Strange Birdy

Микеланджело замечает многое. Многое странное, да. Например, когда они включают гирлянду, она работает нормально, но когда её зажигает он, она начинает мигать. Лампочки в его руках перегорают чересчур быстро, а музыкальные плееры умирают после первого или второго длительного пользования, когда он лежит на кровати и на полу и просто пялится в потолок под любимые песни в наушниках. Когда он находится рядом с телевизором, экран начинает рябить, а стоит ему отойти, изображение сразу становится нормальным. Музыкальный центр издаёт помехи и хрипы, когда он входит в кухню, и холодильник начинает шуметь громче. Он только улыбается, словно ничего не происходит, хотя тому, кто его знает хорошо, видно, сколько напряжённости в этой улыбке. Его глаза сразу становятся темнее и он часто отворачивается, не желая иметь с кем-либо зрительный контакт. Микеланджело замечает это, но ответов добиться не может, потому что почему-то боится спросить напрямую. Замечая это, он вдруг вспоминает некоторые моменты, проведённые вместе. Например, как однажды, сильно злой, Свифт запретил к себе прикасаться. Он буквально держал себя в руках и тяжело дышал, будто мог что-то серьёзное и непоправимое сделать, и слегка покачивался вперёд-назад, смотря в неизвестность сощуренными глазами. В другой момент, когда он ругался с Рэбелом, кричал не своим голосом и низко рычал, скалясь, словно животное, пока боец размахивал руками и тыкал ему в грудь пальцем, мигал свет над их головами и в зале. Эмси тогда закатил глаза и сказал, что они задолбали, Призрак молча кивнул и покинул кухню, чтобы вернуться к своим делам, а эти двое продолжали ссориться, пока лампочка над ними не лопнула. Воцарившаяся вмиг тишина принесла странное спокойствие всему дому. Свет перестал мигать ещё спустя несколько секунд, а потом Свифт покинул дом, чтобы проветриться. Конечно, Майки верил в супергероев и какие-то силы, которые могут быть у людей и даже у мутантов, таких, как они, они даже встречались с такими счастливчиками несколько раз. Относился ли Свифт к таким? Верилось с трудом. Вот Майки бы, например, если бы владел каким-то даром, не скрывал бы его и использовал везде и всюду. Он был бы в восторге от каждого дня, потому что он чем-то отличался бы от остальных и мог быть полезен. — Когда ты о чём-то серьёзно думаешь, мне становится не по себе, — бурчит Раф, сидящий напротив, и Майки кривит лицо и показывает брату язык. Саеносец выразительно выгибает бровные дуги и втягивает голову в плечи, становясь от этого только массивнее и опаснее. Младший из черепах подпирает щёку рукой и вяло возит ложкой в тарелке с кашей. — Просто задумался, — отвечает он, чем подвергает темпераментного братца ещё большему шоку. Недовольно нахмурившись, нунчаконосец поясняет: — О Свифте. Задумался о Свифте. Вы никогда не замечали ничего необычного с ним? Братья корчат смешные рожи, чем забавляют больше, и Донателло гудит из-за планшета скучающим голосом: — Как будто он сам по себе недостаточное явление, чтобы называть его необычным. — Он поднимает взгляд от планшета и поправляет очки указательным пальцем. — Что ты имеешь в виду, Майки? Он что-то сделал? Майки качает головой, подняв задумчивый взгляд к потолку, и хмурится, смешно дуя губы, как ребёнок. Бурчит: «Он странный», — и утыкается носом в тарелку, быстро доедая и улетая с кухни после. Братья только переглядываются и пожимают плечами. По крайней мере, в этом они с ним согласны. *-*-* Когда он говорит об этом с Эмси, тот задумчиво мычит и щурится, наблюдая за своим двойником. Майки закатывает глаза и делает это «да за что мне это всё?!» выражение лица и идёт к Рэбу. — Очевидно, спросить у него самого ты не пробовал, — говорит черепаха с гетерохромией и нунчаконосец начинает жалеть, что вообще решил спросить об этом у других панков. Рэбел только ухмыляется и добавляет по блину, после чего укладывается на скамью снова и берётся за штангу. — Подстрахуй, малой. Микеланджело мнётся у порога, с сомнением осматриваясь в чужом тренировочном зале, вздыхает, сдаваясь под взглядом разноцветных насмешливых глаз, и встаёт в изголовье. — Не знаю, может, я себе просто это выдумал, — говорит он, наблюдая за тем, как Рэб поднимает штангу и снова опускает её к пластрону. — Это просто так странно. Его как будто не любят все эти штуки. Он как… — Огромная помеха для электричества, — подсказывает Рэб и с помощью младшего возвращает штангу на стойку, после чего садится и утирает пот краем полотенца, которое вешает на шею. – Так и есть. Майки вытягивается в лице и хлопает глазами. — Так и есть? — переспрашивает он, ожидая, когда на его вопрос ответят. Рэбел только ухмыляется кособоко, обхватывая гантель и начиная работать над мышцами рук. — Так и есть, так и будет, пока он не примет себя, не перестанет бояться. Он понимает, но принимать не собирается. Ты можешь спросить у него, он расскажет. Раз уж даже ты заметил. — Что значит «даже ты»?! — Майки пытается показаться обиженным, но по лёгкой улыбке брата своего друга понимает, что не получилось. Рэб кидает на него только один короткий насмешливый взгляд, прежде чем вернуться к тренировке. Нунчаконосец покидает тренировочный зал в смешанных эмоциях. *-*-* Итак, он оказался прав. Это и радовало, и нет. Потому что — вау, прикиньте, да? — Свифт владел какими-то способностями, он был «помехой», что бы это ни значило, и Рэб не опроверг эту версию. Но ему было грустно, что клептоман сам ничего не сказал, что он не принимает себя. Он не знает, что заставляет Свифта отказываться от своих способностей, от своей особенности. Это печалило и грузило. Больше всего ему грустно от того, что сам панк ничего не говорит по этому поводу. Он поднимает взгляд от джойстика, который крутит в руках, и смотрит на вора в голубой маске, которая сейчас висит на его шее, пока сам мутант доигрывает раунд. Судя по тому, как быстро и с какой силой пальцы давят на кнопки, черепашка на взводе, о чём также свидетельствует сосредоточенный взгляд и сильно нахмуренные бровные дуги. Майки видит тот момент, когда клептоман широко раскрывает глаза и шипит сквозь зубы ругательство, коротко рычит, и из-под пальцев у него вылетают искры, а потом приставка вспыхивает и экран телевизора тухнет, как будто его выключили из сети. Панк откидывает джойстик и откидывается на спинку дивана, устало вздыхает и проводит по лицу руками, смотрит с лёгкой улыбкой в уголках губ и с каким-то странным выражением на лице. Он что-то тихо бурчит и поднимается, чтобы затем скрыться в глубинах дома. Ещё через несколько минут слышится, как хлопает дверь, и становится слишком тихо. Майки смотрит на джойстик в своих руках, тихо вздыхает и откладывает бесполезную игрушку на диван рядом с собой. *-*-* Он тут уже полтора месяца и понятия не имеет, для чего его вообще сюда привезли. Всё, что с ним делают, это вливают литрами какую-то гадость и откачивают примерно столько же каждый раз крови, как будто в попытке заменить его богатый внутренний мир своим. Подменным. Поначалу он относится к ним с насмешкой и колкой ухмылкой, пару раз умудряется сбежать, с каждым разом всё дальше, но ни разу не добирается до конца. В последний раз его обнаруживают белые с чёрными пятнами бульдоги, и заканчивается всё тем, что его избивают дубинками, посылающими электрические разряды каждый раз при соприкосновении с его телом, и приковывают к стене. Унизительнее всего здесь не то, что его нашли, а то, что посадили на цепь, как дворового пса. Это злит и ненависть растекается по венам клокочущим потоком угольно-чёрной энергии, в глазах темнеет от злости и желания разорвать всех в округе, выбраться и скрыться от целого мира, чтобы там переболеть и зализать свои раны в полном одиночестве. Ему хочется сорвать оковы и просто размазать всех этих мразей в белых халатах по стенам ровным слоем, искупаться в их крови, утонуть в их криках. Ему хочется уйти. Его раны болят, кости и пластрон ноют от всех тех ударов, что на него обрушились, и сама мысль о том, чтобы просто пошевелить руками, заставляет поморщиться в отвращении. Все эти воткнутые в сгибы локтей и предплечья иглы с уходящими под потолок трубками нервируют и раздражают, заставляют кожу зудеть, и это изводит. Мечник накручивает себя ещё сильнее и сучит ногами по полу, издавая поистине звериный рык, скалится в глазок камеры, которую повесили специально на случай, если он собрался сбежать снова. Хотя он сомневается в том, что она рабочая. Скорее, просто хотят запугать. Нашли её где-нибудь на свалке, помыли и повесили, чтобы создать видимость того, что следят за ним, а самих жаба душит даже на самую гаденькую камеру наблюдения. Тем лучше на самом деле, хоть выбраться из плена сложно теперь. Прорезиненные оковы не пропустят кисти рук, даже если вывихнуть или, того лучше, сломать себе большие пальцы. Они слишком плотно прилегают к коже, что даже натирают её. Не важно, как сильно он будет налегать на цепи, даже если всем весом, они не поддаются. Он запрокидывает голову назад и ударяется о стену затылком несколько раз, после вжимается в неё со всей силы и скалится в потолок, злостно щурясь. Если бы у него были дополнительные возможности, он бы разнёс тут всё по кирпичикам одной лишь силой мысли. Но вместо этого он вынужден сидеть здесь и терпеть, ожидая, что же эти уроды надумают делать с ним дальше. Какую пытку ему придётся выдержать снова, чтобы выйти отсюда и вернуться к братьям, с которыми он поругался за несколько дней до того, как попал в плен. Он ведь обещал Эмси встретиться и поговорить… Черепашка стискивает зубы и закрывает глаза, умирая от боли внутри себя и желания извиниться перед всеми своими младшими братьями, искренне, даже если они не простят. Он был груб и жесток, он не следил за словами и наговорил лишнего. Он сам виноват. *-*-* Он кричит. Не от страха, не по просьбе, не в пылу ссоры с Рэбелом. Не от восторга. Он кричит от боли. Она такая сильная, что он не может держать её внутри. Она трещит в костях и выкручивает суставы, кипятит кровь, что кажется, будто он сейчас по-настоящему сгорит в своей агонии. Он дёргает руками бесконтрольно в попытках вырваться из пут, смотрит диким зверем и скалится окровавленной пастью, мечет молнии безумным взглядом и угрожающе рычит, сучит ногами, вполне грозясь их сломать вместе с локтевыми суставами или запястьями. Люди в белых комбинезонах-скафандрах смотрят на это сквозь защитные стёкла, наблюдают пытливо и делают записи на планшетах. Он ненавидит их всех всем своим естеством и желает им всем долгой и мучительной смерти, желательно от его же рук, будь они хоть трижды, хоть сотню раз сломаны-переломаны. Он вскроет им глотки своими когтями и вытянет трахеи с точностью ювелира, с любовью маньяка и своей собственной одержимостью острыми ощущениями. Эта мысль делает легче, но не избавляет от страданий, и он воет сквозь плотно стиснутые зубы раненным зверем, снова и снова ударяясь о стену затылком, лишь бы отвлечься от боли, что давит на виски, жжёт изнутри адским пламенем, что разливается по венам ртутью. Судорога разносится по телу неким подобием на спасение, и он уже перестаёт ощущать течение яда в своей крови — он теперь везде и всюду, выжигает его, клеймит изнутри, уничтожает медленно, пожирает, словно вирус, словно под кожу ему загнали множество микроскопических пираний, которые впиваются в его плоть острыми зубами и рвут на кусочки. Изо рта рвётся алое с диким кашлем, от которого его выворачивает кровавой пеной, его трясёт от ужаса, холода и боли, но даже кричать уже сил нет. Он только смотрит на безучастных к его страданиям белых людей и желает им всем подавиться, отхаркивается в их сторону кровавой слюной, криво скалится в презрительной ухмылке и выключается. Люди стоят здесь ещё какое-то время, наблюдая за тем, как очередной пробный препарат поступает в его кровь, а другие трубки откачивают красную жидкость для анализа примерно с такой же скоростью, и оставляют подопытного номер 28S в одиночестве. *-*-* Свифт делает глубокий вдох и подтягивает к себе колено, кладёт на него голову подбородком и смотрит на то, как огни города отражаются в воде Гудзона. Над ним шумит автострада, гудят машины, перекрикиваются люди, время от времени ревут двигатели мотоциклов. Но выхлопы не спускаются к нему удушающим облаком, он тут невидим и неслышим, его тут не найдут никогда. Рэбел всегда злится, когда он уходит в это место, потому что оно опасное. Он всегда говорит: «Даже Лео срывался здесь несколько раз, а он грёбаный ниндзя!». Свифту плевать — пусть хоть Маугли, хоть Тарзан, хоть Джедай, вообще пофигу. Да даже если Зелёный Марсианин, вот честно. Это не меняет вообще ничего. Всю жизнь ведомый желанием разрушения, ставшим чуть не инстинктом, он как-то перерос попытки уничтожить окружающую его реальность и перешёл на себя. Разрушение стало саморазрушением, и его это устраивало. Мастер краж делает глубокий вдох и приподнимает руку, смотрит на то, как легко подрагивают пальцы от холодного ветра, окутавшего его со всех сторон и пробравшегося под одежду, и позволяет паре искр пронестись по костяшкам. Они не делают ему больно, слегка щекочут только, но он ненавидит их. Они приносят смерть и хаос. Он не хотел такого результата, не так. Панк запрокидывает голову и выдыхает дым из лёгких, позволяя ветру унести белёсое облако с собой в неизвестность. Он жалеет, что он не такое облако. *-*-* Он хрипит и дёргается в своих путах, пытаясь разодрать удерживающие его на операционном столе ремни. Человек в белой медицинской маске склоняется над ним и смотрит сначала в глаза, а потом скользит взглядом по телу мутанта. Постукивает костяшкой пальца по пластрону, ощупывает бока, сдирает пару сантиметров кожи с предплечья, видимо, на память, и тянется рукой за циркулярной пилой. Черепашка смотрит на него с недоверием, не понимая, стоит ли ему переживать, и дёргается, когда сквозь защитный слой чешуи вонзается игла шприца, жидкость из которого заставляет всю его руку онеметь. Он всё ещё малодушно надеется на то, что вот сейчас его накроет неизвестность, он забудется на долгое время, пусть хотя бы на пару часов, но по крайней мере не будет чувствовать этой боли, которую, очевидно, ему предстоит пережить. Но спасения в виде бессознательного не наступает. — Это не даст тебе вырубиться, — говорит врач и вертит перед лицом мутанта ампулой. — А то, — он кивает на плечо клептомана, куда пришёлся первый прокол, — чтобы усилить эффект и обострить твои ощущения. Тебе понравится. Я слышал, ты любишь боль. Сердце в грудной клетке замирает в ужасе и заходится бешеным бегом после, когда до него доходит. Что бы они ни собирались делать с ним сейчас здесь, он не жилец. Жившая ещё где-то внутри него надежда на спасение улетучивается прямо на глазах, не важно, как сильно он пытается её удержать. Она оказывается скользкой. Но смиряться со своей участью он не собирается тоже: руки снова напрягаются и натягивают ремни, он ёрзает в попытке выскользнуть хотя бы из одного крепления. Он не хочет быть совершенно безоружным и беспомощным при них всех, потому что — какого вообще чёрта, эй, вы?! Может, он и не выберется отсюда, но так просто им не дастся. Желания бороться он не лишится никогда, оно у него в подкорках так глубоко, что, даже если он полностью себя забудет, это останется с ним навсегда. Пила опускается на пластрон с отвратительным визгом и поднимает в воздух облако пыли, в которую превращается разрываемый острыми зубьями хитин. Крик рвётся из горла клептомана поистине нечеловеческий, леденящий кровь и стопорящий сознание, срывающий связки и тормоза. Мечник бьётся в оковах, хоть и знает, что без толку, но не понимает этого. Сознание затуманено ярким и острым желанием вырваться и убежать, спрятать раны от всего мира и дать зажить, а потом отплатить этим же или чем-нибудь пострашнее. Но сбежать не получается, оковы не поддаются, как ни тяни, и всё, что он может, это молить вселенную о смерти, дать ему умереть, пожалуйста, он не выдержит, он сойдёт с ума, если останется в живых. Он обращается к Матери-Прародительнице, к Розе, к братьям, к Высшему Разуму – да к кому угодно, лишь бы дали ему уйти. Он сможет найти способ поговорить с братьями и извиниться, он сможет. Только бы не здесь, только бы не дольше. Защищавший его слой пластрона медленно и тяжело слезает с грудины вместе с мясом, влажно чавкает кровью и рвущимися волокнами, и он слышит это слишком ярко, слишком чётко, даже сквозь шум в ушах, даже сквозь собственные крики чистейшей концентрированной боли. Для них он, наверное, как настоящий наркотик. Пусть подавятся! Огонь растекается по рукам и ногам, душит, комом рвоты встав в горле. Его тошнит желчью и ещё какой-то дурно пахнущей дрянью, он едва успевает повернуть голову вбок, чтобы не захлебнуться, хотя тут же жалеет об этом, потому что лучше бы он захлебнулся, пусть даже в своей блевотине — всяко лучше, чем ждать, когда это закончится. Самое обидное и непонятное то, что он даже понятия не имеет, чем так провинился. Помимо того, что родился черепахой и мутировал в то, чем — а не кем — является сейчас. Они могли наказать за воровство, за насилие, за пьянство, за плохое отношение к семье, за взломы, в конце концов, — он бы пережил. Но они издевались, ставили опыты, заменяли кровь в его теле всякими сыворотками и растворами, медленно убивали его столько времени и окончательно взялись за это сейчас, когда он попытался сбежать в третий раз — и у него почти получилось! Они делали с ним это только потому, что он не такой, как они. Обида разливается в груди так же сильно и ощутимо, как боль, текущая по венам жаром лавы, он хрипит и корчится в судорогах, заламывая пальцы и сдирая ногти, выворачивая шею и ловя воздух широко раскрытым ртом. Пила визжит снова, выбрасывая в воздух частицы хитина, словно это щепки, а не костный нарост, воняет палёным и грязью, а ещё кровью — очень густо, очень много, очень сильно. По нёбу словно разливается мята, язык распухает во рту, и мечник понимает, что ничего не видит почти. Когда очередная пластина отрывается от его тела, ломаясь где-то в углу под солнечным сплетением, когда его грудная клетка поддаётся под натиском рёберного ножа, когда пальцы в белой перчатке проникают в грудину и касаются сердца, он наконец замолкает. *-*-* У него больше нет голоса. Он мёртв. *-*-* В сырой холодной операционной становится тихо. Испускающая тонкой струйкой дым циркулярная пила ложится на металлический стол, аппараты показывают ровные линии и отсутствие жизненных показателей и какой-либо активности мозга. Хирург смотрит на помощника, пока тот сдирает резиновую перчатку, чтобы посмотреть на часы и назвать время смерти. Минутная стрелка едва перевалила за двадцать минут. Мужчина берёт в руки диктофон, опускает маску под подбородок и нажимает кнопку на гаджете. — Объект 28S более недееспособен и непригоден для проведения экспериментов. Причина смерти: болевой шок и непереносимость