Скованная Вдова

Коори вдыхает полной грудью насыщенный разнородной смесью воздух: кислород, азот, выхлопы, свежий землистый запах влажного асфальта после дождя, медленно рассеивающийся шлейф от табачного дыма — в урне рядом с его подъездом не погашенный и дымящий окурок обещает возгорание. И целый ворох человеческих запахов, с которыми он словно знакомится заново, переточенными лезвиями разрывает пазухи. Слух улавливает чьи-то отдаленные крики, визг тормозящих колес проезжающей мимо машины и слабое птичье пение — после изоляции, ткущей тонкую и приятную паутину тишины, слышать звуки извне противно, почти невыносимо. И увидеть внешний мир в своем первозданном виде, такой, какой он есть, без наносности и утопичности, будто опуститься в прорубь без всякой подготовки. Коори и представления не имел, что пропасть окажется настолько огромной, почти непреодолимой. Но ему нужно пройтись по улицам Токио, всмотреться в лица случайных прохожих, проехаться на метро, попасть в CCG и побеседовать с коллегами, чтобы убедиться. Если это отзовется в нем хоть чем-то, то шанс есть. Если он не ощутит ничего, то связь оборвалась. Коори соизмеряет возможность вернуть ее с разрастающейся пробоиной внутри — точно тараном по стенам когда-то незыблемого бастиона — и горько усмехается, ведь он уже провалил собственную проверку тем, что могло бы назваться жизнью. Второе октября, наливающееся дымчатостью грузного неба над головой и порывистостью бритвенного осененного ветра — Коори, надев шарф и перчатки лишь по приказу Хаиру, знает, что атрофированная чувствительность кожи не ощутила бы разницы. Отпраздновав день рождения Хаиру так, как хотели уже давно (это была лишь проформа), они еще три дня не могли выбраться из дома, пытаясь выжать из их уединения все, что можно было — и сумели выдавить лишь каплю. Это ничто даже перед десятком лет, которые бы еще отвелись Хаиру, если бы она выжила. Это ничто по сравнению с тем, что они могли бы испытать — как маленькая вечность на двоих, познающаяся в сравнении со скоропостижностью смерти (вот оно, он, наконец, понял). Коори иссушился в тот безумный порыв появления Хаиру в своей гостиной, а ее признание было тем, что его добило. Казалось, это было то самое откровение, которое доломало сломанное. Коори действительно был просто зациклившимся на своих страданиях глупцом, думающим, что Хаиру умерла с легким сердцем. Что ей (почти) не о чем было сожалеть, что она прожила так, как хотела. Даже не получив похвалы Аримы, даже не добравшись до Особого класса, даже не дожив до своих жалких тридцати лет — Коори хотел так думать, чтобы затушевать в себе боль, которая могла бы быть сокрушительнее его собственной. Она и стала — больше ничего, кроме оглушительной, выпотрошившей все остальное из него, боли. И теперь призрачная форма Хаиру стала лишь проекцией непрожитого осколка жизни — тщетность в утраченном фрагменте. Он бессилен. Он неблагодарен. Малодушен и низок. Но он ничего не может с этим поделать — мозг отказывает даже в крупице серотонина, вместо этого погружаясь в какой-то эмоциональный коматоз, а самовнушение не помогает. Это было тепло и это было красиво, это было прекрасно и это было почти сказочно — четыре дня наедине с Хаиру — умиротворенными снами вместе, ночными лунными танцами по его гостиной, синхронным звучанием одной и той же музыки в ушах или совместными трапезами, в которых он был единственным участником. И это было неуместно, нескладно. Как счастье в карикатуре. Шарж. Сатира. — Коори-семпай, вы выглядите как Маугли, резко и жестоко выброшенный в цивилизацию, — когда они приближаются к метро, лопается вакуум задумчивого безмолвия, и Хаиру пытается отшутиться, но Коори пронзает осознанием: она поняла. Конечно, она же теперь способна читать его мысли и эмоции, касающиеся ее, но это что-то другое, за их личной телепатией, что-то, исполненное общей скорбью. Коори поднимает на нее тяжелый, терпкий взгляд, и Хаиру лишь качает головой с горестно поджатыми губами. — Это было довольно… обидно. Но я понимаю. Это не то, что я хотела вам говорить. И это не та форма, в которой я хотела перед вами когда-либо являться. И моя смерть — точно не то событие, которым я когда-либо хотела вас огораживать. Все это слишком… — … больно. Мы делим боль друг с другом, чтобы было легче — это человеческий фактор, я понимаю. Ты не виновата, скорее, это я не был подготовлен к подобному, потому что был оглушен собственной болью. Прости, — Коори непроизвольно вырывает билет на поезд из металлической пасти автомата и на мгновение прикрывает глаза, фокусируясь на своих мыслях, которые не может выразить нужным образом: все мимо, на поверхности, не дотрагиваясь до сердцевины. И вновь будто бы оправдывается. Отныне оправдания — все, что он может Хаиру предложить. — Все это слишком… антропоцентрично: звуки, запахи, картины, ощущения… После всех происшествий, начиная твоей смертью, заканчивая смертью Аримы и уходом Хирако с Сасаки, я словно одичал и окончательно потерялся… Полная оторванность от внешнего мира — никакой связи с людьми, я слишком глубоко ушел в себя за этот… год, больше? Мне нужно снова привыкнуть, необходимо… перерождение… Проходящие мимо люди кидают в Коори жалостливое презрение как монету нищему паломнику, и Хаиру прикладывает палец к губам, напоминая о том, что он забылся. Он устало проскальзывает вперед, опуская голову — не было бы никакой разницы, говорить вслух или думать, хотя бы потому что Коори все равно, какие мнения теснятся в пустых черепных коробках всех этих людей. Однако… «мысль изреченная есть ложь», не так ли? Да и то, что он произносит, не соотносимо с тем, о чем он думает — как одним элементом попытаться описать целую систему. — У нас ведь полчаса дороги до Управления, не так ли? — Хаиру встает напротив него, пока сам он занимает место внутри пустующего вагона — всего три человека, которым все равно на Коори, но он предпочтет надежно спрятать их будущий разговор в ларце сокровенной онемелости. — Чудесно. Вместим в них тридцать дней. Беззаботно и буднично, в то время как Коори пробирает антарктическим холодом, покрывающим льдом убогие остатки надежды. Стрелки часов, двигающиеся неминуемо быстро, вспарывают его жизнь и напоминают — даже после смерти нет ничего вечного. Хаиру канет в небытие, рано или поздно, это лишь вопрос времени, ведь она своим появлением на Земле и так нарушает естественный порядок вещей. Что есть этот «естественный порядок», Коори не знает и знать не хочет. Не просто думать — мыслить и анализировать — осточертело настолько, что мир хочется сузить до нескольких квадратных метров, понятных и зримых с любой точки обзора. Хочется превратиться в бесформенную субстанцию, ослепнуть и оглохнуть, распластавшись на собственном неведении. Коори и так думал слишком много, но в итоге это привело его лишь к сумасшествию. Хаиру была права, говоря, что он устал — сражаться, претерпевать и лишаться. Когда-нибудь это должно закончиться. Коори вглядывается в Хаиру перед собой словно в последний раз. Вновь и вновь — на фоне обычного токийского метро ли, в его ли квартире или где-либо в другом месте — она смотрится инородно и абстрактно, как что-то, что нельзя созерцать, что не должно в их мире находиться. Хаиру — выбивается. Всем своим сверхъестественным, ирреальным созданием выбивается из их повседневности, ординарной, повторяющейся из раза в раз, рутины. Ее не должно здесь быть. Райские цветы распускаются в Эдеме, а не на неплодородной почве Земли. Инферно разливается в преисподней, а не лавой изверженного вулкана. Коори всматривается в Хаиру, должно быть, в последний раз и замечает что-то, чего раньше не было. Ее волосы, ставшие после смерти бледно-розовыми, побелели еще больше, и лепестки камелий в них едва видны — они отцвели и уже больше никогда себя не явят. Как же Коори их любил… Бинты, столь возненавиденные им, скрывающие великолепие ее глаз, теперь прилегают плотнее и почти сливаются с прозрачно-алебастровым лицом, а вервии завязаны еще туже, чем до освобождения Хаиру от своих оков. Напряжение ее рук же, должно быть, скоро достигнет своего апогея — Коори ни разу не видел, чтобы хоть один следователь сжимал оружие с такой силой. И меч тоже, кажется, преобразился: округлилась рукоять, поменяв свой цвет на медный, а лезвие стало двойным. Помимо прочего, в отражении лезвия, как по жилам, струится что-то огненно-алое — смесь крови и магмы. Коори, приметив все изменения как во внешности, так и в поведении Хаиру, ставит напротив восклицательный знак — когда придет время, он к этому вернется. Ты не можешь снять их, верно? — Коори слегка касается собственные век, проецируя это на Хаиру. — Мне бы хотелось увидеть твои глаза. Мне не хватает их. Хаиру сумрачно хмурится, и Коори представляет, как она досадливо отводит взгляд переливающихся звездами авантюрина глаз — вместо полноценной картины получается лишь вырванный из-под гнета воспоминаний этюд. Витраж ее образа распадается по кусочкам стекла в его памяти — Коори хочется заплакать оттого, как же быстро человек может забыть. Непроизвольно. Случайно. При всем желании не забывать. — Простите, Коори-семпай. Бинты — это не совсем часть образа… — Хаиру больше не знает, с какой стороны подобраться к нему, чтобы не причинить боль, и это перекрывает ему ничтожные остатки кислорода. — Вы, должно быть, не знаете, но Палачи при осаде Кейнхерста не только обезглавливали Нечистокровных, но и перед этим выкололи им глаза, не совсем ясно, по каким соображениям. То, что сейчас за этими бинтами, вам не понравится. Боже. Господи. Просто… За что? Что Хаиру сделала самой Вселенной, что она продолжает ее наказывать даже после смерти? Коори мягко касается тыльной стороны ладони Хаиру, не обращая внимания на то, как будет смотреться его рука, повисшая в воздухе: Это… как-то слишком скрупулезно проработано. Ты знаешь корни… всего этого? — Я… догадываюсь. Придет время, и я вам скажу, — Хаиру под его прикосновением расслабляется струной, взявшей первую ноту, и являет ему свою улыбку, которая все еще действует на него как лучший морфий. — А пока… мне не совсем ясно ваше текущее состояние. Эта пустота внутри вас… почему? Разве мы не собирались начать жить, а не существовать? Разве мы не хотели исполнить наши мечты? Коори отстраняется, откидываясь обратно на спинку сидения, и прикрывает веки, не желая видеть разочарования на родном лице. Он бы хотел получить обратно свое желание жить как трофей, выиграть в лотерею, но это не то, что так просто приобретается. Отныне он не уверен даже в том, сможет ли ему помочь Хаиру. Все его мысли, побуждения, планы и весь его менталитет запутались настолько, что легли на шею гордиевым узлом. — Мое признание стало переломным моментом, так? — догадывается Хаиру, и риторичность в ее вопросе ставится ребром поперек груди Коори. — Не думайте об этом — ничего уже не вернешь. Задумайтесь лучше о себе. Чего вы хотите от жизни? От себя? От людей вокруг? Мысли и сны должны закончиться. Рассвет наступает всегда. Действуйте с первыми лучами солнца. Начиная с этого момента. Коори не двигается, одновременно понимая и не понимая, о чем говорит Хаиру. Сны кончаются только при условии, что человеческая жизнь сама по себе не является хаотичным, неполноценным и неидеальным монолитом сна или его подобием. Если жизнь есть сон, то смерть есть пробуждение? Выходит ли, что Хаиру уже проснулась или балансирует на грани пробуждения? — Если вас это успокоит, то я счастлива. В собственном понимании счастья. Даже если я никогда не понимала, что это вообще такое, сейчас я чувствую, что это оно. Мое прибытие сложно назвать вторым шансом, жизнью после смерти, это скорее отдельный пазл, но он у меня есть, — Хаиру излучает целительные спокойствие и уверенность, к которым Коори сейчас тяготеет как никогда раньше. — Это ведь чудо, не так ли? Я счастлива одним лишь фактом, что смогла заглянуть за завесу незримого. На протяжении всей жизни мы почти слепы, как новорожденные котята, ориентируемся с трудом и не знаем, куда податься — мы полностью предоставлены себе и не понимаем, что вообще с собой и с этим миром делать. Но существуют вещи за завесой нашего понимания, и я рада, что смогла приоткрыть одну из них. Даже если я вновь выброшена на противоположный берег, лишь догадываясь, что делать, будто заново рождена… что ж, пожалуй, у меня есть то, чего нет у многих умерших. И, конечно же, я рада, что смогла снова увидеться с вами. Не с кем-то еще, а с вами, Коори Уи. Я рада, что именно вы оказались моей миссией на этой Земле. «А что насчет того, как я узнала о том, что вы нуждаетесь в спасении — мне никто не говорил об этом, не было ни Бога, ни Дьявола, которые повелели бы мне выполнить мою миссию на Земле, нет, я просто знаю это». Он. Мелкий, ничтожный человек, пигмей, ничего не значащий в исполине мироздания, не способный на что-либо повлиять — был выбран таинственной мистической силой во имя спасения. Во спасение чего или кого? Что-то не складывается. Или же наоборот складывается слишком легко и ровно. Коори остро прищуривается на Хаиру, ставя блок на собственные сомнения — она не должна это в нем прочитать. Но Хаиру, словно бы и не заметив зыби подозрений, продолжает препарировать его психику заботливо и участливо: — Вас бросает от одного к другому, и это нормально, что вы потерпели кораблекрушение в этом шторме — я не осуждаю вас. Но определиться когда-нибудь все же придется. Вы слишком долго были непоколебимы в своих принципах и в своей вере в то, что делаете, а сейчас ваша скалистая порода рушится под различными катаклизмами. Ваш маяк потерял ориентиры. И вы знаете, что я здесь для того, чтобы вернуть их, — Хаиру дребезжаще, чуть лукаво смеется, и впервые в жизни у Коори ее смех вызывает стылое отторжение. — Но пока у меня плохо получается, верно? Что ж, я буду стараться. И я верю, что мы с вами сможем достойно завершить нашу недописанную историю. Коори чуть прикусывает язык, пока уголок губ рефлекторно прыгает вверх, а под ребрами кристаллизируется что-то мутное, илистое. Недоверие. И он, ведомый розгами смешавшихся и взболтанных чувств, проверяет их обоих, пока поезд мерно подъезжает к нужной станции: Спасибо, Хаиру… Однако… возможно, для того, чтобы вернуться к равновесию, нужно податься ветру и позволить себя унести… возможно. — Конечно. Но если так… то ветер заберет кого-то из нас быстрее, — последняя фраза Хаиру оборачивается в какое-то странное, неведомое пророчество, но Коори ее почти не слышит. В окне остановившегося на их станции поезда он замечает что-то проскользнувшее и мгновенно скрывшееся — черное и неопределенное, падальным вороном забившееся в стекло. Коори едва успевает сойти на платформу, как рядом с ним из ниоткуда возникает фигура, облаченная в черный плащ следователя, и становится напротив вплотную, нажимая на плечо и выпаливая на ухо едко и игриво: — Подходите вместе с Хаиру-чан к Собору Пресвятой Девы Марии сегодня в полночь, и я подарю вам то, что станет вашим смыслом и поднимет вас с колен. Дресс-код официозный и чуть торжественный, думаю, черный смокинг будет вам к лицу. Без опозданий, договорились? Поезд сзади Коори, не дожидаясь, стремительно трогается с места.

