***
— Думаешь, он вчера все понял? — спрашивает Марк, делая ход конём. — Я надеюсь, — Огнева не отрывает глаз от шахматного поля, сосредоточенно закусив локон волос. Вздыхает, осознавая, что позорно подставила под удар своего слона: — Дураком он никогда не был. — Спорно. Марк не обращает внимания на осуждающий взгляд. Он ревностно хранит каменное лицо, а сам кипит изнутри после упоминания незабвенного Драгоция, но не спросить не может: простил ли? Когда шайка Огневой узнала, что та попала в больницу, то закидала её письмами — Марк не сомневался, — а самые сердобольные приехали в лечебницу. Тогда рядом с ремесленником был только один Драгоций. Марк помнит, как их окна палаты наблюдал за троицей друзей. Огнева чуть от счастья не скончалась. — Они притворились, что не против братания с врагом? — допрашивает Марк. Он разглядывает увлечённое игрой лицо, особо не раздумывая над следующим ходом: партия весьма предсказуема и вскоре закончится поражением фейры. — Ник сказал, что это мое дело. Он не одобряет и не понимает, но готов руку на отсечение отдать за моё право поступать так, как я считаю нужным. Марк хмыкает: — На удивление смышленый ремесленник. — Не думай, что ты единственный светоч гения Эфлары, — парирует Огнева, — и Ник мастер, сколько раз повторять. — Пока не надоест. А что младшая Драгоций? — Фыркает, но молчит. Как я поняла, они все изначально зла не держали. — Бесились, но мирились. — Ага, — Огнева съедает его пешку: — Твой ход. Марк почесывает висок. Вчера их обиталище изволил посетить серебряный мальчик. Как оказалось, они с Огневой заключили временное перемирие, когда Драгоций поговорил с отцом девчонки и выяснил, что у неё были причины якшаться с Маркусом. Он знал: прошлым вечером что-то непоправимо изменилось, но хотелось убедиться в этом. Марк наблюдал за ними из-за угла лечебницы, ясно видя только лицо Драгоция. Фейра стояла к Марку спиной, поэтому ее эмоции угадывались только по неясной линии плеч. Он долго занимался самовнушением, что — нет-нет, абсолютно — не поглядывает за ними, просто Марку жизненно необходимо подышать воздухом именно сейчас. Марк, скрестив руки, едва ли не в упор наблюдал за сменяющимися эмоциями на лице Драгоция: скепсис, сосредоточенность, неверие и — кульминация — чистейшая озадаченность, как если бы ему задали сложнейший пример по хронологии, а у того не хватало мозгов решить ее. У него и не хватало. Марк криво улыбнулся. Фейра рассказывала с чувством, с искренним порывом поделиться важным, не скрывая своих переживаний — в общем, как никогда не разговаривала с Марком. У них что не беседа, то продолжительная партия в шахматы. Драгоций же слушал внимательно, а потом, после долгого молчания, запустил руку в темные волосы и поджал губы. Будто это что-то значило. Будто он принимал важное решение, от которого зависела судьба малышки Огневой. Будто он чертов центр ее Вселенной. Марк бы хотел крикнуть, мол, Драгоций, ты слишком много думаешь о себе, поубавь спеси! По неясной, но напряжённой линии плеч фейры Марк понял, что так оно и есть, и власть Драгоция над ней куда больше, чем у Астрагора над всей чертовой Осталой. Поэтому плечи расслабились, когда мальчишка дружески и чуть скованно потрепал рыжие волосы. А у Марка челюсть свело судорогой. Марк, задумавшись, особо не следит за игрой, зависнув на длинных ресницах фейры. — Так ты думаешь, он простил тебя? — Не за что было прощать, — хмыкает Огнева. — Он ведь никогда дураком не был. Шах и мат. Марк удивленно смотрит на доску: ее конь лихо смахнул корону с короля.***