препаратов. Остальные санитары не раздеваются, ведь у них ещё есть работа. Хирург стягивает перчатки и маску, выключает пилу и софиты, потеряв интерес к лежащей у них на столе жертве. На самом деле он рассчитывал на то, что мутант продержится подольше. Очень хотелось снять с него весь пластрон, пока тот живой, и засыпать это мясо опарышами, чтобы уродец ощутил эту боль. Большой, зелёный, покрытый чешуёй, защищённый пластроном и панцирем, с чего-то взявший, что имеет какие-то права, тем более права на их женщин, он ощущал поистине глубочайшую ненависть к этому отродью. Каково было его удивление, когда он узнал, что это вообще за такое, ведь в больнице на них с его женщиной посмотрели, как на полоумных, объяснив это тем, что сперма не имеет никакого отношения к человеку. Он не был человеком. ОНО не было никем. И он показал ЕМУ ЕГО место. Всё, как должно быть, ничего лишнего. Смерть панка зафиксирована в 10:27 ночи. Так, лежащего на столе с раскрытой грудной клеткой, потерявшего столько крови, что это не совместимо с поддержанием жизни и её сохранением, мутанта оставляют, наконец, в покое. Сердце его не бьётся вот уже минут как десять, сомнений нет ни у кого. К такому можно и спиной повернуться, не боясь, что ударит в попытке сбежать. Отвернувшись, врачеватели не видят, как по пальцам вора проносятся вспышки, которых становится всё больше и больше, пока наконец не охватывают всё его тело… *-*-* …чтобы ударить хорошенько. Он резко хватает ртом воздух, распахнув глаза, а в следующий миг кричит. Кричит громко и яростно, надрывая горло до хрипа, вложив в этот вопль всю ту ненависть, что в нём есть, всю свою боль, всю жажду крови и мести и ярость, и всё его тело дрожит от этой силы, струящейся по его венам, пока вокруг его пальцев трещит электричество, а люди, окружившие его, падают замертво, не выдержав разряда, который он им передал с того Света. Чувство неожиданно яркого экстаза растекается по всему его телу, словно наркотик, пока грудина срастается, являя на пластроне новый свежий шрам, похожий на кривую речушку или молнию в ночном небе, и он стонет от того, как больно срастаются раздробленные рёбра, как срастаются разрезанные ткани, как снова циркулирует кровь и бьётся сердце. Следующий заряд уходит в отделанный металлом бетонный пол с решётками слива, где проносится по всему этому месту и вырубает все электрические приборы, сжигает к чертям всю проводку и сети кабелей, и все камеры вспыхивают яркими фейерверками в честь новой жизни. Все выходы открываются, и больше его здесь не держит ничто. Панк утирает тыльной стороной кровь, бегущую из носа, размазывая её по щеке, сплёвывает на пол красноватый сгусток и подбирается с ног, чтобы побыстрее отсюда выбраться. Оторванные с помощью пилы части пластрона восстанавливаются словно по волшебству, мясо под новыми пластинами печёт и горит, запах стоит отвратный. Он касается пальцами образовавшегося страшного рубца на груди, воспоминания о смерти и том, что он видел по ту сторону, втекают в голову вместе с воздухом, который он вдыхает с хрипом, и глаза мутанта загораются от ярости неестественной леденящей синевой. Осознание накрывает окончательно и придаёт сил. Он переводит дыхание и оглядывается, изучая не без удовольствия остатки весьма тесной операционной, разнесённой тем потоком энергии, что он не смог сдержать в себе. Сгоревшие защитные костюмы прикипели к коже людей, что были в них одеты, и то, как их тела свернулись от боли в лужах воды и других химикатов, только забавляет. Свифт ловит свой собственный взгляд в осколках битого стекла, что скрипит под ногами и трещит, ломаясь, и поднимает глаза на образовавшийся проход. Его путь домой. Клептоман скалится и выдыхает последние крупицы смерти и боли. Нет больше всего этого, нет