***

— У нас с вами еще есть время передумать, — Хаиру резко, но одновременно мягко цепляется за его локоть, когда они приближаются ко входу в собор. У Собора Пресвятой Девы Марии деревянная широкая дверь, исполосованная вертикальными линиями — без вычурных резьбы и фрески, обыкновенная дверь, ведущая в самое обыкновенное, одетое в нержавеющую сталь, никуда. Но Коори настолько не привыкать, что самому становится страшно — страшно от собственного отсутствия страха. Внутри снова ледяная пустыня взметает вихры отчуждения, и Коори не желает поднять голову и посмотреть на собор впритык, потому что знает — он вселит в него нечто вроде священного трепета и наполнит его чем-то, чего он вновь не хочет ощущать. Боль. Страдание. Мандраж. Едва ли не просветление. Как в детстве: в море рассветной магнолии или закатной сусали, смотреть на божью длань, ложащуюся благодатью на это причудливое модернизированное здание в форме креста, и вслушиваться в ангельский хор звона колоколов, пока легкие отказывают в дыхании. Самовнушение во власти религиозной лжи — не самое лучшее плацебо для ребенка из аристократичной семьи строгих правил и морали. В итоге именно это все в нем и выжгло, не только веру, но и саму жизнь. Смерти близких были подпиткой, но остов заложили слишком давно. Когда все детство тебя кормят с ложечки аксиоматичностью существования Бога, а затем ты самолично, с извращенным благоговением разбиваешь иконы в своей комнате, после чего жизнь разбивает уже тебя — не в отместку, а по прихоти, по случайности. Когда в твоих руках распускаются цветы, ложащиеся скорбью на могилы близких, а из нутра не выдавливается и слова вслед ушедшим — и ни с теми, ни с другими, тебе не позволяют попрощаться. Когда к тебе является та, что существование Бога или Дьявола, Рая, Лимба или Ада, жизни после смерти и всего того, что до этого казалось мифом, может доказать — опровергает, вместо этого наглядно демонстрируя бессмысленность не только жизни, но и смерти. Коори понимает. Коори знает. Как жаль, что слишком глубоко даже для самого себя — было бы легче никогда не ведать. Он бы просто мог забыться совершенно глупым и слепым счастьем жизни, но вместо этого тонет в мраке озарения. Чем больше осмысляешь тьмы, тем больше ее впитываешь. И если Фурута — ее источник и катализатор, то Коори готов стать абсорбентом. — Пожалуйста, Коори-семпай… вы снова не в себе, я чувствую это… не ходите, — Хаиру разворачивает его к себе, и Коори видит перед собой женскую фигуру в белесом мареве: на фоне церкви она тает последними отблесками льда под весенним солнцем, точно сами божьи стены поглощают ее. Коори щурится, силясь разглядеть субтильные призрачные абрисы, присыпанные пеплом и снегом, многогранные арабеску, складки и драпировку платья, жемчуг кожи, опущенный в кровь — у Хаиру на шее алое ожерелье становится только роскошнее, кровавые ручейки ширятся и умножаются, пропитывая ткань от груди до живота, и это пугает, и это восхищает. Стараясь зацепиться за то, чего больше не существует, Коори с легкой, скорбной нежностью крестит поцелуем лоб Хаиру, и в этом касании он все еще пытается спастись, но спасения больше нет. И Коори понимает доподлинно: после того, как Хаиру пошла на дно, до поверхности ему оставалось еще с десяток-другой морских саженей. — За этими дверьми… нас с вами не ждет ничего хорошего. Не идите… Коори безмолвно, невидяще кивает и с дышащей свободой улыбкой поднимает голову к крыше собора — туда, где должны быть колокола, но вместо этого есть лишь конец основания, словно бы упирающийся в небосвод. Собор Пресвятой Девы Марии в окантовке городского хаоса из неона, стекла и пропитанных ночными кошмарами бессонниц всем своим модернизированным видом, отличающимся от каноничных фасадов христианских церквей, вливается в токийскую среду даже сверх меры. Но он все еще слишком хорошо помнит почти каждую деталь: то, что в сорока метрах от собора стоит колокольня и то, что на ней ровно четыре колокола, к звучанию которых он любил прислушиваться, пытаясь различить каждый тон; то, что собор был построен на месте Церкви Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, сгоревшей во время Второй мировой войны; и даже то, что в самом соборе есть копия «Пьеты» Микеланджело, к которой он с такой радостью ходил, находя в скульптуре какой-то собственный, очаровывающий его, смысл. Раньше, в детстве, Коори смотрел на эту пародийно крестовидную, отдающую металлическим блеском, кривую громадину с почтением, будто бы это действительно была цитадель Бога, но сейчас, окидывая собор взглядом, он с облегчением выдыхает — религиозные миражи в нем давно уже умерли. Остались лишь робкие переплески тоски, расщепляющиеся внутри ностальгией: он не был здесь лет десять, избегал это место всеми возможными способами и, ведает Бог или его отсутствие, Фурута знает, как морально уничтожить еще перед началом самого бенефиса. Более не мешкая, Коори берется за ручку в виде креста и тянет на себя — дверь подается тяжело, предостерегающе, с завывающим, потусторонним скрипом. Он осторожно, но решительно заступает за порог, отделяющий саму церковь от паперти, и входит в атриум — поглощенное кладбищенской тьмой пространство, разбавляемое тусклыми отголосками света от церковных свечей в лампадах, которые зажжены где-то там, впереди, в главном нефе.

Страх Веры, Утраченный Путь, Друзья утрачены, Святая Кровь.

Тревожная церковно-готическая музыка, ужасающая своей красотой и гармонией, вкупе с латинским пением, заставляющим каждую клеточку тела электризоваться — Фурута умеет эффектно встречать своих гостей. Коори понимает текст песни так же ясно, как если бы она была исполнена на японском, ведь знает латынь слишком хорошо — учил ее всю школу и академию CCG сначала по велению родителей, а затем по собственному желанию, ведь латинский язык прекрасен настолько же, насколько энигматичен. Но от легкости перевода становится только тяжелее и страшнее, ведь текст песни внушает дикий, хтонический ужас — она слишком, чересчур, непомерно…. … про него.

Вкушенная Кровь говорит: Да настанет Целомудренная Эпоха Святой Крови!

После вступления раздается интерлюдия в сопровождении скрипки и других духовных, после чего женский и мужской хоры исполняют свою партию судорожно, точно на износ. Коори достигает притвора и останавливается, выдыхая — будь его воля, он бы здесь, в притворе, и остался, потому что это место для кающихся, грешников, еретиков, и язычников — для всего того паноптикума, который он за много лет в себе взрастил. Ему бы здесь встать на колени и покаяться, низко опуская голову, исполнить панихиду по своей усопшей душе, совершить литию не только по своим, но и человеческим грехам и бедам. Если бы Коори оставался верующим, он бы, понимая, насколько очернен и запятнан, не позволил себе пройти вперед — в место, которое может осквернить своим пагубным присутствием. Но Коори больше не верит — вообще ни во что — и поэтому медленным, твердым шагом проходит вглубь, вслушиваясь в то, как совершенство надрывных, пульсирующих и кровоточащих струнных мелодий поет ему ни на что не похожую колыбельную.

Капля Злой Крови, По сравнению с Великой Честью Просто Священна.

Они достигают ступеней, ведущих к наосу, и Коори невольно останавливается, вслушиваясь — что-то не так. Есть в этой музыке — в самом мотиве, в тексте, даже в едва заметном реве чудовища на фоне — что-то неуловимо знакомое, словно Коори уже слышал это, и не раз. Вот как. Так значит, Фурута… — «Церковное чудовище» — первая музыкальная тема сражения с боссом из «Порождения крови», — Хаиру звенит его мыслями, но на этот раз не играючи, а серьезно, чересчур для себя ожесточенно, и Коори приходит в себя от очередного наваждения, пока она заключает с привкусом стали, и ее голос звучит как пощечина. — Он все знает. Он приготовился.

Пробудитесь от Смерти, Дабы стать Единственными в своем Роде, Испейте из Чаш Ужасную Кровь.

Ну конечно — Фурута далеко не глуп и очень хитер, он, конечно же, догадался об их истоках. Коори не знает, чего ждать, но осознает всем своим напряженным, готовым нападать существом, что для них с Хаиру прием Фуруты будет мрачным, патовым и безжалостным. Фатальным. Но, несмотря на собственные домыслы, Коори все равно продолжает подниматься по лестнице — ближе к подножию церковного света и музыки, сладким дурманом оседающей на подкорках мозга. Присутствие Хаиру свертывается в воздухе, сливаясь с ароматом ладана, — еле уловимое, оно все еще ощущается за спиной, но настолько слабо, что Коори начинает невольно беспокоиться. Словно церковь действительно заглатывает фантомную энергетику Хаиру как демоническую, не позволяя ей пройти дальше. Но ведь если бы Хаиру действительно была нечистью, церковь бы ее не впустила, не так ли? Впрочем, это уже не важно — «добро» и «зло» в Коори сливаются воедино, и для него обе стороны равны — нет больше никакой разницы, на какую из них вставать. Он даже думает, что сейчас мог бы легко дать согласие на то, чтобы примкнуть к гулям или даже самой Сатане — утрачен путь, утрачены близкие люди, утрачена душа и утрачены смыслы. — Это не имеет никакого значения. Нам уже больше ничего не остается, — в груди слишком тесно гнездится одержимое ненавистью, колоссальное, с каждым вдохом раскраивающее грудную клетку, отчаяние, которое незримой окровавленной дланью подталкивает вперед. Ну же, давай, в самый эпицентр пожара, сгори в пламени собственной ярости на весь чертов мир, чтобы от тебя не осталось и праха.

Пробудитесь от Смерти, Ведь Она Животворит — Пьянящая Кровь.

