***
Когда Марк не спит двое суток, а лишь отключается по требованию организма, и горло раздирает от постоянного кашля, а мысль выпасть из окна раньше, чем его неделя истечёт, становится маниакальной, Марк понимает: больше тянуть нельзя. Он понимает: она ему откажет. Но так безумно, по-животному хочется жить. В последние — теперь наверняка — дни Марк сбивает с себя всякую спесь. Более нет времени на гордость, на мелочи вроде сна и отдыха. Он пишет в своём дневнике о течении болезни, о боли и её остроте, о цветах. Марк отмечает каждую мелочь, произошедшую с его телом и сознанием за два месяца. Строки в дневнике нервные, угловатые, с частыми кляксами из-за дрожащих рук. Он надеется, что его записи пригодятся науке в борьбе с флоремией. Марк нашептывает поэмы эфларских гениев о возрождении, о смерти и других мирах, ходя ломанными линиями по комнате. О том, что Время благосклонно в той же мере, в какой неумолимо. По ночам Марк смотрит на огонь в керосинке, не моргая. О чем думает часами — загадка. Из его комнаты все чаще доносится потрескавшийся смех. Мальва вянет. Сначала Марк выкидывает два лепестка, потом отрывает иссушенные листья — все равно, что оторвать коросту — и к концу второго дня сжигает бутон. Он держит его над свечой прозрачными пальцами, отмечая, что видит каждый сосуд на ладони. Призрак. Улыбается. Таблетки заканчиваются ночью, за очередным наблюдением огонька. Марк трижды теряет сознание в агонии приступа, в промежуток между третьим и вторым посылает письмо с единственной фразой. Кому — итак понятно. Марк думает, что не проснётся. Он поднимает ломящее от судорог тело с пола вместе с рассветом, зачесывает сухие волосы, кажется, заметно поредевшие. Принимает душ с закрытыми глазами: он боится смотреть на истощенное тело. Делает записи в тетрадь и отключается за столом, потому что организм просто не способен функционировать дольше. Будят его через сорок восемь минут настойчивым стуком в окно. Теперь он считает каждую минуту и винит себя за потерянную попусту. Марк открывает створки. Она поднимает взгляд — и столбенеет. Огнева смотрит на высушенное тело в рубахе, запавшие в черепушку глаза и щеки. Сухой склок волос, лежащий набок. От серой пергаментной кожи пахнет старыми бинтами и апогеем недуга, но то, что навсегда отпечаталось в подкорке её мозга — глаза. Полудикие мутные чёрные глаза с воспаленными веками. В кайме радужки - страх. Видит Эфларус, Огнева не хотела знать, что же находится на дне зрачков. Марк отворачивается и, пройдя вглубь комнаты, падает на кровать. Устало прикрывает глаза. Ни пророненных слов, ни единой эмоции. За ним входит Огнева, попутно складывая красные крылья за спиной, встаёт рядом с Марком, тут же натягивает перчатки — и не знает, что ей делать. Дело в том, что Марк выглядит настолько ужасно, что даже болезненным его вид не назовёшь. Ночью на браслет пришла просьба, из которой буквально сочилась мольба. Огнева подумала, что Марк смеётся над ней, проверяет, явится ли она по первому зову — и правда оказывается прав. Она сломя голову полетела в Темночас, как только прочла сообщение, наплевав на утренние занятия. Потому что боялась за него настолько, что иногда не могла заснуть. Может быть, это жалость. «Но из жалости не летят, как на пожар», — осекается она. Он разлепляет губы в коросте: — Они нашли лекарство. Огнева охает. Нашли? Эфларус, неужели нашли? Тогда почему он лежит здесь, если мог давно быть здоровым? Неужели что-то настолько опасное? Она сдерживает преждевременную радость: — Так почему ты все ещё здесь? — Всё сложнее, Огнева. — Ты один, судя по всему, в этом уверен. Марк все же смотрит на неё больным взглядом — и в этом взгляде столько стыда и горечи. Она хмурится, потирая запястье: поведение Марка настораживает. Девушка никогда не замечала подобного за ним. Да видит Эфларус, она многое не замечала в нем до недавнего времени. — Нужна твоя кровь. Много. Они предложили переливание. Она отшатывается, прижимая руки к груди. Смотрит на него широко распахнутыми глазами — и черт бы знал, как неприятно Марку замечать в них отвращение. — Я не… — шепчет Огнева. — Я лишь говорю, что они предложили. Я не сказал, что ты мне чем-то обязана, — и черт бы знал, как тяжело Марку даются эти слова. Месяцем ранее он бы силой заставил Огневу (да кого угодно) лечь на операционный стол, но сейчас Марк думает о людях. Считается с ними. Или только с фейрой — единственной, кто совал в глотку обезболивающее. Марк тяжело поднимается, принимая сидячее положение. Легкие тут же простреливает, и он, прокашлявшись в платок, смотрит слезящимися глазами на Огневу. Трещит усмешка по губам, когда Марк представляет свой вид. — Я готова, если это поможет тебе. Он тут же вскидывает голову — кажется, даже шея хрустит — и, распахнув глаза: — С ума сошла? Огнева, я просто передаю то, что они предложили. Мне не нужно, — и по языку горечь скатывается не от лжи, а от того, что фейра готова пожертвовать собой. И ради кого? Огнева поджимает губы и скрещивает руки в недовольстве. — Если не нужно, то зачем говорил? — Ты бы не отстала. — Ты, как не взгляни, знаток человеческого сознания, просто уникум. Насквозь всех видишь. — Фейра, откуда это? Я же сказал, что ты мне ничем не обязана, — приподнимает брови Марк, недоумевая, когда девчонка наловчилась язвить. — Ляхтич, героизм тебе не к лицу. Поздно им хвастать, — и кривит губы, как Маришка, с такой живостью чувств. Будто действительно раздражена. — Не тебе об этом говорить. Разве я бросил друзей ради того, кто чуть не убил меня? — повышает голос Марк, не в силах больше смотреть снизу. Ему нужна привычная доминирующая позиция. Он поднимается, становясь на голову выше: — Это я тратил силы и время на того, с кем грызся с первой встречи? Я не герой и никогда им не стану - вбей себе уже в голову. — Да уж лучше быть честным дураком, чем бояться самого себя до смерти, — шипит Огнева. От накалившегося злостью воздуха становится душно. От безумной близости, что кожей ощущается, — тоже. — Уж лучше помочь, когда можешь, а не упиваться своей исключительностью. Гордыня не убережет человека. Ломаная усмешка в губах и яд сквозь: — А что убережет? Поцелуй истинной любви? Она прикрывает веки, будто в усталости, и Марку сразу становится легче: его теперь не кромсают острым взглядом. Марк всеми силами ищет аргументы, чтобы обидеть смертельно, сказать мерзость, чтобы исчезла навсегда — и дольше. — Чего ты боишься? — с вызовом. Словно она уже давно знает ответ, словно давно по деталям механическим разобрала. Всю жизнь строил из себя клокера бесчувственного, чтобы оказаться всего лишь человеком. А вот у нее отлично получается. Чуть ли не воплощение добродетели и человечности. И в огонь, и в воду, и к смерти в запазуху. — Да уже давно плевать. Ничего не боюсь. Столько мучался, что смерть не кажется участью, — говорит Марк спокойно и тут же на дерганье Огневой: — Только не заливай про борьбу. И тут, кажется, у фейры срывает все предохранители: — Лжец! Ляхтич, ты самый большой лжец! Тебе не плевать на смерть, тебе не плевать на болезнь. Ты, — она пихает его в плечо, — жить хочешь. Я знаю тебя не первый день, и знаю, насколько ты алчен до внимания, до своего самолюбия и целой шкуры. И ты заверяешь, что так легко окажешься от своей жизни? Да кому ты врешь? — Огнева, ещё одно слово… — Да пошёл ты к черту со своими угрозами! Они ничего не стоят: ни пустые слова, ни твоя гордыня. Ты жить хочешь! Она пихает его в плечо ещё и ещё, сильно, с чувством. От такого напора он отступает. Видит перед собой только сгусток силы, пышущий злостью. -…и когда тебе на блюдечке лекарство принесли, и даже донора — ты все равно набиваешь себе цену. Да нет в тебе ничего! — Замолчи, Огнева, закрой рот! — рявкает Марк. Звенит тишина. Между ними — электричество высказанных чувств, тронешь — убьёт. — Хочу жить. До одури хочу. Мне так страшно, знала бы ты. Вот это, — он мнет бутоны крюками пальцев, — причиняет столько боли каждый день, что я не понимаю, как не сдох только от неё. Я поэтов читаю, чтобы однажды их не закончить - и смеюсь каждый раз, потому что успеваю. А самое паршивое знаешь, что? Мне осталось меньше недели. Марк видит дрожащие губы, чувствует запах чужих подступающих слез. Она стоит в полуметре, с ужасом глядя синющими глазами. — Почему ты не принимаешь помощи? — Не заслуживаю, — просто пожимает плечами Марк. Она опускает глаза. Снова напряжённая тишина. — Героизм оказался заразен, — говорит Огнева в пол. Потом вскидывает голову, со всей невозможной честностью смотря в глаза: — В том, что ты заболел, а я оказалась твоей родственной душой, не виноваты ни ты, ни я. Это всего лишь стечение обстоятельств. Случайность. Прими помощь, когда ее предлагают. — Я же хотел убить тебя. — Дело прошлого, — и Огнева улыбается с застывшей горечью. На него накатывает такая одурь облегчения, будто его уже вылечили. Он расслабленно вздыхает, задрав голову к потолку. