно уже даже не метафизически. — Или, возможно, то, как жаждали вскрыть себе вены? — она, разгадав его мысли, глухо рычит, ударяя лбом об операционный стол. Боль в голове расплавляется утихающими мыслями как в домне, а звон в ушах нарастает, словно одну за другой разбивают посуду из богатого серванта. Коори запоздало ощущает, как Хаиру простирает его руку и задирает рукав водолазки, оголяя запястье и прикладывая к нему лезвие скальпеля, холодящее тонкую кожу: — А как насчет того, чтобы вспороть горло? — скальпель, прокладывая змеистую дорожку вверх по руке, останавливается на пульсирующей жилке шеи. — Ну же, больше не хотите, как же так?! Потому что теперь ваша жизнь будет балансировать на лезвии моего гнева! Сделав небольшой надрез на горле, из которого мгновенно заструилась кровь, закапавшая на больничный халат, Хаиру вновь поднимает его на ноги за шею, с громким ударом укладывая на операционный стол. Мелкой, но неприятной боли уже привычно много: Коори в ее тенетах чувствует себя деревянной марионеткой, которую легко сломать, или бибабо , которую небрежно эксплуатируют. Хаиру, пока Коори бессмысленно пытается собрать в один фокус рябящую и расплывающуюся перед глазами лабораторию, повисает над ним, жестко хватая за скулы, и ее руки обещают раздробить его лицевые кости: — Я уже была добрым полицейским или Адвокатом Божьим — как сами нужным посчитаете — не находите ли, что пришло время побыть Адвокатом Дьявола?! — хлесткая пощечина как сгусток всей той ненависти, что копилась короткий отрезок с минуты рождения и до этого момента, что столь долго ждала своего выхода. — На меня смотрите!!! Вы, черт вас побери, видите??!! Коори с отчаянной мольбой вглядывается в Хаиру: она прислоняет пальцы к своему лицу, лихорадочно расчесывая, оставляя на щеках глубокие, медленно кровоточащие борозды царапин — кровь, потерявшая свойство свертывания, вытекает из ран без остановки. Ногти продолжают свой путь вниз по шее, ключицам и груди, распарывая податливую кожу, и Коори в ужасе приподнимается, пытаясь помешать Хаиру, но та припечатывает его обратно — разноцветные пляшущие круги вновь расходятся по пространству. — И ради этого слабого, полусгнившего, никчемного тела вы опустились так низко... как мерзко, — она проводит подушечками по его скулам, изображая на них витиеватые узоры краской собственной крови, приоткрывает его рот и кладет в него палец — на языке льдом перекатывается медь. — Вкушайте же прелый вкус крови той, которую так желаете заполучить! Немного отпрянув, но так и не слезая с него, Хаиру запрокидывает голову, притихая и замирая, словно ее дух оставил это несчастное тело в покое, но Коори понимает, что это лишь затишье перед бурей, и далее его ждет что-то неизмеримо кошмарное. Он оказывается прав, потому что Хаиру начинает с нарастанием смеяться: хлюпающий, захлебывающийся в себе смех хрустит загнившими осенними листьями под ногами, после чего преобразовывается в потусторонний кладбищенский хохот, заставляющий колбы на полках дрожать и биться, а оборудование и мебель — трястись. Воздух вокруг них уплотняется, из-за чего дышать становится еще труднее, чем когда Хаиру душила его собственными руками. Вокруг начинает клубиться уже видимый им вихрь энергетики Скованной Вдовы, и Коори готовится к худшему, самому непредсказуемому сценарию. ... но никак не к тому, что она пронзит свою грудь собственными же ребрами, которые вырвутся из нее двумя рядами острых молочных костей — совсем рядом с его кадыком — еще ближе на один-два сантиметра, и они вспороли бы горло. Коори ошеломленно сглатывает, пытаясь восстановить дыхание, пока кровь Хаиру вновь обуяет всю его сущность, щедро заливая медицинский халат и форменные штаны. Страх не за свою жизнь, а за то, что она непоправимо навредила своему телу, заковывает конечности в кандалы. — Эти хрупкие косточки так легко ломаются, а кожа так просто рвется, как пергамент, хи-хи-хи... посмотрим, как Фурута сможет это тело воскресить, если воскрешать будет уже нечего, а, значит, и условия этой игры изменятся, — ее широкий маниакальный оскал сочится алым, и она вновь склоняется к нему, дотрагиваясь своими губами до его, даря мучительный, беспощадный поцелуй. Посещает спонтанная, совершенно неуместная и нескладная мысль, что он целует ее, мертвую, уже во второй раз. Какая трагедия. — Хаиру, прекрати немедленно! — Коори находит силы оттолкнуть ее и подняться самому, с безмерным страданием смотря на ее истерзанную грудную клетку, из которой продолжает литрами ручьиться кровь, иссушая и обесточивая это и так усопшее тело. Хаиру разгибается медленно, продолжая хрипло, шелестяще посмеиваться, отчего у Коори мурашками по спине проходит озноб. Не давая ему даже шанса на то, чтобы сказать что-то, Хаиру цедит с такими бескрайними злобой и враждой, словно не они когда-то сражались плечом к плечу, словно все, что было между ними до этого — при жизни и после смерти — обуглилось, обратившись порохом от снаряда чистейшей ненависти: — Вы думали, что избавились от меня тогда, в Соборе? О нет, просто из Ангела, который искренне хотел вам помочь, вы превратили меня в Демона, который будет насыщаться вашими страданиями — до тех пор, пока они не вобьют в вашу пустую голову истинные ценности, которым вы будете придерживаться! — Хаиру неспешно, раскачиваясь из стороны в сторону заржавевшим скрипучим маятником, приближается к нему, но Коори не делает ни шага назад, внимательно слушая всю ту истину, что она озвучивает. — До тех пор, пока это тело способно функционировать, оно будет вашим монструозным сонным параличом и самым страшным кошмаром из всех возможных! — Хаиру, я... — Коори хочет что-то ответить, но понимает, что и в этой партии все карты его тщетных, жалких оправданий — двойки и восьмерки, комбинация которых бесполезна при старте игры. Он всегда проигрывал Хаиру как в покер, так и в полемике — ее ухищренный ум и наточенный язык то и дело оставляли его в дураках. Даже сейчас он не сможет и капли своего искреннего раскаяния брызнуть на весь тот пожар неистового гнева, которым она пылает. — Вы, должно быть, считаете, что мои раны и все швы, наложенные на это бренное тело, — это красиво, не так ли? Потому что кукла, даже с треснувшим кое-где фарфором, даже с оторванными ручками и головой, все равно остается прекрасной в этой пустой экспозиции, ведь ее можно починить, а неугодные стежки нивелировать, закрасив уродливые стыки, сколы и трещины золотом, как при кинцуги , — перебивает она его, подбираясь все ближе, шатаясь и изгибаясь в зигзаговидные, изувеченные позы. Окровавленные пальцы проходятся по зубцам на шее, легко выдергивая прочные хирургические нити. — Или вы даже не собираетесь прятать все эти швы как доказательство того, что смогли вернуть свою возлюбленную из мертвых и что даже смерть для вашей любви не препятствие, а все эти раны — неотъемлемая моя часть? Готовы ли вы жить с осознанием того, что любите, обнимаете и целуете несчастного зомби, молящего о повторной смерти, лишь бы избавиться от проклятия отвратительно отреставрированной жизни, являющейся лишь пародией на себя саму? Каждое произнесенное ей слово отдается чёрствой горечью и вонзается в Коори осознанием, которое режет душу самым острым на свете клинком. Осознанием того, что она права. Осознанием того, насколько низко он пал в своих слитых в одного демона слабости и одержимости. Осознанием того, что он перешел рубикон, сдавшись во владения тьмы, безвозвратно отдав ей свои сознание и разлагающиеся сердце с душой. — Хаиру, все, что я делаю — ради тебя, — произнося эти отливающие нагой ложью слова, Коори едва верит им. Он делает это не ради Хаиру. И даже не ради себя. Он делает это, чтобы насытить тьму в себе, оказавшуюся неутолимой. Они с бездной слишком долго вглядывались друг в друга — и теперь она захлестнула его с головой, обнимая и не позволяя выплыть из своей манящей колыбели как самая любящая мать. — Ради меня? Черт возьми, как же смешно. Не врали бы. Хотя бы самому себе, — безутешно качает головой Хаиру, которая из-за распущенных швов у нее опасно кренится, пока остатки крови вытекают уже из шеи. Коори представления никогда не имел, что его жизнь превратится в эту окровавленную психоделию, господствовать над которой будет мертвая Хаиру. Потому что то, что происходит