Коори останавливается на входе в центральную часть собора и под последние раскатистые рулады припева сфокусированным, цепким взглядом анатомирует окружающую обстановку. В этом месте почти ничего не изменилось, и даже в расплывчатых очертаниях светотеней от множества свечей, борющихся с тьмой, он угадывает горечь былого. Собор Пресвятой Девы Марии изнутри — гигантская черная мрачная пирамида, аскетично незаконченная и оголяющая бетонные эбеново-серебристые сухожилия. Ни колонны, ни арки — огромное, почти пустое готическое пространство, влюбленное в первобытную эховую тишину и переливы звучания органа. Коори поднимает голову на едва различимый остекленный проем в торцевой части собора, который знаменует собой высокий длинный черный крест. Днем это создает оптическую иллюзию вливающегося в собор божественного света, благословляющего прихожан, а ночью, как сейчас, воображаемый саван просветления спадает с разума. Все как и прежде, вот только… … все же что-то не так. Коори прищуривается и напарывается на алтарь: неизвестный ему, который он не помнит из своего, казалось бы, такого далекого, проеденного ересью теологий, юношества. Этот новый алтарь словно был краден из богатого европейского готического или романского соборов — из Собора Парижской Богоматери или из Церкви Святой Марии Магдалины в Париже. Даже не выглядит как бутафория — алтарь явно настоящий или мог бы быть настоящим, если бы нашел себе применение. Алтарь, сделанный филигранно, состоящий из множества тонкостей и штрихов, нельзя охватить полностью даже при самом тщательном осмотре. Коори не в состоянии оторвать от него завороженного взгляда — что-то настолько величественное и великолепное он видит впервые. Сам по себе алтарь своими колоннами и арками похож на какое-то древнее греческое сооружение. По обеим сторонам от главной части находится три серых изваяния обернутых в хламиды и простирающих руки к небу в молитвенном жесте женщин. В верхней части центра с кувшином в руках склонена скульптура еще одной женщины, но уже без головы. Так же голов нет у серебряных скульптур поменьше, расположенных в сердцевине алтаря, а выше них стоят золотые и бронзовые статуэтки. По всей площади алтаря расставлены свечи разных форм и размеров, щедро освещающие нефы. И лишь еле оторвавшись от этого исполинского величия и взглянув на престол, Коори приходит в себя: — Добро пожаловать в Церковь Исцеления… Добрый Охотник, — Фурута, стоящий перед престолом к ним спиной, плавно поворачивается и отставляет ногу назад, а руку в красной перчатке протягивает в сторону, одаривая их глубоким поклоном под последние аккорды композиции. Каждое движение жеста сочится открытой иронией, и Коори невольно морщится — церковный фарс в канве игрового символизма, ну а как же. Вот только за всей этой помпезностью не угадывается цель. Но Фурута сам преподнесет ее им как свой лучший аперитив — Коори даже не сомневается. — Что это еще за гребаное представление, Фурута? — Коори обращается громогласно и холодно, разнося эхо по пространству храма, перебивая даже фоново доносящуюся музыку органа и твердо расставляя акценты, чтобы обозначить свою позицию в первую очередь перед самим собой. Фурута приметил его тьму еще в зародыше, сразу после смерти Хаиру, и внимательно, с любопытством лаборанта, все это время наблюдал за тем, как она растет и поглощает своего хозяина — лишь ради этого момента. Коори знает — он попытается манипулировать его слабостями, чтобы сломать, но в итоге забредет лишь в тупик. Коори уверен, что сможет переиграть его в этой партии. Потому что когда нет рычагов манипуляции, манипулировать нечем, а гамбит в начале партии сбрасывает груз потенциальных потерь. — О, вам не понравилось? Какая жалость, а ведь мы с моими друзьями так старались… видите этот алтарь позади меня? Алтарь Главного Собора Церкви Исцеления — пришлось изрядно постараться, чтобы его изготовить, но у меня есть связи — все для вас, все для вас, любой каприз… Впрочем… сейчас речь не о нас, а о наших дорогих гостях, не так ли? — Фурута медленно разводит руками, заставляя огонь от свечей на алтаре за ним задрожать, после сцепляет пальцы в замок у груди, направляя два указательных на Коори. — К слову, прекрасно выглядите, Коори-сан, все же черное вам очень к лицу, хороший выбор костюма, мне нравится. Ну что вы, я понимаю, что вы чертовски рады меня видеть, но это, в ваших руках, лишнее. Мы ведь с вами не будем сражаться — по крайней мере, не прямо сейчас и не с вами. Мы будем… разговаривать… ну, знаете, «поболтаем до утра о новых идеях, о высоких материях»! Коори предупреждающе встряхивает кейсом с куинке и делает несколько шагов вперед, заявляя решительно и безапелляционно: — Нам с тобой не о чем разговаривать. Ты просто гуль, от которого я должен избавиться. Никаких дипломатических церемоний — одни намерения, в которых Коори не хотел бы окроплять кровью стены церкви, но выбора не остается. Либо здесь и сейчас, либо уже никогда. Фурута притворно удивленно приподнимает брови, нанося на лицо грим в виде превосходства в одной пропорции с разочарованием: — О, вы так думаете? Тогда подойдите поближе и посмотрите сюда! Губы лоснятся насмешкой — Фурута кладет ладонь на сердце и почтительно склоняет голову, прежде чем отойти от алтаря и предоставить их вниманию престол. Воздух непомерной тяжестью застревает в трахее, а легкие сжимаются — Коори пытается дышать, но выходит лишь жалкий, сдавленный хрип, пока из окостеневших пальцев выскальзывает кейс с куинке. Это гравированное витиеватыми орнаментами стекло — кристально прозрачное, переливающееся золотом в огненном вальсе, тонкое и хрупкое, похожее на хрусталь или кварц. По нему змеится черное кружево — изысканное и дорогостоящее, сплетенное ювелирно и качественно. По периметру на престоле расставлены греческие золотистые вазы с белыми хризантемами и черными розами, между ними — по красной церковной высокой свече, а над кружевным стеклом — несколько развешенных, подобно колыбельным игрушкам, кадил, развевающих вокруг дым от ладана и погружающих пространство в еле заметную дымку. За стеклом Коори улавливает белоснежные, отлитые мрамором руки, сложенные крестом на груди в эффекте Лазаря — и стремится на их могильный, упокоенный зов. — Черт возьми! — эмоции Коори, титанические и захлебывающиеся, замыкают в себе и не дают двинуться. Хаиру, еле волоча свое призрачное тело, опережает Коори, не позволяя приблизиться к собственному же гробу и пытаясь вглядеться в лицо. В нем — одурманенная надеждой тоска вразрез с усталой, но горящей ярым пламенем удрученностью. Хаиру понимает: видя перед собой лишь гроб с телом, саму ее Коори сейчас не замечает, поэтому оборачивается к Фуруте и шипит гремуче, почти аспидно. — Это низко даже для тебя, ублюдок. — Низко? Что, неужели кадильницы надо было повыше повесить? Но тогда бы твой стеклянный гроб потерял весь свой шарм, Белоснежка, а я так старался его украсить, соблюдая католические и японские традиционные каноны похоронных процессий! — Фурута занимает место на одной из лавок для прихожан, закидывая ноги на спинку передней и смотря на них внимательно и увлеченно, словно на трагикомедию из амфитеатра. — Что, даже не хочешь взглянуть на свое тело, сестренка? А оно у нас вышло… красивым — даже получилось сохранить тебя в первоначальном виде. Хотя, думаю, сейчас ты даже краше — мертвые люди до разложения очень часто утонченнее живых, словно смерть снимает с них отпечаток природного несовершенства. Как восковые фигуры, как фарфоровые куклы. Преобразовывать мертвые тела тоже в какой-то мере ремесло и искусство. Впрочем… профессионализм! Хаиру, не слушая Фуруту, берет лицо Коори в ладони, пытаясь достучаться, но лицезрит лишь затуманенное, лишенное осмысленности, отсутствие: — Коори-семпай, там, в гробу — не я, это просто мое безжизненное тело! Тело ничего не значит, понимаете? Мы сможем похоронить его, как полагается, но не сейчас. Давайте уйдем отсюда, пока не поздно, прошу вас! Коори внезапно замирает, почти повисая у нее на руках, как опорожненная оболочка, распоротая пиньята, и Хаиру в беззвучном крике приоткрывает рот, когда он концентрирует всю свою злость в одном прицеле и отпускает спусковой крючок, цедя приказ сквозь зубы: — Немедленно пусти меня, Хаиру. И больше никогда не смей останавливать. Хаиру неестественно, неровно отшатывается, словно незримой силой резко оттесненная назад, и падает на колени. Она опускает голову, больше не смея пошевелиться, пока Коори спокойно огибает ее и неспешно, зачарованно проходит к алтарю под испытывающее внимание и медоточиво любезные слова Фуруты: — Понимаете ли, Коори-сан, по Библии, которую вы, должно быть, до сих пор помните наизусть, не зря же ваши добропорядочные аристократичные родители прививали вам религию с ранних лет, бракосочетание совершается на небесах. Выходит, что, так или иначе, оба возлюбленных мертвы, как считаете? А у вас с дорогой сестренкой в этом полная синхронизация: она мертва физически, а вы — душевно. Вот я и подумал, почему бы вам не заключить брак? Мертвая кровавая свадьба, католически-языческий ритуал, объявляю свадебную церемонию открытой! Коори, наконец, достигает престола, на котором покоится гроб. Не спеша сдернуть траурное кружево, сквозь него и стеклянную крышку гроба он оглядывает очертания тела Хаиру — аморфно и отрешенно. Коори успевает разглядеть лишь пышное и нарядное, черное похоронное свадебное платье — полностью, кроме противоположного белому цвету, идентичное тому, в которое одета Скованная Вдова. Коори силится обернуться, чтобы посмотреть на Хаиру, оставленную им позади, но зрение теряет четкость, а в голове, нарастая, что-то трубит и скребется, сливаясь в одну сплошную какофонию. Не выдерживая этого, Уи одной рукой опирается на край престола, а второй хватается за голову, пока сердце в груди изрешечивает само себя, нанизываясь на штыри собственных ошибок, а голосовые связки завязываются в узел: — Что тебе, черт возьми, нужно? Фурута смеется шелестяще и тихо, почти без смеха, но сам этот звук заставляет подскочить артериальное давление. Коори стискивает холодный и гладкий камень под пальцами еще сильнее, когда елейный, но серьезный и снисходительный тон Фуруты заполняет барабанные перепонки: — Просто поверьте мне на слово: я знаю больше, чем поведаю вам сейчас и даже больше, чем вы с Хаиру-чан можете догадываться. Вслушивайтесь внимательно в то, что я говорю, ведь мои монологи будут иметь множество отсылок, и на будущие события в том числе, а то вы с Хаиру-чан, наверняка, столько голову ломали над тем, что же я все-таки задумал. И я, пожалуй, даже немного приоткрою вам, Коори-сан, завесу тайны, хотя бы на паритете нашего с вами будущего сотрудничества, и тогда, быть может, мы с вами придем к консенсусу. Впрочем, я в вас верю, не зря же у вас еще с детства извилины деформировались в оригинальный евангельский иврит, а всю вселенную «Порождения крови» после смерти Хаиру-чан вы и подавно на зубок выучили, лишь бы быть ближе к ней. Мы, человеческие существа, такие жалкие: цепляемся за что угодно, лишь бы испить из источника живительную влагу, при этом прекрасно осознавая, что это иллюзия. Ну так что, начнем же ваше, Коори-сан, светопреставление, потому что «Апокалипсис придет, когда Солнце превратится в Ночь, а Луна в Кровь» и «Все до последнего Сна сгорят, и Флора вернется с Луны». Фурута поднимается с места, благосклонно кивая ему, словно поощряя дальнейшие намерения. Коори желчно усмехается, но не повинуется, все еще не смея трогать кружево и крышку гроба. Стараясь не смотреть на застывшую на коленях, сгорбленную фигуру Хаиру прямо посреди собора, он разворачивается к Фуруте и дает понять, что готов слушать: — Первой зацепкой было то, что вы, Коори-сан, после смерти Хаиру-чан уж очень стали интересоваться этой игрушкой — заранее не прошу прощения за то, что следил за вашей историей браузера, впрочем, она была скучнее некуда — вы такой ботаник! Но вот «Порождение крови» меня заинтересовало, хотя вначале интерес был чисто научный, исследовательский. Когда Ширазу-кун пришел ко мне после своей смерти в образе, представьте себе, Охотника, я начал подозревать, что что-то не так. А вот сестренка-Нечистокровная из Кейнхерста уже полностью убедила меня в том, что все очень даже так! — Фурута оставляет место паузе и хитро вытягивает шею в его сторону, вкушая последующие слова с каким-то особым упоением. — Возможно, этих двоих послали сами Великие, как думаете? Интересно, почему они не послали к нам Ариму-сана? Нашему Богу Смерти бы очень подошли белые одеяния Церкви Исцеления! Коори крупно вздрагивает. Упоминание Аримы, скончавшегося неожиданно, бросившего всех их на растерзание судьбы и даже не явившего себя после смерти, все еще отзывается пограничной смесью ненависти и утраты. Если смерть Хаиру — живая, рваная, никак не регенерирующая в нем рана, ноет ежесекундно, то гибель Аримы — инкубационный период, дающий о себе знать лишь тогда, когда все ткани и органы уже повержены. — Но с чего же мне все-таки начать? — Фурута задумчиво стучит пальцем по губе, измеряя пространство центрального нефа неторопливыми, широкими шагами, а затем крутится вокруг своей оси, раскидывая руки и закидывая назад голову в каком-то восторженном аффекте, почти в экзальтации. — Даже не знаю, ведь Вселенная и Философия «Порождения Крови» Хидэтаки Миядзаки столь необъятна, что мы можем обсуждать эту игру сутками, но так и не придем к одной определенной истине, особенно учитывая то, что игра соткана из символизма упущений — игрок сам должен додумывать сюжет и его значение, исходя из собственных взглядов и мыслей. Да и точки соприкосновения с творчеством Лавкрафта, Кафки, с европейской литературой, с японской мифологией, с различными религиями и язычеством, другими играми и даже мангами с аниме — господи, как же много всего в этой гениальной игре! — только нас запутают. Именно поэтому сейчас я затрону лишь основы, соприкасающиеся с действительностью, в которой мы живем, и этого будет так чертовски мало, но время, увы, не ждет. Все эти смыслы… «извиваются, извиваются в моей голове… Это… довольно… восхитительно». Коори щурится, пытаясь держать Фуруту в фокусе своего зрения, на что тот лишь удовлетворенно улыбается, как на лестный комплимент поклонника. Тень от его фигуры зловеще расползается на противоположной от алтаря стене, являя собой чернильного исполина — неведомый, плохо различимый сгусток мглы, поглощающий даже единственный источник света от свечей. — Что ж! Нам известно, что люди из определенной местности под названием Ярнам захотели возвыситься до Великих — местных Богоподобных Существ. Я не хочу проводить невежественную аналогию с Токио, так как Ярнам больше европейский викторианский город, вроде Лондона, Парижа, Праги, Вены или Эдинбурга, но… увы, придется, так как именно в Токио, запомните это, все начнется и закончится, — Коори невольно заостряет внимание на этом «начнется и закончится», пока Фурута непринужденно, легко продолжает, будто декламирует подобные речи каждый день. — Так вот, не отклоняясь от курса и не углубляясь в детали, для того, чтобы быстро и максимально безболезненно эволюционировать, люди Ярнама, а, точнее, ученая элита, стали изучать Великих, вернее, их Кровь, найденную в Подземельях Птумеру — древнего народа, который поклонялся Великим, но и был наиболее тесно с ними связан. Подземелья… Великие… ах, эти легенды — зачастую они очень любят становиться реальностью! По наитию Коори озвучивает свою догадку быстрее, чем она успевает сформироваться в отяжелевшей, ощущающейся балластом, голове: — Подземный Король… — О Эврика! Конечно, кто же из гулей и следователей не слышал о Легендарном Подземной Короле, который восстал против CCG и которого мерзкие Вашу бесстыдно заперли в подземельях. Легенда, Миф, сильнейший гуль всех времен, осмелившийся совершить революцию — величайшая тайна, покрытая мраком, сам Великий… — Фурута выжидающе осматривает Коори, допытывая, сможет ли тот прямо сейчас понять и ответить на его вопрос. — … Но ложь ли? «Тайны неспроста являются тайнами. И некоторые из них не желают быть раскрытыми. Особенно когда они весьма неблаговидны» и, конечно же, «Вещи, которые лучше оставить невидимыми и знания, которые лучше оставить неизвестными, должны тихо сгнить в лживой тьме». Но вновь обратимся к сюжету игры: из-за того, что ректор Бюргенверта, университета в Ярнаме, — мастер Виллем, опасался крови Великих и видел Эволюцию человечества именно в просветлении благодаря изучению Божественных Созданий, то есть в прямом смысле присоединении глаз к мозгу, а один из его учеников — Лоуренс, считал, что прогресс сможет основываться только на Крови Великих, произошел раскол. В итоге Лоуренс основал Церковь Исцеления, которая изучала свойства Крови Великих и совершала эксперименты с ней, основывавшиеся на Кровослужении — переливании крови Великих в жителей Ярнама. Данная кровь славилась тем, что исцеляла любую болезнь и улучшала физические человеческие характеристики — силу, скорость, ловкость и так далее, поэтому из-за нее в Ярнам даже стали стекаться путники из других местностей. Но у Чудодейственной Крови был и побочный эффект… Коори, не дожидаясь окончания фразы, завершает сам, чувствуя на языке неприятную соль металла. От не кажущихся случайностью пересечений с миром, в котором они живут, появляется навязчивое, свербящее желание содрать с себя все скопившиеся слои метафорической грязи, затягивающей, как трясина. — … люди начали превращаться в чудовищ. — «Когда сдирается плоть и рвется кровь, чудовище внутри просыпается». Встает закономерный вопрос: кто же, исходя из данной концепции метаморфоз, все-таки гули? Как они появились? Они были рождены одновременно с людьми или были искусственно созданы этими самыми людьми в ходе экспериментов: с кровью ли, плазмой, органами, тканями? Люди захотели усовершенствовать человеческие возможности, но в итоге создали «монстров», которые стали ими питаться? И что, в таком случае, для гулей людская плоть как пища — наказание за эволюцию их тел или же наказание самих людей за то, что посмели приблизиться к силам Богов? Ах, как много вопросов и как мало ответов! Фурута надавливает на фитиль одной из свечей, туша рябящий огонек и флегматично наблюдая за тем, как от перчатки идет тонкая рассеивающаяся струйка дыма: — Ах, бесящийся, мечущийся, ярый огонь — такое загляденье, особенно с трепетным ожиданием того, что ты можешь в нем сгореть, особенно когда тушишь голыми руками! Но я снова отвлекся… Подумать только: а ведь Птумерианцы когда-то совершили ту же ошибку с переливанием в себя Крови Великих, но их потомки умудрились наступить на те же самые грабли, так глупо и тривиально! Однако история циклична, не так ли? Для того, чтобы что-то понять, нам нужно просто повернуть страницы назад и найти нужный ответ — казалось бы, как просто! Но Коори-сан… видели ли вы что-нибудь в учебниках истории, справочниках и других книгах, кроме самой поверхностной информации, повторяющейся из раза в раз, о гулях? Что-нибудь, что могло бы помочь нам в настоящем, пролить свет на происходящее, не только инструкции о том, как их убивать, а что-то действительно стоящее и ценное? Я вот тоже нет. Вместе с тем, сколько же наши предки, скрывая эти знания, исключая их как нежелательные, испили нашей крови? — в полутьме Коори видит черты лица Фуруты расплывчато, но все же различает вплавленную в мимику негодующую озлобленность. — Но продолжим об игре. В ответ на нашествие чудовищ стали появляться Охотники на них — истребители, охотящиеся по ночам и убивающие монстров. Аналогия со следователями тоже довольно примитивна, не так ли? Первый охотник Герман — будем считать его Аримой в миниатюре — неплохо справлялся со своей работой, вербуя новых охотников и убивая чудовищ, вот только их количество не уменьшалось, а только увеличивалось. Как вы думаете, почему? — Потому что Кровослужение делало из людей все новых монстров, и никто не собирался отказываться от этой привилегии — даже такой ценой… — Коори, не желая продолжать этот сакральный, вяжущий на языке гнилью разговор, не отдает себе отчета в том, как зачарованно открывает личный Ящик Пандоры, влекомо отвечая на каждый вопрос и подливая масла в огонь, в который вскоре сам и погрузится. Для Фуруты же каждый его ответ словно бы становится самой амброзией, которую он вкушает с неутолимым выражением голода на плутовской, то и дело меняющем свои амплуа, лице: — Такой ценой… такой ценой! Какой ценой? Все верно, Церковь Исцеления пыталась очистить Кровь, чтобы она не оказывала такого воздействия, но лишь порождала новых чудищ. Она ставила сотни, тысячи экспериментов над людьми, чтобы коснуться Истины, прекратить Чуму Зверя, но делала только хуже. Как я говорил ранее, сначала был Бюргенверт, затем — Церковь Исцеления, из-за Церкви Исцеления появилась Мастерская Охотников под руководством сначала Германа, а потом уже Людвига — Первого Охотника Церкви, а также Приют, который вскоре породил Хор — верхушку Церкви в составе их лучших ученых, ну и, конечно же, Школа Менсиса под руководством Миколаша — Хозяина Кошмара. О, о Снах и Кошмарах нам тоже с вами нужно будет поговорить! Но знаете, что объединило все эти организации, полные обезумевших клериков, ученых и охотников, хоть у них и были разные подходы к приближению к Великим и получению их знаний и способностей? Одно вечное выражение: «Благими намерениями вымощена дорога в ад». Бесчисленные эксперименты над людьми в попытках превратить их в Великих, преднамеренные убийства, причинение боли и омовение в Крови во имя Высшей Цели — не существует ни Зла, ни Добра, потому что Добро плодит Зло, а само Зло… Зло ли оно? Ведь «Добрые деяния не всегда мудры, а злые — не всегда глупы». Коори еле удерживает Фуруту в поле своего зрения — тот, плывя по пространству собора, то прячется в темени углов, до которых свет от свечей не добирается, то выныривает обратно — настолько тихо и незаметно, точно сам воплощает собой лишь мглистое марево. И сейчас Фурута, выдернутый из очередного церковного мрака, приближается к нему с торжеством победителя, предвкушающего лавры своей победы: — А теперь небольшое лирическое отступление! Вы не должны этого знать, но, увы, я заставлю вас узнать: все не то, чем кажется. Глава следователей, весь клан Вашу осквернен, ведь они — гули. Все это время вами управляли гули, представьте, каково, Коори-сан? При этом следователи сотрудничают с гулями, Арима-сан сотрудничал с самой Одноглазой Совой, а ученые, работающие на обе стороны, ставят эксперименты как над людьми, так и над гулями. Следователи — не следователи, а гули — не гули. Все перемешалось, понимаете? А все ради чего, как думаете? Коори отчего-то не удивляется тому, что раньше могло бы выбить почву у него из-под ног — словно бы он уже знал это, а ножей предательства, вонзенных в спину, накопилось уже столько, что они плотно прилегают друг к другу — ни одного живого места на истерзанной плоти его доверия. Поэтому, прикрыв глаза и стиснув зубы, Коори отвечает, почти переступая через себя — мировоззрение, четко делившее черное и белое, разграничивающее альфу и омегу, все еще дает о себе знать: — Ради сохранения баланса. — Именно. По мнению этих недалеких, следователи и гули должны убивать друг друга в равных количествах, и ни одна из сторон не должна перевешивать другую. А их эксперименты — это попытка приблизиться к Истине. В «Порождении Крови» похожая философия»: исходя из некоторых мнений, главный из Великих (или, по крайней мере, главный из главных), Присутствие Луны по имени Флора, тоже должно сохранять баланс — не позволять людям в своей эволюции дойти до того, чтобы превратиться в полноценных Великих, а также сделать так, чтобы Чума Зверя не дошла до крайностей… Но как же определяются эти «крайности»? Однако сама игра почти вопит нам, что Присутствие Луны — заклятый враг человечества, который не должен сойти на Землю несмотря ни на что, ведь «По мере приближения Красной Луны человеческие границы становятся размытыми, и появляются Великие». Это прямо говорит о том, что Кровь — бустер в механизме Чумы Зверя, в то время как Присутствие Луны — сам двигатель, заводящий всю эту Адскую Машину. Таким образом Присутствие Луны и другие Великие есть благо или вред? А гули — благо, вред или нейтралитет? Кто знает… Боги, люди, гули… и кто же все-таки ведает… «Любят ли Боги свои творения»… На последней реплике театральный занавес привычного лицедейства спадает, являя Коори потаенную и задумчивую, подернутую детской наивностью, тоску. Озадаченный подобным открытием, Коори присматривается к Фуруте, но тот мгновенно преображается обратно в безумца-арлекина, продолжая изучать ритмичными шагами литый пол собора: — К тому же, доподлинно известно, что Кровь и Луна не только превращает людей в чудовищ, но и сводят с ума. Однако Безумие настигает людей еще по одной причине — они узнают то, что не должны знать и постигают то, что постигнуть не в состоянии. Природу Великих, Природу Вселенной, которая настолько необъятна и немыслима, что не помещается в их маленьких головках и буквально сводит с ума, в игре это называется Озарением и, чем больше Озарения, тем больше тонкостей мира видит Охотник. «Прикосновение к Сверхъестественной Истине есть благо, даже если это чревато безумием, ведь оно позволяет служить Высшей Цели во имя Потомков», но вместе с тем «Сверхъестественная Истина — это то, что никто не должен понимать». Как парадоксально! Какой вывод мы можем из этого сделать? Коори вспоминает свои первые ощущения, когда он, начав критически оценивать деятельность CCG и искать лазейки, постепенно приходил к осознанию того, в какой же гидре он запутывался. Сейчас он помнит лишь смех: сначала тихий и почти здоровый, больше похожий на циничную усмешку, но постепенно нарастающий, переливающийся в иссекающий искры безумия, гомерический, неподвластный ему хохот. Смех всегда сопровождает безумие. — Даже если мы не в состоянии понять природу людей и гулей, так как это понимание может свести нас с ума, мы должны стремиться к этому, ведь это знание приведет нас к эволюции. Ум плетет наше безумие, но и безумие подпитывает наш ум… — за Коори будто говорит кто-то другой — его внутренний демон, который, наконец, заимел право голоса и теперь может блаженно озвучить все, в чем Коори боялся себе признаться. А Фурута этому только рад, и его тщеславная радость демонам Коори потворствует: — Вы внимательно следите за ходом моей мысли и тщательно анализируете каждое слово — это лестно и правильно, ведь кто же знает, сколько понятое вами сейчас сможет спасти жизней в будущем, ну или погубить — это смотря как карта ляжет. Как же жаль, что вместо того, чтобы попытаться приблизиться к Сверхъестественной Истине, мы просто… убиваем друг друга. Жалкое зрелище, не так ли? Но пойдем еще дальше. Главный герой — Охотник из Сна. Из какого «Сна»? Из Сна Охотника Германа, а точнее Присутствия Луны, ведь именно Присутствие и заточило Германа во Сне. Что же такое Сны и Кошмары? По сути, это некие параллельные Вселенные, которые способны создавать Великие, а также перемещать туда людей и чудовищ. Например, помимо Сна Охотника, где наш главный герой может улучшить свое оружие, а также увеличить физические характеристики с помощью помощницы Германа Куклы, есть еще Кошмары — места, в которых после смерти заточены переступившие порог собственной человечности Охотники и не только. «Опьянев от Крови в погоне за чудовищами, все Охотники до последнего сгинут в Бездне Кошмара». Например, Людвиг, в Кошмаре явивший себя отвратительной тварью — симбиозным искаженным и вывернутым порождением коня и человека — вынужден вечно утопать в кровавой реке своих бесчисленных жертв и слышать их мольбы и стоны… Или Леди Мария — ученица Германа, прекрасная и сильная Охотница родом из Кейнхерста, покончившая с собой из-за чувства вины как перед убитыми людьми и чудовищами, так и перед испытуемыми, которых она курировала, в Кошмаре Охотника заточена вечно находиться в Зале Исследований и слышать призывы подопытных к ней о помощи, лишь бы она избавила их от боли, мук и сумасшествия, вызванными экспериментами над ними… А сам Достопочтенный Лоуренс, из-за амбиций которого явил себя весь Пандемониум Ада, в Кошмаре наказан вечно гореть в своей Чудовищной Сущности за то, что по его вине превратилось в монстров, подверглось экспериментам и погибло столько людей, а также за то, что сжег Старый Ярнам из-за разразившейся в ней Эпидемии Пепельной Крови, которая затем повлекла Чуму Зверя — как иронично, что, скорее всего, Церковь Исцеления эту Эпидемию на людей и навлекла, а потом просто… — Фурута останавливается напротив очередного канделябра и подносит лицо к огню настолько близко, что Коори кажется, будто тот накинется на глаза, и заканчивает фразу протяжно и эзотерически, — … сожгла их. Так интересно… как думаете, Коори-сан, возможно, мы все — гули, следовали и ученые, убивающие друг друга и проводящие эксперименты, так же сгинем в Бездне Кошмара после смерти? Думаю, для нас, убийц и насильников, это был бы еще лояльный исход… На Коори наваливается что-то тяжелое, как сама планида, как фатум — неотвратимый и властвующий, тот, который он не может с себя скинуть. Фурута же, даже не обернувшись на его реакцию и быстро отпрянув, возводит руки в стороны и вверх, задирая голову куда-то к крыше, точно возвеличивая что-то или кого-то: — Знаете, в «Порождении крови» так много цитат, которые я бы заполнил на всю жизнь как вы Библию, но некоторые мне нравятся особенно. Например, эти: «Медицина — не средство лечения, а, скорее, метод исследования» и «Некоторые знания можно получить лишь пройдя через болезнь». Как прекрасно звучит! Многих фанатов это наталкивает на теории о том, что Церкви Исцеления было выгодно Кровослужение и превращение людей в чудовищ, ведь это огромное подспорье для проведения дальнейших исследований. В погоне за эволюцией людишки увлеклись, это превратилось в их страсть, в их идею-фикс, они так хотели стать Великими и стянуть с себя свои немощные, ограниченные человеческие оболочки, что забылись и уже не могли остановиться. Но их можно понять — бренность и хрупкость человеческих тел и жизней, как и ограниченность нашего разума и нашей фантазии, действительно… удручают. Да и… в этом что-то есть, не так ли? — внезапно Фуруту будто начинает лихорадить: рот кромсает какой-то одержимый, таинственный оскал, а грудь заходится почти в припадке. — Лишь пройдя через болезнь… мы все, так или иначе, должны пройти через болезнь… Коори впервые за долгое время одолевает одичалый, абсурдный страх, непостижимый разумом, но захватывающий каждый нерв и каждую клетку предчувствием. «Пройти через болезнь»? Как через эпидемию, чуму, поветрие, пандемию? Все потому что… … только спустившись в сам Тартар, можно достигнуть Олимпа? — Что ты… — обескураженно молвит Коори, но его прерывают: — Ах да, чуть не забыл: «Когда Красная Луна висит низко, грань между человеком и чудовищем размывается. И когда снизойдет Великий, в чреве появится Дитя», ну и, конечно же, «Каждый Великий теряет свое дитя, а затем стремится найти ему замену», — Фурута оправляется как ни в чем не бывало и осоловело пожимает плечами, легко скидывая с себя предыдущую личину. — Дело в том, что Великие, а, вернее, один из них, Великий Идон, уж очень любит оплодотворять человеческих женщин, а конкретно Птумерианок или, по крайней мере, тех, у кого есть их кровь — Нечистокровных. По некоторым сакраментальным сведениям, Идон — Великий, не имеющий физического воплощения, лишь голос. Он — само Пространство, все, что нас окружает, сам Космос. Однако, не сказать, чтобы у Великих был талант к порождению себе подобных, потому что, либо из-за генетической несовместимости, либо из-за чего-то еще, дитя не способно родиться на свет — Великий теряет своего ребенка и стремится найти ему суррогат. Ничего не напоминает? — Союз людей и гулей неприемлем с точки зрения оплодотворения, потому что обычно ребенок не способен появиться на свет — обратные случаи один на миллион. — Ну, мы с сестренкой прямое доказательство тому, что это возможно! Если гули наиболее приближены к Великим, то мы с сестренкой, возможно, ПолуВеликие, ха-ха-ха, пусть даже наш срок жизни размером с продолжительностью жизни рыбки. Хотя рыбы, на самом деле, очень живучие существа — представьте, некоторые из них могут жить даже без важной части тела! Но вот сестренка без головы бы вряд ли выжила, хотя она и не выжила! — сначала Фурута точно надсмехается над самой природой полулюдей, но затем вновь начинает звучать вдумчиво и трезво, стробом переключаясь между своими режимами. — Но что же, из этого вытекает еще одна цитата: «Кошмарный ритуал связан с малышом. Найди ребенка и останови этот крик». Казалось бы, обычное обращение с выражением поручения игры к Охотнику, но на самом деле «Порождение Крови» завязано на нескольких символах: кровь, глаза, смерть, охота, сны, кошмары и… ребенок. Полагаю, ребенок в нашем мире — это что-то вроде связывающего звена между людьми и гулями… родится ребенок, и снизойдет новый Великий… чей это будет ребенок, кем он появится на свет и стоит ли препятствовать его появлению, вырезав из утробы матери, как когда-то из чрева Птумерианской Королевы Ярнам вырезали ее мертворожденного Великого ребенка по имени Мерго — вопрос открытый. Коори пробирает озноб, и он отворачивается от Фуруты обратно к гробу Хаиру, не в состоянии смотреть на существо, в котором сидит зверь с полностью перевернутыми и искореженными мировоззрением и сознанием. Фурута же, заметив это, напоминает о себе зычно и почти грубо, продолжая незавершенную тираду с виртуозностью неугомонного маэстро: — Но от общих заключений перейдем к частным, а конкретно к вам, Коори-сан и к тебе, моя дорогая сестренка! Одна из рун, которые встречаются игроку по мере продвижения по локациям игры, гласит: «Чудовище» — это ужасный нежелательный инстинкт глубоко в сердцах людей, а «След когтя» — заманчивое предложение принять эту природу». Из этого можно сделать вывод, что внутри каждого человека находится Зверь, а Кровь Великих лишь сносит затворы, которые его сдерживают. Но есть еще одно интересное сведение… После того, как я узнал про основной сюжет «Порождения Крови», мне захотелось большего, поэтому я стал знакомиться с интервью Миядзаки по поводу своего творения и наткнулся на одну занимательную ремарку. О, поверьте, у меня феноменальная память, поэтому я даже процитирую: «Стремление превратиться в зверя противоречит основному чувству человечности, которое есть в нас всех. Эта человечность служит своего рода оковами, удерживающими трансформацию. Чем сильнее оковы, тем больше отдача, когда эти оковы ломаются. В результате вы превращаетесь в более крупное или более извращенное существо. Это связано с идеей о том, что священнослужитель действительно самый страшный зверь из всех», — Коори чувствует кожей, как Фурута приближается к нему все ближе бесшумно, почти методично, точно соотнося каждый шаг со сказанным. — Как мы знаем, захмелев от крови и не сумев справиться с монстром внутри себя, Первый Викарий Лоуренс превратился в Церковное Чудовище, которое было в разы сильнее всего, с чем Охотники имели дело до этого. Но это ведь относится не только к священнослужителям, не так ли? — Люди, ведущие праведный образ жизни и отказывающиеся от удовольствий и грехов… — Коори не знает, почему, но ему кажется, что Фурута намекает на него самого, и это уподобление липнет к нему презрением. — Ах, праведники и страдальцы, то и дело сдерживающие себя от порока, вы только усугубляете ситуацию, ведь ваш грех… он будет грандиозен! — Фурута гнусно растягивает гласные, засахаривая произнесенное и разжигая его под конец, будто пересказывая провидение. Коори сжимает пальцы в кулаки от праведной злости, почти ненависти, и разворачивается обратно к Фуруте, выступая к нему навстречу и выплевывая накопившийся гнев: — Что, действительно, за чушь?! Лоуренс, культивированием Древней Крови погубивший столько жизней, думающий, что ведет людей к Раю, но на самом деле повлекший на них сам Ад своими амбициями — он, по-твоему, праведник?! Или же я и все остальные следователи, забирающие жизни, пусть даже существ, которые сами всю эту войну и начали, но все еще жизни, такие же, как и все остальные — возможно, мы, по-твоему, праведники?! Фурута остается преспокойным даже тогда, когда Коори хватает его за грудки и встряхивает, пылая и искря своей яростью, и поясняет ему как учитель непослушному ученику или оратор несмышленой публике: — Смотря что такое грех, Коори-сан, и в каком контексте его рассматривать. Лоуренс исходил из благих побуждений и выполнял свою работу, следователи исходят из не менее благих побуждений и выполняют свою — можно ли это считать грехом? Добавлю к уже сказанному изречению о том, что история циклична, то, что она пишется прахом и стелется костями. Жертвы — двигатель истории, ее архимедов рычаг. Как я уже говорил, мы все должны пройти через болезнь, чтобы, уже выздоровевшими и принявшими то, что зовется Истиной, двигаться дальше. Жертвы — не нежелательная роскошь, а естественное следствие. А что насчет чудовищ внутри нас… полагаю, в «Порождении Крови» внутри оно пропорционально силе и размерам на выходе — чем физически сильнее и больше чудовище, в которое превращается человек, тем страшнее был запечатанный в нем грех с самого начала. Как патология, рак, который слишком долго не лечили, ведь «Когда обнаружен рак, необходимо определить его местоположение, добраться до него и вырвать из груди больного», но вместо этого процесс просто запускается, а после выливается во что-то поистине невообразимое, кошмарное. Понимаете, о чем я?! — Фурута в исступлении крепко впивается ногтями в предплечья Коори, склабясь жутко и маниакально. — И как вы думаете, какими размерами и силой будет обладать монстр, вырвавшийся из слабого духом страдальца и праведника, который своими страданиями разве что не упивается, полагая, что он какой-нибудь мученик и все это заслужил, что «Лучше страдать самому, чем причинять боль другим, ведь добрым людям для счастья хватает и этого»? Так «она» его учила, а-ха-ха, подумать только! Коори недоуменно выпускает Фуруту, отступая чуть назад. Он понимает, о ком идет речь, и все намеки, предшествующие этому моменту, внезапно становятся пока еще неотчетливо, но все же зримы. Однако всплывает кое-что другое… Так кто же Канеки Кен в будущей партии — очередная пешка или все же король? — Но к слову о слабостях людей… страх — одна из наших высших слабостей. Мы боимся слишком многого, в то время как не стоит бояться ничего, так как ничего не существует в том виде, в котором мы привыкли считать — элементарная истина, подвластная столь немногим! «Наша жажда крови насыщает нас, успокаивает наши страхи. Ищи Древнюю Кровь, но бойся слабости людей — их воля слаба, их разум молод. Если бы не страх, смерть была бы безжалостной, ее бы не оплакивали», но, вполне себе перпендикулярно, «Без страха в сердце мы мало чем отличаемся от чудовищ», — Фурута наступает на него как хищник на свою добычу, в то время как Коори остается лишь пятиться назад — страха больше нет, но есть инстинкты, которые вопят в нем держаться от потенциальной опасности подальше. — Но вы, получив необходимое количество Озарения, уже ничего не боитесь, верно, Коори-сан, пусть и уже барахтаетесь в бездне безумия? Фурута почти добродушно, почти гостеприимно улыбается, в то время как Коори не может не признать его правоту. Знание может свести с ума. Знание может лишить этого ума. И знание, конечно же, может прервать саму жизнь. — А теперь возведем уже сказанное в зенит — почему все же сестренка явилась к нам в образе Призрака Покинутого Замка Кейнхерст? Для этого нужно вспомнить, кто такие Нечистокровные, Королева Нечистокровных Аннализа и почему их всех казнили. Дело в том, что изначально дворяне Замка Кейнхерст во главе с Королевой Аннализой, скорее всего, были правящей элитой Ярнама, но кому-то из Церкви Исцеления, а конкретно Лоуренсу, это оказалось невыгодно, ведь они хотели прибрать власть к своим рукам. И предатель — возможно, сам Лоуренс собственной персоной, возможно, Леди Мария — принесли в Замок Нечистую Кровь из подземелий, вполне вероятно, являвшуюся бессмертной кровью Птумерианской Королевы Айилл, так же известной как Ярнам. Испив эту кровь, Аннализа сама стала бессмертной и поделилась частичкой этого бессмертия со своим Родом — так появились Нечистокровные. Нечистота их крови, скорее всего, связана с духовной грязью, грехом, скверной, которые уже были заложены в крови, ведь бессмертие само по себе противоестественно и нарушает законы природы — ничто не может жить вечно. «Нечистокровные — враждебные твари, угрожающие ритуалу очищения крови». Звучит как оккультный языческий фанатизм, но в этом что-то есть, не так ли? А вот Хаиру-чан у нас как раз полукровка — тоже в какой-то мере Нечистокровная, ведь родилась от союза человека и гуля, — Фурута, вскормленный самоиронией, ухмыляется, точно что-то вспомнив. — Да и, знаете ли, я всегда, еще с детства думал, что Хаиру-чан и грех — синонимы, как и все дети из Сада! Мы ведь, знаете ли, так… нечестивы… Коори перелистывает свои воспоминания как ветхий, истощивший себя фолиант. Хаиру зарекалась о том, что Сад — самое гадкое и низкое место, которое вообще может существовать. Она тогда лишь намекнула, аллегорически обозначив сам концепт одной горестно выброшенной фразой, значение которой Коори понимает только сейчас: «Это место, где восходят цветы, прекрасные и очаровывающие только на вид, но корни у них — разложившийся клубок змей, запутавшихся друг в друге и таким же образом плодящих и взращивающих себе подобных». — Кро-во-сме-ше-ние, — сквозь одурелый смех подсказывает Фурута. — Да, Сад этим балуется не зная меры, и да — подробностей вашей и так уже подкосившейся психике я не желаю, поэтому опустим детали. Ну так вот, после, под предлогом Нечистой Крови, а также того, что рыцари Кейнхерста охотятся на Охотников и питают свою Королеву Аннализу их Кровью для рождения ребенка от Великого, Церковь Исцеления создала отряд Палачей, которые должны были истребить каждого Нечистокровного. Это они и сделали: сначала, судя по всему, избавились от мужской части замка — от рыцарей и других аристократов, а затем уже казнили самих дворянок. Дворянки, имея в своей крови частичку бессмертия Аннализы, не умерли окончательно, а обратились в призраков, которые безутешно бродят по замку и оплакивают смерти своих мужей. Параллель тоже довольно прозрачна: вы ведь из семьи аристократов, не так ли, Коори-сан? Додумывайте сами — на все ваша фантазия. Тем более что Вдов убили как раз Палачи, специально заказанные для этого, а Хаиру-чан, как известно, убили слуги семьи Цукияма, Мацумае и Маиро, сначала пронзив живот, а потом обезглавив — тоже своеобразная казнь. Так же у Хаиру-чан есть некая схожесть с самой Аннализой, потому что, не сумев убить Королеву, глава Палачей, Мученик Логариус, навечно запер ее внутри Замка, а вход в ее покои стал охранять как сторожевой пес, чтобы никто до нее не добрался. Хаиру-чан ведь тоже несвободна, да? Призраки на привязи у своих «хозяев» — довольно распространенное клише, поэтому, думаю, сестренка привязана к вам, Коори-сан. Хаиру-чан как Скованная вдова — это синтез ролей и способностей Призраков Вдов, Аннализы и Леди Марии — в общем-то, всего рода Нечистокровных. Из всего этого можно сделать вывод, что она не столько обыкновенный призрак в чьем-то образе, сколько наполовину Фантом и наполовину ваш личный Фамильяр — по средневековым западноеропейским мифам, духи, которые прислуживали колдунам и ведьмам, пусть даже от колдуна у вас, Коори-сан, разве что… ничего. Но это становится все забавнее, если копать глубже, однако это я вновь предоставлю лично вам. Коори снова бросает тоскливый взгляд на Хаиру через плечо Фуруты и замечает, что она находится все в том же положении, что и была — кажется, даже ни разу не шелохнулась. И его невольно передергивает, когда он понимает, что она действительно у него на привязи, как цербер, охраняющий врата Ада и вынужденный подчиняться Аиду. В кого же он превращается? — Замечу, что «Фантомы указывают нам путь и ведут навстречу новым открытиям». Именно поэтому, даже если Хаиру-чан думала все это время, что ее цель на Земле — спасти вас, Коори-сан, то она ошиблась. Или, быть может, она скрыла от вас что-то — например, все, во всем вам лгала? — Фурута запинается, оглядываясь на Хаиру и досадливо цокая. — Ох, полагаю, все несколько сложнее… сестренка… а не помешать ли мне ты пришла после смерти? Помешать самой эволюции ради сохранения баланса, чтобы люди и гули и дальше перебивали друг друга пачками? Боги так оскорбительно немилостивы! Ну, во всяком случае, свое предназначение на Земле Хаиру-чан уже выполнила — оно заключалось совершенно, совершенно в другом. Коори не знает, верить Фуруте или нет, верить ли себе и всему анархичному миру. Оставшийся относительный порядок