— Приедешь? От этого вопроса, упавшего камнем на паркет, спазмом скручивает горло. Серьёзно, Ляхтич? Это сейчас была, что, надежда? А где отточенные годами язвительность и холод? Эфларуса ради, ты даже не пытался! Думает Марк, смотря мимо фейры, потому что если он опустит взгляд, то это проигрыш, конец, снятие осады и спешная капитуляция. То же думает и Огнева, ошарашенно глядя на Марка, пока они ждут старика в его кабинете, готовившего за стенкой зеркальный переход — обратно, в школу. Фейра смущённо заправляет прядку за ухо. Краснеет. — Приеду. Марк правда не требовал подтверждения, потому что знал: приедет. Примчится, если будет плохо, на своих же крыльях, героически отдаст последнее, сломя голову выскочит из окна ради чего-то сумасбродного. Герою только дай повод. А Марк не герой. Марк дурак. Маркус разглядывает, как морозное солнце играет на щеках девушки, отдавшей ему часть себя не колеблясь. Как пушок торчащих во все стороны волос золотится в свете, теперь распущенных почти всегда, потому что он однажды сказал, что «с хвостом ты выглядишь ребенком». Огнева ненавидит, когда ее не воспринимают всерьёз. И Марк знает это. Ещё знает, что он на свою мать так не смотрел в детстве, как сейчас — на гадкую фейру. Так смотрят на звезды, на полотна эпохи Возрождения, на закаты, на поэтов и поэтесс, на античные статуи, так вглядываются в океан, в лесной пожар, тайфун. Так смотрят на восьмое чудо света. Марк не может ничего с собой поделать. Он и не хочет. Пока часы с кукушкой отбивают секунды в этом чертовом кабинете, Марк целует тёплые губы, руками цепляя худые плечи. Ему приходится чуть наклоняться, но какая это, в сущности, мелочь, когда все ощущается слишком остро. Дыхание, мягкая податливость фейры и… Он задыхается от нежности как никогда — до. Будь он проклят, если ошибается, но Марк чувствует чужое тело, льнущее к нему кошкой, чувствует, как отвечают на его поцелуи, как мнут рубашку на плечах, притягивая ближе. Сердце разрывается от счастья: Марку позволили прикоснуться к так давно нужному, как нужно лучевое раковому больному. Он болен неотвратимо и жалко, и Марку действительно в удовольствие жалеть себя, ведь только так хватает смелости рвануться вперед — и раствориться в человеке, которого надо бы ненавидеть. Кажется, он делает ей больно, потому что фейра дергается, отстраняясь, и хмуро смотрит глаза в глаза. Но там все еще — пьяное море, захмелевшее от эмоций. Губы поблескивают влагой, и Марк не сразу понимает, что нижняя губа девушки прикушена. — Я… прости, — шепчет он в сантиметры между их лицами и закрывает глаза, хватая ртом воздух. На вдох. Его нежно целуют в уголок губ и отстраняются. Не позволяют продлить объятия. Фейра кивает ему на прощание, а в ее глазах — ни намека на захмелевшее море. Он смотрит на закрытую дверь и понять не может, отчего в глотке дерет табачным дымом.***
На седьмой раз змейка стрелы послушно вьётся по запястью, вытягиваясь к ладони. Марк едва приподнимает уголки губ: празднует малую победу. А если… Мысленно произносит часовое имя — и получает только противный зуд меж лопаток. Нет, сил недостаточно даже для вызова крыльев, что говорить об эферах. Он с грустью смотрит на стрелу в руках и ему кажется, что с каждой минутой стрела тяжелеет, а его тянет к земле неподъемная ноша часования. Марк пытается — честно пытается — не думать, что сила не вернётся в полном объёме. Что он не сможет воплотить в жизнь те мечты и те цели, что бережно создавал и взращивал на задворках сознания. Что станет тем безызвестным, кем с детства боялся стать. Ему претит одна мысль стать посредственностью — и Марк не может не думать об этом. Он должен благодарить всех забытых и нынешних богов, что те позволили ему жить, благодарить Время, что отмерило ему ещё немного. А у Марка руки в молитве не складываются: если бы бог действительно существовал, он бы не допустил всего, что было «до».***
За эти недели многое что случается: Марка переводят в соседнее крыло реабилитационного центра, больше похожего на небольшой санаторий; через день его кровь берут на анализы; к нему даже приезжает госпожа Мортинова, от встречи с которой у Марка трясутся поджилки, а днями позже — Маришка, с которой они болтают долго и чуть пыльно, как принято общаться старым друзьям: и пути давно разошлись, и мосты сжечь никак не получается. И время бежит, но как-то бесполезно — даже с фейрой лучше. Да с ней все как-то лучше получается в последнее время. Марк трясет головой, чем вызывает недоумение Маришки: — Все в порядке? — Прости, задумался. — И что лекари с тобой делали, кошмар-р, — сочувственно вздыхает девушка, грея руки о чашку с чаем. — Не представляю, каково знать, что внутри тебя кровь этой. Марк поднимает на нее тяжелый предупреждающий взгляд, но Маришка смотрит на пар, поднимающийся над чашкой и, кажется, мысленно ругает фейру последними словами и жалеет бедного-бедного Маркуса, который столько натерпелся. Да, натерпелся, но девушка — последняя, от кого он хочет слышать сочувствие. Они молчат под аккомпанемент голосов вокруг, сидя в маленькой булочной неподалеку от лечебницы. Марк наслаждался подзабытым вкусом чая и лимонных долек, а особенно — запахом свежего хлеба. Из-за таблеток и препаратов его обоняние порядком ослабло, но мозг скорее по мышечной памяти, чем взаправду, чувствовал ассоциативные запахи. Ну, Марк хотя бы радовался уюту. Если, конечно, не портить хрупкость момента нежеланными разговорами. Пальцы Маришки треплют бедную салфетку, пока Маришка не спрашивает: — Так каково это? Марк отвлекается от разглядывания парящих над головой свеч: — О чем ты? — Хоть что-то изменилось после операции? Ты чувствуешь, что стал иначе относиться к Огневой? Или, не знаю, возненавидел ее, или… полюбил? — и Марка будто кипятком ошпаривают. Он смотрит исподлобья и сипло, но четко проговаривает каждое слово: — Я не поменял своего отношения к ней. — Я просто спрашиваю, — Маришка опускает взгляд, сосредоточиваясь на салфетке в руках. — Ты ведь знаешь, что я тоже больна, поэтому… — Ничего. Не. Изменилось. Она искривила губы и вскинула голову: — Да? А вот нашу маленькую фейру, видимо, очень поменяла операция, — и видя, как изменилось лицо Марка, самодовольно продолжила: — Видимо, она изменилась даже больше, чем ты. Фейру недавно вызывали к директору, и я узнала, что Огнев-старший просил проверить ее часовую степень. О-о-о, я давно не видела его в таком паршивом настроении. Марк похолодел. — Часовая степень фейры опустилась на один уровень, — явно задетая его враждебностью, она неаккуратно рассказала то, что выбило почву из-под ног Марка. Он уставился в пустоту за левым плечом девушки. Великое Время, боги, неужели… — С чего ты взяла, что это правда? — Госпожа Мортинова тем же вечером праздновала это, когда я пришла к ней по давнему поручению. Вот она и сказала неосторожно, — пожала плечами Маришка. Она правда не понимала реакции друга: где злорадство, где хотя бы усмешка? Почему он злится? Она винит во всем Огневу, как винит и Фэшиара, что тот причиняет Маришке боль. Ей кажется, что флоремия — худшее, что может случиться с молодостью. Но не сказать Марку она не могла: какая-то часть желала, чтобы Марк тоже знал, насколько плохо Маришке. Марк, опустив глаза, сухо говорит: — Ты знаешь, мне пора возвращаться.***
Марк не злится, нет, он в бешенстве. Перед ним сидит старик-лекарь, а у Марка сил, жаль, не хватает часануть его прямо в этом кресле. — Вы даже слова не сказали, чем ей будет грозить операция! — шипел он, расхаживая по комнате. Старик наблюдал за ним, постукивая карандашом по столу. Ни намека на испытываемую вину или сожаление. — Господин Ляхтич, мы и сами не могли предположить, что вместе с переливанием произойдет и отдача части часовой силы. Как вы помните, вся операция — первый в своем роде удачный эксперимент, и ясное дело, мы не могли предугадать всех последствий. — А должны были! — не унимался Марк, тыча в грудь лекаря пальцем. Он не особо следил за произносимыми словами. — Хотя бы сказать мне после операции. Вы же обследовали нас! — Госпожа Огнева просила молчать, — все так же спокойно. Марк остановился: — В смысле — молчать? Так она изначально знала? — Да, сразу после результатов обследования. — А ее отец? — Она взяла с нас слово о врачебной тайне, — пожал плечами старик. Его в тот момент позабавила самоотверженная просьба девушки. — Идиотка, — Марк устало сдавил переносицу и, не попрощавшись, вышел из кабинета. Какая же идиотка с комплексом героя! Нельзя, нельзя было идти на такие жертвы, черт бы ее побрал. Но этот героизм и серной кислотой из нее не выжжешь. Какая же проблемная, проблемная, проблемная фейра! За спиной лопается ваза с георгинами, но Марк, бегущий по коридору, даже не замечает этого.***
Ему скучно и уже тошнит от мыслей об одном и том же: Марк представляет, как Огнева приезжает, радостная и улыбчивая, и как он с порога ей высказывает все, что думает. Называет безрассудной, глупой, безответственной, мерзкой и безумной фейрой, у которой точно с головой не все в порядке. Орет, что она идиотка и что ему плевать на нее. О, нет, потом Марк передумывает, считая, что намного хуже отпустить пару ядовитых комментариев в стиле «что, мы теперь благотворительностью занимаемся?» или «ну ничего, Огнева, горбатого могила исправит» — и презрительно хохотнуть. В итоге приходит к выводу, что лучше вообще ничего не говорить: безразличие ранит сильнее всего. Воспринять ее поступок как должное — и не забивать голову ерундой. Конечно, ведь у Марка голова только и забита, что мыслями о фейре. Это превращалось в пугающую зависимость: ни дня с момента операции не проходило, чтобы он хотя бы часа не думал о ней. Это было в столовой за сладкими блинами; в парке, пока кормил воронов (на удивление ручных); когда засыпал и когда просыпался; когда записывал самонаблюдение в дневник. И если первое время это не доставляло Марку неудобств, то последние несколько дней просто сводило с ума. Рыжеволосая фейра появлялась в каждом его сне- главным героем, фоном, напоминанием. Если раньше голову занимала тупая боль, то сейчас в ней засел девичий образ, который и мышьяком не вытравишь. Марку казалось это странным, неправильным, потому что… потому что нельзя так зависеть от человека. Потому что это превращается в аналог лихорадки, когда тело от жара ломит, а до лекарства — сто шагов. Еще никто не знает, подействует ли оно. Он не отвечает на письмо Огневой, в котором она говорит, что скоро приедет. Как и обещала.***
Марк кутается в мантию, ежится, различая в метельном дыме силуэт фейры. Странно зимне для ноября. Он честно признается себе, что ждал Огневу. Он и сейчас ждет, стоя у приоткрытых ворот лечебницы, прикрывая воротом мантии голую шею, куда норовят залететь колкие снежинки. Переминается с ноги на ногу: ветер кусает голые щиколотки. А он ждет, наблюдая, как приближается фигурка в школьной мантии, из глубокого капюшона которой торчат рыжие волосы, запорошенные снегом. Марк впервые замечает особую походку фейры: мягкую, девичью, но с печатью минувших спортивных побед. Она, кажется, акробатикой остальской занималась. Размышления Марка прерывает улыбчивый голос: — Рада видеть тебя. — Здравствуй, — просто отвечает он. Кажется, он впервые здоровается с ней вот так. Повседневно. — Холодно на ветру, идем. И они сидят в гостевой комнате, отогреваясь чаем и привезенными из города новогодними лакомствами. Они хмельно смотрят то на огонь в камине, то друг на друга, и всполохи горячего света целуют их ноги, бедра, лицо и плечи, старое покрывало. Помимо них в тесном зале лечебницы почти никого нет, только старик в кресле, мерно храпящий на вдохе. Марк от неожиданно накатившего умиротворения даже не вспоминает, что хотел высказать фейре все, что думает по поводу ее выходки с часовым даром. Ему тихо и немного тревожно, ибо мысли об Огневой не исчезают, даже когда она рядом. Ему не хватает ее. — Надолго ты здесь? — тихо спрашивает Марк, не отрывая взгляда от огня. — Пару дней. Директор дала нам дополнительные выходные в честь дня Времени. Вот бы фейра никогда не уходила.***