сейчас, хуже любого испытанного кошмара. — Давайте подумаем, Коори-семпай. Возможно ли, что Фурута был прав, и я для вас не более чем красивая незаменимая кукла, которую вы слишком долго желали? — Хаиру останавливается, не смея приблизиться ни на шаг больше, и Коори понимает — она не вселилась в свое тело для отмщения, она не вознамеривалась убить его. Она не ненавидит его. Даже преданная им, даже рассеянная его предательством в прах, она все еще желает спасти его. Она вскроет себя, вывернет свои кости наизнанку, порубит собственную плоть на кусочки, но ему она никогда не причинит вреда. — Но в чем тогда смысл моего воскрешения? Чтобы вы поигрались и, не удовлетворившись результатом (поверьте, вы никогда не удовлетворитесь, потому что результат будет очень плох — во всех вариациях), вновь попрощались со мной, но на этот раз с чистым сердцем, на котором нет камня вины, столь отяжеляющего вашу жизнь?! Вновь разъярившись, Хаиру ломает одну из реберных костей, направляя ее в сторону Коори. Тот стоит смирно, воспринимая это скорее как пустую демонстративную угрозу. Возможно, зря. Он же знает, на что она способна — как в собственном теле, так и без него. Хаиру была сильна при жизни и стала еще сильнее после смерти. На данный момент она способна уничтожить армию гулей и следователей, потому что она не человек, не получеловек и не гуль. Она бы запросто убила Фуруту в Соборе, если бы он, Коори, не помешал ей, совершив, возможно, самую большую и глупую ошибку в своей жизни. — Ты не хочешь убивать меня, Хаиру. Иначе бы убила уже давно, — спокойно констатирует Коори, удивляясь тому, как его голос не дрогнет в обрамлении всего происходящего ужаса. Хаиру в ответ вновь смеется, и из-за ее стылого, дребезжащего смеха лампы над головой начинают быстро мигать, то окуная лабораторию в беспроглядную густую тьму, то возвращая обратно на окоченевший свет. Она переходит на вкрадчивый ласковый шепот, от которого тревога внутри разрастается еще больше, стекая куда-то от быстро сокращающихся легких к скрутившемуся в тугой комок желудку: — Не будьте так уверены в этом. Ровно как и в том, что Фурута выполнит условия сделки вместо того, чтобы поиграться вами и выбросить. Как вы вообще так быстро доверились этому мерзкому червю и пришли к выводу, что воскрешение человека — возможно? Только потому что существуют призраки, только потому что я ненадолго сумела вселиться в собственное тело, чтобы сейчас проучить вас? Смешно, вы так слепы, глупы и нелепы, как новорожденный младенец, к которому не испытываешь ничего, кроме жалости... — свет потухает окончательно, и тихий, овеянный не таящейся угрозой, голос Хаиру разносится прямо над ухом. — Потому что если я буду убеждена в том, что убить вас — единственный выход из всего этого ада в вашей голове, то не сомневайтесь — я убью. Коори, учащенно дыша, пытается вглядеться во тьму, но ничего не выходит: здесь ни единого просвета, и сейчас он обезоружен и дезориентирован, как безропотная дичь на прицеле ружья охотника. Он протягивает руки из стороны в сторону, чтобы найти физическое тело Хаиру, но та то и дело ускользает от него, вальсируя кругом, словно пустившись в ритуальный пляс вокруг своего тотема: — А как же все наши клятвы, все обещания, сейчас рассыпавшиеся в прах, — они ничего не стоили и были лишь красивыми словами, так?! Вы не с той связались, Коори-семпай, вы еще при жизни должны были понять, что Ихей Хаиру вам не по зубам, — шепот точно раздается отовсюду и ниоткуда одновременно, отдаваясь набатом в ушах. — Я далеко не светлая наивная дурочка, самозабвенно влюбленная в вас, — и вы даже представления не имеете, сколько во мне было тьмы: бесконечные литры, лишь возросшие после смерти. Я не Ангел, Коори-семпай, а сейчас вы и подавно сделали из меня Дьявола. И не вам соревноваться со мной в этом — ваша тьма блекла и неказиста по сравнению с тем, что творится во мне. Вы были правы лишь в том, что Скованная Вдова — проклятая мстительная сущность — я пришла на эту землю как дух из спасения, но уходить буду из отмщения. И, раз я не смогла доказать вам этого при жизни, то я докажу вам это сейчас, будучи восставшим