его восприятия, накрененную гармонию и колотящуюся в помешательстве психику — он все перевернул, в пыль перемолов уже искаженное. — Однако, Коори-сан, я долго думал, раз Хаиру-чан вернулась после смерти как Скованная Вдова, то кто же во всем этом переплете вы? — они снова возобновляют остановившееся движение: Фурута ему навстречу, а Коори назад. — Сначала я посчитал, что вы Первый Охотник Герман, ведь рассудите сами: отчаянная, обезумевшая влюбленность в свою ученицу Марию, нежелание продолжать жить после ее самоубийства, которое даже, вполне возможно, привело бедного Охотника к тому, что он запер самого себя во Сне Охотника на целую вечность во служении у Великого — Присутствия Луны. Что уж говорить о том, что Герман сделал для себя живую Куклу, которая выглядела точь-в-точь как Мария, лишь бы найти хоть какое-то утешение, попытаться «пережить» смерть возлюбленной? Романтично, не так ли? Ничего не напоминает? Коори предчувствует что-то нехорошее и догадывается, к чему Фурута клонит, что подтверждается наполненной уверенностью надменностью. А это означает лишь то, что… … Фурута все же подобрал нужные рычаги манипуляции. Он с самого начала знал, кто выйдет победителем во всем этом. — Но потом я подумал еще немного, и на меня вдруг снизошло озарение, что вы — Охотник, который борется с такими как Призрак Покинутого Замка Кейнхерст (и не стоит забывать, что Вдовы не смогут упокоиться до тех пор, пока их не уничтожит Охотник). Вы такой же Охотник, как и все следователи, в то время как гули — «монстры», с которыми охотники должны сражаться. Но помните ли вы наречение бывшего охотника Джуры: «Нет ничего ужаснее, чем охота. Существа, на которые ты охотишься — не чудовища. Они — люди. Это все кровь или ты просто безумен? Когда слабый духом идет в бой… Охотник становится жертвой!». Коори не отвечает, но Фуруте это больше не нужно: отныне говорить должен только он, а сам Уи — беспрерывно слушать. — Но какая же все-таки у Охотника цель? В начале игры нам ее дают черным по белому: «Чтобы выбраться из ужасного Кошмара Охотника, уничтожьте причину распространения чудовищ, иначе ночь будет длиться вечно». Но не ошибочна ли эта цель? Куда она нас заведет? И что будет после того, как мы убьем всех чудовищ? Все дело в том, что Присутствие Луны — марионеточник, дергающий за ниточки — с самого начала ведет нас по ложному пути, ведь ему нужны Отголоски Крови, которые Охотник собирает со своих жертв, а затем приносит в Сон. И тем самым, даже не осознавая этого, мы подпитываем Великого Кровью, неизвестно для какой цели, — когда отступать становится некуда, и спина Коори упирается в престол, Фурута подходит к нему почти вплотную и накреняет голову, пока черты его лица искривляются в каком-то непонятном выражении. — Следователи, работающие на гулей… следователи, убивающие гулей по приказу других гулей… гули, убивающие следователей по договоренности обеих сторон… как вы думаете, Коори-сан… кого же мы все-таки подпитываем кровью? У Коори пересыхает в горле, потому что он слишком хорошо понимает и это. Какого бы монстра они не подпитывали, он ненасытен, и с каждым днем становится еще более алчен. Фурута кивает, будто соглашаясь с ним: — Впрочем… когда я говорил, что вы Охотник, я не имел в виду, что вы Добрый Охотник, так как место главного героя во всей этой «игре» уже занято другим забавным полугулем, думаю, вы даже догадываетесь, о ком идет речь — на него тоже было много отсылок. Однако вы не простой Охотник — вы непосредственно связаны со Сном Охотника, вы один из немногих Избранных. Помните слова Министра Крови в самом начале игры перед тем, как главный герой приезжает в Ярнам для того, чтобы перелить себе знаменитую исцеляющую Кровь? «Что бы ни случилось… все это покажется вам дурным сном». Как известно, у Охотника из Сна есть три концовки: Первый Охотник Герман оказывает вам милосердие и убивает, бесконечный Цикл Перерождения заканчивается, и вы очнетесь в рассветных лучах солнца — Ночь Охоты окончена, но теперь вы смертны. Вторая концовка — вы сражаетесь с Германом и, победив его, навечно занимаете его место заточения под эгидой Присутствия Луны и направляете других Охотников из Сна, до тех пор, пока вас не убьют и не займут ваше место. Ну и третья концовка — вы побеждаете Германа и даете отпор Присутствию Луны с помощью Нервов Ока, после чего, одолев Лунного Великого, сами становитесь Великим, прекращая Чуму Зверя, но, увы, эта концовка в нашей вселенной уже занята главным игроком. — А кто же, в таком случае, ты во всем этом? — Коори должно быть все равно, но он интересуется — не из любопытства, а скорее из пресытившегося, истратившего себя долга. — Я? О, это совершенно не важно, я лишь двигатель эволюции, работающий из тени — ученый, экспериментатор, безумец, влюбленный в сам Космос, в нынешнее олицетворение Порождения Луны! — Фурута вновь вскидывает голову, и в его глазах, блестящих и восторженных, действительно отражается то, что можно назвать больной влюбленностью. — Думаю, я мог бы быть Миколашем, у нас с ним много общего: «Кошмар бурлит и кружится без остановки!» или лучше даже: «Дай нам глаза, дай нам глаза, вставь глаза в наши мозги, дабы мы очистились от нашего чудовищного слабоумия!». Но давайте все же продолжим о вас. Знаете, вопреки тому, что вы, скорее всего, выбрали бы первую концовку — Перерождение во Смерти, а ваша трагическая судьба напрашивается на вторую, я считаю, что самая приемлемая для вас концовка — отсутствие концовки. Альтернативный исход. Думаю, нам нужно переиграть. — И что же ты подразумеваешь? — Коори устал от всего этого представления, устал от нескончаемого потока вопросов и ответов, устал от рассуждений, отзывающихся острой резью в затылке, но поделать ничего не может — даже сквозь тернии философии Фуруты он разберется с тем, что тот задумал. Или же низвергнет сам себя в Пучину Кошмара. — Знаете одну из особенностей как «Порождения Крови», так и всей Вселенной? Вопросов всегда больше, чем ответов, а итог всех найденных ответов — заблуждение. Мы в тупике мироздания. Нам нужно открыть наши глаза, понимаете? Слить глаза с мозгом, если понадобится, чтобы обрести Просветление. «Око символизирует сам Космос. Вот мы стоим, укоренившись ногами в землю, но, может быть, космос совсем рядом, прямо над нашими головами?» и «Небо и космос едины» Мы должны стремиться к большему, чем имеем, мы действительно, как замечал профессор Виллем, мыслим в базовых, примитивных плоскостях. Ограниченность человеческого разума и человеческих возможностей разочаровывает, не так ли? Однако подлинная эволюция всегда требует бесчисленных жертв, да и эволюция и деградация — две стороны одной медали, одно без другого не может, увы, мир неидеален, неидеален и прогресс. «Эволюция без отваги станет погибелью нашей расы». Гули и люди уничтожат друг друга — вот, что станет итогом. Не равновесие. Не гармония. Тотальное уничтожение. И этому не будет совершенно никакого оправдания. Я не стремлюсь к Великим и не пытаюсь стать Великим — я хочу сделать нечто примитивное, совершенно не гениальное и даже не претендующее на гениальность. Однако именно это может стать первым шагом к человеческой эволюции, я хочу подтолкнуть всех вас, людей и гулей, к Великим, а там уже вам решать, как пользоваться тем, что я вам дарую — продолжить начатое мной или загубить все на корню. Фурута ставит последний каданс, подводя Коори к чему-то настолько близко, что он почти чувствует развязку, которая перекрывает дыхание тогда, когда, казалось бы, даже огни от свечей начинают трепетать вокруг них: — Однако… для этой цели мне нужен Охотник из Сна — некто сильный, умный и, конечно же, отчаявшийся и обезумевший от собственного отчаяния. Некто, сдерживающий свое чудовище настолько, что оно растет внутри в геометрической прогрессии, а после высвобождения окажется самым страшным Грехом и Кошмаром. И вашей любовь, вашими страданиями, Коори-сан, разве что любоваться, созерцать как нечто восхитительное, ведь они, в отличие от эмоций нашего небезызвестного Канеки Кена, лгущего самому себе, имеют вес, потому что они истинны, подлинны. Хотя, вместе с тем, над ними разве что смеяться как над трагикомедией… Страдания прекрасны, но и смешны только тогда, когда они глубоки и искренни, а трагедия — их неизбежное сопутствие. Мы все влюблены — во что-то или в кого-то, в существующее или нереальное и даже недостижимое, в прекрасное или отвратительное — это совершенно не важно, но мы все поголовно влюблены! И вы прошли через влюбленность, трагедию, прошли через Озарение, прошли через Охоту, Боль и Смерть. Знаете ли вы, что отчаявшиеся и влюбленные, испившие крови из природно золотых чаш страдания безумцы, сдерживающие себя, наиболее близки к бессмертию? Так вот, Коори-семпай, в этом контексте вы — бессмертны, и мне нужно ваше бессмертие. Конечно же, я осознаю, что не могу получить вас, просто позаигрывая с вами, вам нужно что-то взамен, и мне есть, что предложить. Фурута срывает кружево одним рывком, другим — резко открывает крышку гроба, являя взору обернувшегося Коори тело Хаиру. На совершенство нельзя смотреть без боли, потому что оно слепит, и Уи убеждается в этом снова. У Хаиру бескровная, неестественно кипенная кожа лица и рук, вязнущая в теплоте свечного сияния, точеные черты лица, аккуратно подровненные и уложенные розовые волосы, глаза, закрытые такими же белоснежными бинтами, и тонкие губы, горящие алым. На шее с медицинской педантичностью зазубриваются мелкие швы без единой капли крови — если не всматриваться, можно и не заметить. Руки крест-накрест сложены на груди, а тело облачено в то же самое платье, что и у Хаиру призрака, но только черное с плерезами и бардовыми врезками на груди, рукавах и подоле. Если бы не другой цвет платья, отсутствие крови, ручьящейся от шеи до груди и живота, и свободные от вервий руки, Коори бы подумал, что перед ним лежит Хаиру Скованная Вдова. Но к той Хаиру, что все еще стоит на коленях позади него, он боится оборачивается, ведь он уже на полпути к ее предательству. Отныне он не имеет права даже смотреть на нее. Фурута становится сзади, кладя подбородок на плечо и шепча на ухо — как обычно, велеречиво, приторно и зазывающе: — Я могу вернуть вам потерянную возлюбленную — с физическим телом, разумом и душой и, если даже повезет, с человеческим сроком жизни — постараемся с нашими «бюргенвертскими» учеными поэксперементировать. Но… есть одна загвоздка… — Фурута двумя пальцами цепляет подбородок Коори, заставляя повернуть голову в сторону — спандекс перчаток неприятно скрипит, а красный уже выжигается на сетчатке глаз — и уловить боковым зрением слабые, почти невидимые очертания Хаиру Скованной Вдовы. — Вот она, немного мертвая, просвечивающая, окровавленная, но все еще досадливая, надоедливая загвоздка. Коори в оцепенелом ужасе расширяет глаза, вдыхая миазмы осознания вместо привычного воздуха, пока ладонь Фуруты ложится сталью тесака на его горло, а шепот продолжает приглашать: — Да-да, Коори-сан, вижу по вашим умным глазкам, что вы все-е-е прекрасно поняли. До тех пор, пока дух Хаиру-чан существует в материальном мире, она не воскреснет в своем теле — Кос… Косм… или, ох, Космос не позволит. В этом мире есть определенные трансцендентные законы, впрочем, мы оба убедились в этом, узрев Хаиру-чан призраком в образе Призрака Покинутого Замка Кейнхерст. Кто знает, возможно, Миядзаки-сан своей историей смодулировал другую реальность, которая действительно существует, и Хаиру-чан прибыла оттуда? Не зря же есть теории, что Вселенная, в которой находится Солнечная система — не единственная, и помимо нашего существует множество параллельных миров. Животрепещуще, не так ли? Фурута, все еще находясь за спиной, подводит Коори к гробу Хаиру почти впритык и, сняв одну перчатку зубами, тыльной стороной ладони, осторожно и ласково проводит зигзаговую линию по щеке Хаиру, словно насмехаясь над ними обоими. … шея, накреняясь, конвульсивно дергается… — Но давайте все же вернемся к вам двоим, а то я много могу говорить о всяких умных вещах, но мое резонерство никак нас к сути дела не подведет. Знаете, я немного поразмышлял и провел довольно ироничную аналогию образа Хаиру-чан с рыцарством и Культом Прекрасной Дамы (впрочем, она же из Кейнхерста, и это очевидно). Рыцари обычно всегда приносят своей Даме Сердца клятву, присягу, обет… акколаду? — Коори сглатывает подступившую к горлу желчь, но терпеливо ждет вынесения приговора, на что Фурута деланно удивленно ахает. — Вижу узнавание в вас, так значит, сестренка все же посвятила вас в рыцари, и вы принесли ей присягу? Ничего — неурядица, мелкая ошибка, которую можно исправить прямо сейчас. Просто откажитесь от клятвы и принесите новую! Не мне, что вы, конечно не мне, разве же я заслуживаю подобной чести? А, скорее, ей. Смешок мажет по мочке, пока Коори впадает в анабиоз, не в состоянии даже шевельнуться — если Дьявол и правда существует, то он сейчас стоит сзади. … плечо незаметно выходит из сустава… — Верно, Коори-сан, вы должны отказаться от клятвы Хаиру-Вдове и принести новую клятву Хаиру воплоти, которую мои ученые персонально для вас очень скоро воскресят. Для этого вам нужно всего ничего, ведь в словах, пустых и формальных, никогда нет надобности, они ничего не значат, — Фурута с лишь мерещимся почтением поднимает кисть Хаиру и подносит ее к лицу Коори. Сжатый в тисках внезапно взвившегося в нем страха, он замечает на тонком меловом безымянном пальце обручальное кольцо, а после металл, вложенный в его ладонь, обжигающе клеймит кожу. — Все, что вам нужно — окольцевать — себя и ее. Как я уже говорил ранее, я позвал вас сюда не для того, чтобы толкать пафосные речи на фоне эстетики католической церкви, показывая, какой я, черт возьми, неотразимый. Вернее, для этого тоже, но главное — бракосочетание. И вы в своем забавном мандраже, должно быть, не заметили, но я даже подготовил для вас с Хаиру-чан персональное свадебное ложе, почти что альков, разве что без ярко выраженного уединения — сзади у престола есть маленькая лесенка, сделанная специально для вас, но это я оставил на десерт. Приглядитесь. Коори, пронизанный крупной дрожью, поднимает взгляд с колец, пока все вокруг захватывает в дробящую пространство круговерть. Только сейчас он замечает, что стеклянный гроб, в котором лежит тело Хаиру, шире, чем он изначально полагал — рядом есть еще одно место, обитое красным сатином, с покоящимися на дне гардениями. Гроб двуместный. И второе место предназначено специально для него. Коори неверяще отшатывается, спотыкаясь о выступ алтаря, но Фурута все еще удерживает его сзади, с сытым садизмом не позволяя соскользнуть ни в одном из смыслов. …молельно согбенная спина выпрямляется… — Коори-сан, разве вы не хотите облачить свою драгоценную возлюбленную в ее прекрасные плоть и кровь, а потом жить с ней счастливо и, если повезет, довольно долго? — Фурута с корчащейся в интонациях улыбкой крепко обнимает Коори со спины, почти удерживая, так, будто он ничего не весит. Коори, погрязший и потерянный, обмякает, не в состоянии двинуться, чем Фурута пользуется, наводняя последние ошметки его рассудка своим тлетворным, ядовитым влиянием. — Вы должны осознавать, что, пока Хаиру призрак, вам никогда не быть вместе. И это ведь смешно, не так ли? Вы что, не видите, что Хаиру-чан страдает? Она не сможет вам никак помочь, потому что вы — своя собственная патология, неизлечимая болезнь, и спасти сам себя не сможете. А, раз вы не спасаетесь, то Хаиру-чан будет вынуждена целую вечность страдать и скитаться по земле бесплотной тенью, а у вас и шанса не будет после смерти встретить ее по другую сторону, потому что вы отправитесь туда, а она останется здесь… или есть второй вариант — Хаиру-чан бросает вас. Вот так просто. Уходит с концами. Вы к этому времени, возможно, обратитесь ко мне за помощью, но будет слишком поздно. Понимаете ли, формалин, сулема, заморозка и другие прелести бальзамирования поддерживают тело, но на определенный срок. Мы и так уже почти год сохраняем тело Хаиру-чан в надлежащем состоянии, но больше мы ждать не можем — иначе боюсь, что она воскреснет калекой или слабоумной, а, может, и то и другое. Поэтому либо сейчас, либо… Коори пытается прийти себя, по лоскуткам собрать и зашить собственную волю, чтобы дать хоть какой-то отпор, но все, что он сейчас может — внимать, следуя проторенной Фурутой дорогой, ведущей в геенну. Все запретные, падшие, аморальные идеи и желания, образовавшие клоаку в его душе, были озвучены Фурутой, и отрицание отныне не поможет. … сущность, обретшая мнимую плоть, поднимается… — Они ведь все ускользают сквозь твои пальцы, верно? Совершенно все, начиная еще с детства, но сейчас это все в тебе достигло апогея, и ты обезумел, и ты возненавидел, и ты сорвал все свои вето, лишился всех своих закодированных внутри принципов. Но тебе больше не натянуть на свой ментальный каркас ни одного морального слоя, для тебя все слилось в одну массу — не существует больше ничего и одновременно существует все. Они все бросают тебя, и только ее — свою яхонтовую куклу — ты удержать в состоянии, но только так, как я могу тебе предложить, и никак иначе, — шепот преобразовывается в хриплое, злое шипение, и Фурута сдавливает его плечи до боли, почти что до хруста костей. — Или же все куда глубже, а, Уи? Возможно, тебе оно и не нужно? Ведь физическое тело Хаиру-чан — не то, что ты можешь контролировать, а это значит, что она снова упорхнет от тебя, верно? Пока Хаиру-чан привязана к тебе, она рядом, пусть даже мертвая, и тебе будет плевать на то, что она не выпутается из твоей страждущей любви — какой прекрасный ювелирный эгоизм! Ведь действительно красивая мертвая кукла, а, антиквар? Внезапно хватка Фуруты ослабевает, а дыхание сбивается, и Коори даже сквозь ткань пиджака чувствует, как чужая одежда в районе живота пропитывается влагой. Фурута отходит от него, мешая кашель с утробным смехом, пока ослабленный слух улавливает лязг металла, сопровождаемый противным хлюпаньем — так в плоти танцует оружие, алчущее боли и вынимающееся нежеланно и лениво. Коори туманно, неосмысленно оборачивается, пытаясь подавить внезапный приступ тошноты, и видит Фуруту, снимающего и откидывающего свой черный камзол и закатывающего рукава шелковой узорчатой блузки — посередине белого расползающееся красное пятно выглядит почти порочно. В самой Немезиде, стоящей прямо напротив них величественно и грозно, готовой обрушить свой гнев Правосудия, он едва узнает Хаиру. Ее волосы окончательно побелели, даже больше, чем у Аримы когда-то, к тому же, удлинились, достигая спины и ровными гладкими лентами ложась на плечи. Свое заточение из веревочных лоз она вновь разорвала, но Коори, помимо того, что Хаиру внезапно из-за всплеска силы нашла себе физическое воплощение, замечает и пепельность ее кожи, испещренной ярко выраженными узорами вен. Все платье, от груди до подола, обагрилось кровью, ей же пропитались бинты, и она же заструилась по щекам из глаз. Отныне Хаиру — Скованная Вдова, Призрак Покинутого Замка Кейнхерст, и это больше не просто образ, а сама ее суть. Отныне Хаиру — окровавленное олицетворение самых страшных Кошмаров Коори. — Как же мне надоело слушать весь этот бред. Умолять… упрашивать… стоять на коленях… достаточно, — Хаиру любовно оглаживает лезвие своего меча, после чего с рваным звоном разъединяет его, делая из одного оружия два одинаковых клинка, пульсирующих кровью и огнем. — Тебе бы лучше закрыть свой поганый рот прямо сейчас, Фурута. Фурута, нисколько не дезориентированный ударом в спину, вслепую протягивает руку к гробу и достает с его дна клинок, в котором Коори не угадывает ни куинке, ни обычное оружие — отливающее серебром и обсидианом, он больше похож на что-то историческое, покоящееся в музеях и гробницах. Рассекая клинком воздух, Фурута, самодовольно посмеиваясь, выступает навстречу Хаиру. — Оу, посмотрите, кто, наконец, соизволил выйти на авансцену! Эй, сестренка, я дам тебе попытаться спасти своего Рыцаря, хотя, как видишь, он в этом и не нуждается — для него отныне нет спасения. Но это будет немного нечестно с моей стороны, не так ли? Я почти без иронии благодарен тебе за предоставленный ключ к плану моей революции, но на этом нам с тобой придется попрощаться — в своем спасении обожаемого Коори-семпая и остальных людишек ты будешь просто жуть как мешаться под ногами. Тебе же нужен реванш, а то в тот раз ты так и не смогла меня убить, хотя твой «Ракуйо-Чикаге», как я понимаю, способен убивать всякую нечисть — и гулей тоже, интересная игрушка. Что ж, я попросил своих мастеров изготовить что-то вроде Священного Клинка Людвига из серебра, вернее, его более компактную версию — насколько я знаю, серебро действует не только на вампиров, но и на призраков. Однако, зная отравляющий эффект твоей игрушки… возможно, она убьет тебя раньше, чем ты успеешь меня коснуться, как бы парадоксально это ни звучало, ведь ты уже мертва… Смерть после смерти — как раз узнаешь, каково это… — Фурута направляет меч на Хаиру, вставая в боевую позу, и его коварная ухмылка предвосхищает еще не начавшийся, но уже нагревающийся напряжением бой. — «Мы рождаемся из крови, воспитываемся кровью, погибаем от крови». Ты же у нас что-то вроде Нечистокровных из Кейнхерста… продемонстрируешь свое мастерство владения кровью? Ну же, сестренка, я жажду вкусить ее! — «Мертвецов… лучше оставить в покое, — предостерегающе вторит Фуруте Хаиру, и Коори невольно ошпаривается этим незнакомым ему, леденящим и осушенным голосом, в котором он теперь отчетливо слышит покойника. — О, я-то знаю, как сладостно манят тайны! Теперь только честная смерть принесет тебе исцеление… освободит тебя от твоего неимоверного любопытства». Фурута на это лишь завлекающе манит Хаиру указательным пальцем, демонстративно очерчивая языком кромку зубов и губы: — Вперед, сестренка, напои меня своей кровью! Первой нападает Хаиру, и Коори даже не успевает заметить, как она материализуется рядом с Фурутой, нанося ему крестовидную рану поперек груди, и отплывает до того момента, как он замахивается на нее клинком. С первой же атакой орган берет новые ноты, и Коори прошивает узнаванием — Хаиру давала ему послушать этот саундтрек днем перед операцией по уничтожению семьи Цукияма, назвав его своим любимым. После ее смерти он еще долго переслушивал отдающую таинством языческого обряда композицию, столь похожую на реквием, пытаясь найти в латинских словах что-то, что приблизило бы его к сакраментальной Истине. Первый викарий Лоуренс.