— Эй, ты в порядке? — Да-да… Сиплый голос Марка говорит сам за себя: он не в порядке. У него болит в груди, будто что-то натужно щемит, и чешется горло. Марк списывает на адаптацию после операции и глубоко заталкивает мысль, что ничего не закончилось. Они стоят в выделенной ему комнате: вокруг приглушенный древесный запах и мерно гудящие сферы над его кроватью. Самое приятное в его палате — огромное, во весь рост, окно, выходящее прямиком на пруд и густой игольчатый лес, чуть поседевший от метели. Здесь бы получилась красивая часограмма. Оба разглядывают темный пруд, ежась от холода, лижущего пятки из открытого окна. Живое фото с приглушенными красками. — Как думаешь, тебя выпишут до Нового Года? — спрашивает Огнева, наблюдая, как Марк потирает болящую грудь. Ей бы беспокоиться о нем, но она старается лишний раз не нервировать Марка своей жалостью. Марк удивленно приподнимает брови, так что на лбу образуется морщинка, и, оправившись, пожимает плечами: — А что так? Беспокоишься? — Да не особо, — и чтобы не остаться в долгу: — Просто грустно встречать год в больнице. Как говорили у нас на Остале, «как новый год встретишь, так его и проведешь». — Ты уже давно не остальская фейра. — О, как лестно, Ляхтич. Теперь я фейра с Эфлары? Марк на это только хмыкает и отводит взгляд. Единственный источник света — окно, а позади, в палате, полумрак, дверь — на ключ — в такой атмосфере разговоры самые честные. — Только у фейр хватит ума отдать свою часовую силу добровольно. Она вскидывает голову: на лице — целая буря эмоций. Берет себя в руки. Когда только научилась? — Узнал-таки. Лекари сказали? — Марк молчит, а Огнева продолжает: — Да все равно узнал, какая разница. Ляхтич, я и сама не знала, что все так обернется. Просто почувствовала в себе меньше сил после операции. Думала, это всего лишь последствия потери крови, но после того, как слабость заметил отец, тут же потащил на тесты. Оказалось, вместе с кровью я отдала тебе часть силы. Она грустно улыбается, продолжая смотреть куда-то правее плеча Марка, и опирается на оконную раму. — Если бы я тебя не знала, Ляхтич, подумала бы, что заразился моим героизмом. Сейчас начнешь говорить, что не достоин, что лучше бы ты… ну, — Огнева не решается закончить. — В общем, ты знаешь, Марк, я не жалею. Да, мне было страшно, но я ни единой минуты не сожалела о том, что сделала. Они все-таки встречаются взглядами. Марк смотрит на эту фигурку в пледе и в очередной раз поражается ее героизму. Да и не столько героизму, сколько самоотверженному желанию помочь — и не ждать ничего взамен. Марк тянется рукой к Огневой, хватает ту за край клетчатого пледа, тянет на себя. Она, не успевая сообразить, поддается — и утыкается в ямку между мужской шеей и ключицей. Чувствует губами биение в сонной артерии, чувствует крепкие руки, что спокойно обнимают ее и накидывают свой плед ей на плечи, чтобы она ощущала тепло сквозь рубашку. «Он пахнет костром», — ловит себя на мысли Огнева. — Эфларус, какая же ты безрассудная, — это надсадный шепот в рыжие волосы. Она поднимает голову. Он не знает, что та прочла на его лице, но глубокое удивление в синем взгляде — вот, что видит он. Видимо, он потерял способность скрывать эмоции вместе с часовой силой. Либо ему нет смысла прятать мысли от фейры. Марк целует ее на задержке дыхания, морщась от разрывающей изнутри боли. Она не от оставшихся корней в легких, наконец-то не от флоремии. Боль эта — от беспомощности за их не-возможное-не-сбывшееся будущее. Просто потому что Бог играет в монетки — и с ними она упала на ребро. Просто им не повезло быть связанными болезнью и враждой, а не чувствами. Кажется, Огнева ощущает нечто схожее, потому что она впервые так цепляется за грудки его рубашки и так остервенело целует. Ей больно от того, что она слышит в этом поцелуе. Марк касается