на одну ночь мертвецом. А если вы не поймете и сейчас... то вам остается лишь умереть. Она резко опрокидывает его на пол, распарывая открытыми ребрами халат и кофту, оставляя царапины на коже. Коори, уже не обращая внимания на физическую боль, опускает ладонь на щеку Хаиру, ощущая под своими пальцами влагу кровавых слез вместе с колким рапирным прикосновением к лоскутку его груди, где заполошно мечется сердце: — Ну что, вам нравлюсь такая я? Готовы пожертвовать всем, чтобы провести несколько лет с безжизненным озлобленным на вас созданием, которым даже и человеком отныне назвать сложно?! — она вновь переходит на панихидно звенящий крик, и Коори прикрывает глаза, когда ее реберная кость сильнее нажимает на сердце. — Лежите смирно, сейчас я вырежу ваше сердце из груди собственными костями и избавлю вас от этого прогнившего проклятого куска мяса. Вот и, наконец, развязка их трагедии. Она должна была случиться еще давно — тогда, когда он пытался покончить с собой после смерти Хаиру, Аримы и ухода Хирако. После того, как осознал, что дело всей его жизни — работа следователем — оказалась лишь иллюзией, что справедливости, которой он посвятил всего себя без остатка, никогда не существовало, что все, совершенное им до этого, — не более чем игра с хорошими актерами, многие из которых, включая его самого, даже не подозревали, что они ничего не стоящие фальшивки, а происходящее вокруг — прекрасно подобранная бутафория. Коори внемлет своему трескающемуся сознанию, заключая, что ему не жаль: ни того, что все это время им играли, виртуозно нанизывая его душу на ниточки собственных принципов, которыми оказалось слишком легко манипулировать. Ни того, что смерти и предательства дорогих людей вскрыли перед ним целые мавзолеи сгнивших скелетов, в пустых глазницах которых он узрел истину о CCG, следователях и гулях. Ни того, что мир оказался лишь пестреющим страданиями и болью хаосом, стенающим от собственной изуродованности и смехотворности. — Что, неужели снова электричество отключили? Кано, старый склерозный чертила, опять забыл оплатить аренду, — Коори, словно из забвения, выдергивает чье-то нарочито недовольное ворчание, а луч фонаря, дразняще скользящий по лицу, на мгновение ослепляет. — О, какой интимный момент, я не помешал? Смотрится как-то неправильно, будто некрофилия, не уверен, кого из вас двоих следовало бы посадить в тюрьму, возможно, даже обоих в соседние камеры... — Фурута, — звучный рык и молниеносный конвульсивный рывок в сторону, который Коори не видит, но слышит и чувствует, потому что дышать становится легче, а инстинкты успокаиваются, больше не вопя об опасности. Судя по тяжелому глухому звуку, Хаиру прибивает Фуруту к стене как его самого минутами ранее к операционному столу. Вот только у Фуруты это не вызывает ничего, кроме привычного глумливого смеха и измывательского щелканья кнопкой фонаря, направленного на Хаиру: — Какой теплый прием, сестренка, вот только выглядишь ты не очень — какое неуважение к трудам твоего обожаемого семпая, который все эти месяцы поддерживал твое тело, столь исступленно ухаживая за ним! Между ними, вспыхивая в темноте, искрится обоюдоострая ненависть. Коори ее почти видит. Он думает, что Хаиру закончит то, что не смогла завершить в Соборе — убьет Фуруту, разрушив все его планы и освободив их всех. Но вместо этого она ускользает во тьму коридоров, прошибая Коори на мандраж, который становится во много раз сильнее уже испытанного страха. К ним вбегают два каких-то парня — судя по всему, ассистенты Кано. Они непонятливо обводят фонарями полуразрушенную лабораторию, скрещивая полосы света на Коори, из-за чего тот чуть морщится, пытаясь встать, но падая обратно: тело из-за пароксизма едва ли не парализовывает. — Догнать ее и привести обратно. Немедленно. И не умрите по дороге, эта девушка с характером — даже почти разваливаясь, убьет не задумываясь, — непривычно для себя строго и холодно повелевает Фурута, поправляя воротник рубашки и небрежно стряхивая незримую грязь с красных перчаток. Ассистенты, на вящее удивление Коори, без вопросов покидают их, словно в лабораториях Кано сбегающие трупы — повсеместное дежурное явление, ни у кого больше не вызывающее недоумения. Коори все же находит силы принять сидячее положение: в вискам перекатывается боль, а голова идет кругом, из-за чего к глотке мгновенно подступает тошнота. Понимание того, что Хаиру сбежала в собственном теле и теперь может сделать все, что угодно, приходит не сразу, но после едва ли не сшибает его уже напоминающий решето рассудок окончательно. Этого не может быть. Это невозможно. Она не... она ведь не сделает этого, так? Фурута подходит к нему, склоняясь и беря за подбородок, заставляя хотя бы относительно прийти в себя. Он включает свет фонаря, направляя Коори в лицо, с оскалом наслаждения наблюдая за тем, как по его щеке быстро стекает слеза и осторожно, едва касаясь, стирая ее: — Коори-сан, вы же понимаете, что будет не очень хорошо, а, вернее, очень плохо, если Хаиру-чан что-то с собой сделает? — Фурута играючи воспроизводит его мысли, закрепляя каждую из них еще большим страхом, разверзающим внутри Коори необъятную и бездонную пучину ужаса. — Плохо ведь не для меня, а для вас и только для вас, потому что я всегда найду как извернуться, и даже без вас воплощу свою Идею в жизнь. Но все же, знаете ли, хотелось бы поработать именно с вами, в противном случае мне всегда подвластны другие рычаги манипуляции — во всем этом вы все равно останетесь моим, вот только... вопрос, что останется от вас самих? Не хотелось бы работать с опорожненной оболочкой, которая будет пустоголово выполнять мои приказы, поэтому найти Хаиру-чан в наших с вами интересах, верно? Вы ведь не хотите лишиться единственного шанса вернуть ее к жизни, не так ли? А если она вам здесь вдруг чего-то наговорила, накренив вашу Веру, то, я полагаю, она сделала это с умыслом дезориентировать и ненадолго вывести вас из строя, чтобы свершить то, что запланировала. Не думаю, что она уйдет далеко или, по крайней мере, быстро доберется туда, куда хочет, так как сейчас, с разворошенной грудной клеткой и наполовину отвалившейся головой, ей придется скрываться как от следователей и обычных людей, так и гулей, а, значит, пробираться окольными путями. Вы знаете Хаиру-чан и ее мышление лучше, чем я, поэтому возлагаю это на вас — где-то в лабиринтах своей памяти вы уже поняли, куда она могла пойти, и протянули к ней ариаднину нить. Осталось лишь по ней пойти и привести Хаиру-чан обратно. Да. Он знает. Знает, сколько способов... — ... погребения существует в нашем веке? Захоронение в землю и кремация. Разве этого недостаточно? Я не думаю, что для захоронения надо что-то большее, — вопросы у Хаиру как обычно странные, но Коори отвечает, потому что ему интересно, во что их диалог развернется и в итоге выльется. Вдалеке неоновым бутоном раскрывается ночной Токио: россыпь золота, инкрустированного синими, фиолетовыми, зелеными и другими разноцветными вкраплениями драгоценных камней. Они сидят на отшибе Токио — на цветочном склоне — чуть возвышаясь над самим городом, ближе к подножию Фудзиямы. Отсюда видны редкие, но яркие звезды, подернутые фосфорическим мерцанием, а сам Токио пестрит огнями, словно переливающимся бисером, рассыпанным над омутом. Инициатива устроить вечерний пикник в подобном месте в их редкий выходной, конечно же, исходила от Хаиру, но Коори не жалеет, что согласился. Панорама города в этот предночной час выглядит сказочно — как настоящая феерия, опускающая в желанное созерцающее забвенье, когда оставляешь за бортом своей жизни все, кроме того, что лицезришь. В такие моменты почему-то слишком остро хочется плакать. Оттого, каким чарующе прекрасным может быть этот мир. Даже если твой разум на жалкое мгновение воспринимает его таким. Спокойствие и кроткая призрачная радость, подаренные этим созерцанием, не сравнимы ни с чем. — Странно. Мы же следователи, в конце концов, и нам в завещании всегда нужно писать, как именно мы хотим, чтобы нас похоронили, — чуть отчужденно говорит Хаиру, запивая свои слова горячим дымящим кофе из термоса и натягивая на пальцы рукава свитера. Это выглядит настолько уютно и тепло, что Коори старается не прислушиваться к нежности, затопляющей его собственную Вселенную. — Не