Знайте, Дети Мои, Что ежели Вы исполните Таинство Самоотверженно, Вашей Наградой станет Священная Кровь И все Глубинные Силы, Сокрытые в Ней… Внемлите, Сородичи, Ибо Я предлагаю Вам Вкусить Древней Крови!

Коори, чуть ли не падая от эмоционального истощения, пытается устоять на ногах лишь держась за стенку гроба, и наблюдает бой через плывущую толщину пелены. Он видит, как Фурута, разгоряченный первой атакой, подбирается к Хаиру и полосует по ключицам, задевая какую-то крупную артерию на шее, и из нее брызжет кровь, преумножая ту, которой она почти облита с головы до ног. Коори порывается вперед: обогнуть обоих, взять куинке и помочь Хаиру, но та делает жест в его сторону, приказывая не мешать. И Уи, проанализировав ситуацию, понимает, что это совершенно не его уровень, ведь того, за чем он сейчас следит, не должно происходить вообще. Это за пределами обычного человека, и лишь гуль — существо, наиболее приближенное к силе Великих, способно подобному противостоять. У Хаиру явное преимущество в виду почти абсолютной неуловимости — в то время как Фурута все еще остается на земле, Хаиру может взмыть в воздух и атаковать с еще большими скоростью и силой. Она рубит с плеча одним ударом, задевая бедро, и Фурута, чуть покачиваясь, отступает назад, почти мгновенно приходя в себя — у него слишком быстрая регенерация, затягивающая едва ли не любое увечье за несколько секунд. Когда же Хаиру, не выжидая ответной реакции, наносит Фуруте непрерывную серию рубяще-колющих атак, тот резко высвобождает кагуне, нанизывая Ихей на него как дичь на рожон. Вскрик Коори теряется в оглушительно безудержном хохоте Фуруты: — Оу, ну надо же, а ведь гульи способности действительно как силы Великих — пробивают даже нечисть! Ну, пока я могу орудовать и мечом, и кагуне, тебе никуда не деться, сестренка! Коори стремится ринуться на помощь Хаиру, но та поднимает на Фуруту голову, все еще свисая с его кагуне, и улыбается, точно вынося приговор — с жестокостью мясника и предвкушением палача перед казнью. И Коори становится свидетелем того, что парализует его неким прозрением.