нежной девичьей щеки — и отрывается от ее губ. На ее коже — слезы. Сложенные домиком брови. Она поняла. — Василиса… И в этом имени столько намешано: героизм, взаимная боль, надежды, страхи, привязанности — всего и не перечислить. Он повторяет ее имя снова и снова, сходя с ума от ее запаха, нашептывая на ухо ей — наконец-то — правду, которую никому, кроме них, не узнать. Она плачет все время, пока Марк обнимает ее. Она больше не говорит, что все будет хорошо. Василиса понимает, что это не так и никогда так не будет. Им нужно было родиться в другое время. — Уезжай сегодня, — шепчет он. — Только не спорь — уезжай. Василиса жмется к нему крепче, вслушивается в задыхающееся сердце и не может выдавить ни слова: молчаливо протестует решению. Не переубедишь — это она знает, но не оставляет попыток сопротивляться. Как и всегда. — Тебе ведь душно, ты же чувствуешь, — он нашептывает в макушку, стискивая ткань на спине, поднимаясь выше, к волосам, к шее. Целует кончиками пальцев кожу — нежно, дрожаще. Василиса в ответ мотает головой. Не признаёт. Как и всегда. — Пожалуйста. Ты и так многое мне дала. Навязалась — не отцепишь же. Марк усмехается, уговаривая ее. Она поднимает голову, взяв его лицо в ладони, и смотрит в черные глаза, привычно воспаленные и прохладные. Василиса дышит им: чуть угольным, будто от потухшего костра. Ну что ты ему скажешь? Что ты что? — Будь живым. Пожалуйста, Марк, — а в голосе слезы. Перед ним — впервые, с таким чувством тоски по несбывшемуся будущему. Их раскидало не по тем сторонам, и чертова флоремия — единственное, что связывает хоть на толику верно, на толику должно. Василиса мягко касается его губ на прощание, всхлипывает и выходит из комнаты, щелкая дверным замком. Марк провожает ее взглядом. На душе п у с т о.***
Тонкая подошва не защищает от холода мерзлой земли, покрытую утренним осадком. Небо серое, грязно-зимнее, в такую погоду едва ли стоит выходить из дома, тем более в воскресное утро. Василиса наблюдает, как деревянный гроб опускают в землю. Маркус Ляхтич умер в девятнадцать лет, не дожив до Нового Года месяц и один день. Наука не безгрешна, и медики тоже промахиваются, особенно в том, что плохо исследовано. Василисе кажется, что в гробу рядом с телом должна лежать и она, потому что все так… неправильно. Нет, конечно, они попрощались, и оба знали, к чему оно, но Василисе казалось, что позже она, как и всегда, получит от него ответ в часолисте — ироничный и все же полный, развернутый, честный. Ответ на письмо Василиса не получила. Зато ей написал старик-лекарь, как его всегда называл Марк, и сообщил, что «ее реципиент сегодня ночью скончался от приступа флоремии». Вот так сухо. Реципиент и донор. Недруги. Родственные души. После неверия и шока на нее накатило осознание случившегося, и она рухнула на колени своей комнаты в общежитии. Помнит, что рыдала. Помнит, что отключилась, когда прибежала соседка по комнате и прижала ее к себе, воющую от боли, от ломоты в костях. Никогда физическая боль не сравнится с болью в подреберьях. Василиса шмыгает носом и вытирает слезы — глаза давно разъело солью, а нежная кожа вокруг, кажется, стерта нескончаемыми платками. Василисе кажется, что эта пустота в ней навсегда. Она особо не обращает внимания на людей вокруг, хотя здесь была и Мортинова, и Маришка, и ее отец. Кажется, был кто-то из Драгоциев. Единственное, что она ясно видит — это черная крышка гроба. А еще черную радужку — там были капли смолы в день прощания — Василиса смотрела тогда и думала, пройдет ли это? Встретив его через десять лет, сможет она равнодушно отвернуться от этих глаз или в ней это уже навсегда? Что Василиса знала точно — это то, что они не должны были прощаться вот так. Вся их история была неправильной, но так бывает; может быть, в следующем мире им повезет. Просто в этом мире Бог играет в монетки, и у них она упала на ребро. Так бывает.