относитесь к смерти столь небрежно, она очень важная часть от жизни. Не пытайтесь как-то воспротивиться ей и просто примите, что распланировать все нужно до самого конца, включая и то, что будет уже после смерти — похороны и способ погребения. Я бы хотела всецело контролировать не только свою жизнь, но и смерть. Именно поэтому похороны и погребение для меня — очень важно. Хаиру звучит как жрица, способная по картам Таро разложить перед ним будущее. Столь безмятежный, почти смиренный тон... словно она знает то, о чем сам Коори даже не может догадываться. И о чем она ему, конечно же, никогда не скажет. — Я не боюсь смерти и не боюсь разговоров о ней, но стараюсь не зацикливаться на ней и не думать лишний раз, чтобы забыть, что она дышит мне в спину, — почти теми же оттенками невозмутимости отвечает Коори, вдыхая осенний отсыревший воздух. — Как я вижу, у тебя все наоборот. Полагаю, именно мыслями о смерти ты контролируешь собственную жизнь. Однажды ты сказала, что рано умрешь и что хочешь умереть идеальной или максимально приближенной к собственному идеалу. Я не знаю, что ты имела в виду, но это оставило во мне тяжелый осадок, словно... — он сглатывает дерущее першение в горле, понимая, что не может сейчас открыться. Не сейчас. Возможно, потом (которое уже не наступит). — Во всяком случае, я хотел бы, чтобы ты знала — я не желаю твоей смерти. Как скупо. Почти алчно. Ведь на самом деле это лишь песчинка во всей этой пустынной буре его эмоций, касающихся Хаиру. Он просто не может признаться в большем. Ни ей. Ни себе. — Спасибо. Это... обнадеживает, должно быть. Приятно знать, что хоть кому-то небезразлично твое существование, верно? — неловко усмехается Хаиру, и Коори любуется тем, как сфокусированные отзеркаленные огни Токио отражаются в ее глазах, становясь во сто крат ярче. — Мы забрели немного не в те дебри, ведь говорили о способах погребения, так? Так вот, в двадцать первом веке их существует множество. Захоронение в землю — уже прошлый век, да и несколько отвратительно это с моей точки зрения — разлагаться под землей, становясь пищей для червей и насекомых, ужасно. Кремация — уже получше, сливаться с очищающим огнем воедино до тех пор, пока он не превратит тебя в прах — это прекрасно! — восторженность в интонациях Хаиру в этот момент разве что черпать литрами. Коори на это лишь сумрачно хмурится. — Существуют и другие способы погребения, например, промессия — обращение в пыль — это когда твое тело сначала крионируют, а затем разбивают на мелкие осколки и превращают в кристаллическую пыль. Красиво звучит, не так ли? А что до самой крионики... я не особо верю в воскрешение человека после заморозки, но... вы бы посещали меня в криогенной капсуле? — Если бы спал в соседней, то нет, — он скорее обернет все это в шутку с налетом черного юмора, чем будет говорить об этом серьезно, особенно сейчас. Затрагивать подобные темы в такую волшебную ночь кажется кощунством, но они уже это сделали. Боль поднимает на него свой аспидов взор, впиваясь глазами цвета жадеита. Глазами Хаиру. — Звучит романтично, мне нравится, почти как совместное захоронение, — со скорбящей мечтательностью тянет Хаиру, поднимая голову к небу. — Ну так вот, еще есть ресомация — это когда твое тело топят как мороженое на солнце, точнее, растворяют в специальном растворе, а останки передают родственникам и близким в урне. — В моей голове это смотрится не очень, — фыркает Коори почти клинической картине, всплывшей на изнанке его воображения, никогда не отличающегося колоритностью палитры. — Да, не совсем в моем вкусе, но тоже неплохо, — Хаиру пожимает плечами, словно они обсуждают вкусовые предпочтения в еде или одежде, а не в погребальных церемониях. От этого некомфортно. — А еще можно стать морским рифом, помогая рыбкам, или грибницей, чтобы из тебя росли грибы. — Спасибо за то, что отныне отвратила меня от употребления и того, и другого, — Коори косится на пока так и не открытый бенто в их корзине и понимает, что есть уже не хочется. — Не за что! — как ни в чем не бывало, без единой капли стыда улыбается Хаиру, в то время как Коори думает о том, что ему хотелось