О, Благородные Кровавые Узы… Примите Их, Ведь ожидание — Удел Богохульников! Внемлите Мне, Ибо Я ступил на этот Путь, С Достоинством преодолевая Проклятие Зверя!

Хаиру, даже не пытаясь вырваться, пронзает свою грудь обеими клинками и, чуть помедлив, резко и бесстрастно вынимает их, отбрасывая Фуруту назад волнами крови, охваченными огнем. Несколько брызг попадают Коори на лицо, и он стирает их онемевшими пальцами, вглядываясь в пурпурные разводы как в древнейшие руны. — Я ждал твоей второй стадии, сестренка, но ты меня удивила, соединив вторую и третью — как обычно, талантливая даже после смерти! — Фурута поднимается, опираясь на меч и чуть пошатываясь, после чего с явным наслаждением ведет носом. — «Ох, что это за запах? Сладкая кровь, о, она поет мне песнь! Достаточно, чтобы почувствовать себя дурно!». Хаиру, не считаясь, упреждает выпад Фуруты косым взмахом меча, который полощет кровью, вспыхивающей огнем, на расстояние в пару метров. Фурута едва успевает уклониться, простирая щупальца кагуне вперед и в стороны, которые окружают Хаиру и стремительно соединяются, заключая в капкан. Хаиру взлетает от атаки вверх, и в ее крике стенает ярость миллионов безвременно почивших: — «Когда все растворится в Крови, случится Перерождение» — этого ты, черт возьми, хочешь добиться? Как будто я тебе позволю! — А как будто я стану спрашивать разрешения у трупа! — так же срывается на крик Фурута, продолжая таранить кагуне пространство церкви в надежде задеть Хаиру. Коори с крови на своих руках обращается к кольцу, все еще лежащему на ладони. «Вы что, не видите, что Хаиру-чан страдает? Она не сможет вам никак помочь, потому что вы — своя собственная патология, неизлечимая болезнь, и спасти сам себя не сможете».