больше тех, кто может его здесь держать, ни одно на свете оружие не сработает против него. Скользящая по рукам кусачая чистая энергия концентрируется на кончиках пальцев. Это — его новое оружие, и он пользуется им, вышибая все двери, механизмы, различные преграды, не ограничивая себя совершенно ни в чём, проливая кровь и выворачивая кости, ломая Их оружие и смеясь Им прямо в лицо. Они — мусор под его ногами, и Они поплатятся за то, что сделали с ним. Он покажет Им, какую ошибку Они совершили, когда решили, что он — идеальная жертва. Он закрывает глаза и растворяется в криках, тонущих в захлёбывающихся звуках. Там им самое место. *-*-* Путь до дома проходит для него словно в каком-то забытье — события последних нескольких дней покрываются тенью полумрака и не собираются вылезать оттуда. Он приходит в себя только тогда, когда оказывается в родном городе. Аэропорт встречает прохладой и сырым ветром, влага оседает на коже тонкой липкой коркой, которую хочется содрать. Ужасно болят ожоги на руках и глаза, саднит горло и новые шрамы на груди, ноет и стонет под пластроном. Хочется укутаться в плед и пролежать там, пока на улице не появится солнце, и тогда они с Рэбом, а может, с Эмси, или, может, на крайний случай с Призраком или даже все вместе выйдут на прогулку… Нью-Йорк реагирует на возвращение давно потерянного сына привычными яркими огнями и редкими каплями дождя, срывающимися с тяжёлых облаков над головой. Ночь, вошедшая в свои права, раскрывает ему свои объятия и дарит ощущение покоя и защищённости, и он осознаёт, что вернулся по-настоящему. Только сейчас он осознаёт, как на самом деле там было страшно. А ещё, что он понятия не имеет, как давно его тут не было, какой сегодня день или даже год. В последний раз на улице царила зима. Краденная одежда мало спасает его от холода, но он не собирается сдаваться непогоде, потому двигается вдоль тёмных улочек и скользит непривычно беззвучной тенью по закоулкам, ныряя в созданные им самим или однажды найденные совершенно случайно потайные ходы. Окна родного дома встречают чёрными провалами. Тем не менее, Свифт не может сдержать бегущую по рукам дрожь и поднимается по пожарной лестнице. Вскрыть защёлку окна в собственную комнату не трудно, он столько раз это делал, что может с закрытыми глазами и в абсолютном забытье проделать этот фокус. В его комнате непривычный порядок, о котором он успел забыть, и немного странный запах. Клептоман медленно выпрямляется и оглядывается, насколько может благодаря хоть какому-то свету, льющемуся в окно. Кровать аккуратно заправлена, пыль с мебели убрана, вещи сложены стопкой на стуле в углу комнаты. Зеркало огромного шкафа повторяет за ним абсолютно все движения, но показывает не то, к чему он привык. Внезапно щёлкнувший выключатель заставляет комнату утонуть в свете, и панк щурит глаза, прикрывает их двумя ладонями на манер козырька, чтобы разглядеть того, кто… Рэбел стоит на пороге его комнаты абсолютно ошарашенный, всклоченный и готовый биться до последнего одновременно. Свифт видит, как на лице его младшего брата проносятся эмоции одна другой краше и искренне, и криво улыбается, глядя на такое открытое и уязвимое выражение на зелёной морде. Он хочет сказать что-то в духе: «Хэй, Рэбби-бэби, угадай, кто дома?», — но горло его подводит и исторгает только непонятный хрип, а губы кривятся и приходится закусить нижнюю, чтобы не… Расстояние между ними быстро исчезает и клептоман утыкается лбом в чужой пластрон на груди, пока сильные и надёжные руки крепко обнимают его. По бокам прижимаются тела двух других братьев, их руки укрывают его, словно одеяло, под которым его не найдёт ни один монстр. Втроём, измученные и почти смирившиеся, они прячут четвёртого от всего мира — больше он его у них не заберёт.