бы эту улыбку вплавить под собственные веки. — А еще можно, чтобы из твоего праха сделали фейерверк — и засиять в небе на праздниках! — Да это и без праха можно сделать, достаточно уронить человека на петарды, — коварно ухмыляется Коори, чувствуя от Хаиру легкий тычок локтем в бок. — Одновременно нахожу ваш юмор висельника и смешным, и удручающим. А еще можно отправиться на луну — конечно же, праху в урне, но хоть будучи мертвыми мы там побываем. Хотя это недешево и в целом бессмысленно, но тоже неплохая оригинальная альтернатива... — Ага, а еще можно отправиться во Францию и тоже прахом, чтобы развеяться по ветру с высоты Эйфелевой башни — выйдет даже дешевле, чем отправиться туда живым, — скептически изгибает бровь Коори, заземляя Хаиру в ее восторженных мечтах о смерти. Обычные люди мечтают о том, как построят свою жизнь, но Хаиру мечтает о том, как распорядится собственной смертью — подумать только. И здесь отличилась. — Но самым оригинальным я считаю использование праха для создания виниловой пластинки... — этот чуть приглушенный возглас ложится на ее аккуратных красивых губах томным восхищением. — Зазвучим с того света, а если еще и ночью при полной громкости, то и соседям напакостим — мне определенно нравится, — не без сарказма поддерживает Коори, понимая, что готов стать даже комедиантом, если раззадорит Хаиру на этот обворожительный смех как сейчас — отзвуки ксилофона под ударами молоточка их личной ночи. — Я сейчас разговариваю со своей напарницей или с агентом похоронного бюро? Хаиру чуть толкает его — на этот раз плечом, из-за чего Коори едва не проливает собственный кофе, понимая, что градусы своего сарказма нужно снизить, — иначе она непременно отправит его пинком вниз, в распростертые объятья ночного Токио. — Не будьте таким вредным. На самом деле, в какой-то мере это увековечивание себя. Звучать в любимых композициях — разве не заманчиво? — хитро вопрошает Хаиру, простирая руки к городу, словно собираясь самой обнять его. — Вы же знаете, что существует консервация голосов, и Япония в этом очень преуспела? — Синтезаторы на основе голосов? — легко догадывается Коори, так как тоже часто просматривает в Интернете зачастую ненужные новости и сведения, которые легко просачиваются в его информационное поле. — Да, именно так, вокалоиды. Это программы с уже записанными и обработанными голосами, которые может использовать любой начинающий композитор для написания собственной песни. Обычно для этого используются голоса живых людей, но могут и почивших, хотя они, понятное дело, приватные. Это же увековечивание голоса, представьте себе! С твоим голосом пишут песни отдельно от тебя самого и, возможно, даже после твоей смерти! — Хаиру поспешно достает из кармана своей болоньевой бежевой жилетки смартфон и сосредоточенно ищет на нем, судя по всему, любимую композицию. Коори терпеливо ждет, наблюдая за тем, как дисплей подсвечивает ее очаровательное лицо, как она сконцентрировано супится, словно исполняя самое важное дело в своей жизни. Песня грянет молнией средь их полночной тишины, и Коори даже вздрагивает. После короткого интро будто издалека наэлектризованным эхом доносится женский вокал. Коори, думая, что песня будет на японском, ошибается, потому что это явно конланг . Красиво, но отчего-то заставляет поежиться — Коори считает, что таким образом путников заманивают Сирены в морское лоно смерти или же суккубы напевают свои сладкие колыбельные, соблазняя мужчин в альковах их постелей. Завораживающе и страшно одновременно. — Звучит весьма... потусторонне, — Коори не знает, какой эпитет можно подобрать, но этот, пожалуй, подходит наилучшим образом, отражая услышанное. Отчего-то от этого голоса невольно потряхивает — словно он образовал в воздухе раскол, открывающий измерение в подземный мир. — Это мне и нравится — разительное отличие от голосов живых людей, будто тебе поют с того света, поразительная эзотерика, — с энтузиазмом соглашается Хаиру, выключая композицию и вновь околдовывающе посмеиваясь. — Вы бы слушали песни с моим голосом, если бы его так «консервировали», превратив в программу? Представляю, как бы вы засыпали