О, Пречистые Кровавые Узы… Примите Их, Ведь сомнения — Удел Богохульников! Внемлите Мне, Ибо Тайна, окруженная Водами Жизни, Еще не раскрыта!

Хаиру, больше не опускаясь на землю, прокручивается в воздухе, заставляя кровь за собой вскружиться в вихре, после чего обрушивает его на Фуруту, орошая все в ближайшем радиусе. Фурута, задетый огнем, плавящим его кожу, парирует нападение Хаиру, но явно проигрывает — окончание схватки предрешено. — «Нередко Сатана принимает облик Небесных Ангелов» — писал Апостол Павел, но тебе даже здесь не повезло, сестренка, ведь ты и твои способности — само дьявольское отродье! Посмотри, ты же осквернила своей нечистой кровью саму святыню! — очередной вопль Фуруты ошеломляет Коори, оказывая отрезвляющий эффект. Он, окидывая потерянным, уничтоженным взглядом собор, видит лишь то, как оставшиеся гореть, не потушенные в бою свечи отражают кровь, которой залито почти все вокруг, как продроблены пол и стены, сломаны скамьи, а кое-где трещат редкие маленькие костры, обещая настоящий пожар — словно бы сейчас проходит похоронная процессия по тому, что осталось от веры Коори. Он поворачивается назад и понимает, что алтарь, престол и даже гроб вместе с телом Хаиру внутри — все покрывает алая дымящая вуаль. А затем осматривает уже себя и с комом слез в горле понимает, что все его тело оплетает густая, пока не успевшая остыть, кровь Хаиру. Сила, которой владеет Хаиру — проклятье. И вся сущность Хаиру после смерти — проклятье, от которого он должен ее избавить. Коори неверным, обреченным шагом огибает престол и всходит по ступенькам к гробу.

Я чую Ваш Страх… Я чую Вашу Кровь… Берегитесь, Ибо Страх Отравляет Вас…

— Коори-семпай, нет! — бой останавливается, когда и Фурута, и Хаиру, обращают внимание на то, как Коори опускается в гроб рядом с увенчанным их грехопадением телом, рядом с квинтэссенцией его боли и страха, которые он больше не в состоянии пережить. — Прости, Хаиру, — Коори осмеливается посмотреть на Хаиру в последний раз, прежде чем надевает на безымянный палец правой руки обручальное кольцо. Хаиру, неузнаваемая, почти невидимая сквозь кровавый покров, устремляет к нему руки, намереваясь броситься к гробу, но не успевает даже двинуться. Пронзительный крик, в котором увядает женский вдовий плач, сопровождает звук инквизиции — так заживо сгорает то, что когда-то было человеком. Коори ослеплено взирает на то, как Хаиру охватывает огонь, и она развевается прахом, ничего после себя не оставив.

Так пусть же свершится Великое Торжество На Древней Крови! Явитесь, Алчущие, И, отринув Трепет, Испейте Сего Оскверненного Сока!

Коори прикрывает глаза, обнимая тело Хаиру за плечи тогда, когда не остается ничего, кроме склепных тишины и запахов ладана, крови, пепла и смерти.