под него по ночам! Коори стушевывается. Прослушивание электронного голоса предполагает то, что он не сможет слышать ее настоящего — так, как делает это сейчас. Перспектива потерять истинный голос Хаиру точно смыкает воды трясины над его головой, заставляя тонуть, — Коори кажется, что без ее голоса ему так просто не выплыть. — Может быть, я консервативен и скучен, но все это так... жутко. Консервированные голоса, альтернативные способы погребения... ты увлекаешься жуткими вещами, Хаиру. И изучаешь не менее жуткую информацию, — чуть отворачиваясь, чтобы сокрыть свое замешательство, замечает Коори, пока Хаиру подбирается ближе к нему — бок опаляет родное тепло. — Я люблю жуткие вещи, которые большинство людей не понимает. Все странное и страшное. Вы же видели, как я веду себя во время сражений? Опасайтесь меня, Коори-семпай, — предостерегающее кокетливое шипение над ухом. — Ага, уже побежал от тебя со всех ног. Я не боюсь тебя, Хаиру, — Коори поворачивается обратно к ней и инфантильно оттягивает ее щеку, из-за чего она ответно не больно ударяет его по руке. — А, возможно, стоило бы... кто знает, как все обернется — либо на моих руках будет ваша кровь, либо на ваших — моя, либо все вместе... — взгляд Хаиру на мгновение застывает, покрываясь безжизненной поволокой, как у мертвеца, что Коори очень пугает. Ему кажется, будто она растворяется в воздухе, а последующие слова охватывают ее фигуру фантомными языками пламени, которые обжигающе целуют его самого из этих рушащихся воспоминаний. — Во всяком случае, как бы то ни было, я считаю кремацию самым достойным способом захоронения. С прахом можно обращаться по-разному. Например, изготовить из него камень для кольца, который твой возлюбленный будет носить на пальце. Или же стать удобрением для цветов на этом поле и... — ... и гореть до тех пор, пока из твоего праха не прорастут цветы... Коори не успевает. Вновь и вновь. Он обессиленно падает на колени перед догорающим телом на фоне неонового бутона Токио, который своим красным золотом почти сливается с лепестками рудбекии, распустившимися из пламени ее смерти. Он не чувствует ни жара огня, ни дотлевающих искр, летящих в его сторону, — ничего, кроме собственных слез, опустошающих его душу окончательно. Возрожденная вера вновь обращается пеплом от пылающей плоти той, которую он не смог спасти. Той, которую он не сумел воскресить. Той, смерть которой наблюдает во второй раз. Скованная вдова подплывает ближе, вставая рядом с ним и взирая на собственное почти сгоревшее тело сквозь окровавленную ткань бинтов — оснеженная, величественная, чужая. Коори не поднимает головы, не в состоянии поверить в то, что видит перед собой, распознавая речи, обращенные к нему, сквозь распарывающий звук расходящихся швов, наложенных на собственное сердце. — Никто не удосужился сделать с моим телом того, о чем я просила в завещании — о кремации. Вместо этого над ним лишь измывались с помощью бальзамирования, как гадко, — в голосе Вдовы закаляется сталь, которая мучительно медленно облицовывает любовь Коори, даря неотвратимое окостенение. — В этом мире ни на кого нельзя положиться даже в исполнении своего посмертного желания, поразительно. Поэтому я кремировала себя сама. Коори не может даже двинуться. Вытаскивать из пламени больше нечего — от скорчившегося на земле тела остаются едва ли не кости, догорающие свои последние минуты. На сколько же он опоздал? Как и в тот раз, на операции. Как и тогда, когда ее тело украли, увезя на грузовике с остальными трупами. Как и всегда. Он никогда не успевает. — Гореть было так... великолепно. Я очистилась. Огонь, обративший это тело в пепел, смыл с меня всю кровь и грязь. Должно быть, я вновь обрела покой. Я отпускаю вас, Коори-семпай, — она невесомо кладет руку ему на голову, и это ощущается как прощальный жест. — Надеюсь, и вы отчиститесь тем, что вновь обретете себя, исправив те ошибки, что совершили. Потому что только человек, у которого на глазах истлела последняя надежда, способен восстать и идти дальше. Прощайте. Коори остается один в этой предрассветной ночи, ознаменованной догорающим костром его кремированной любви.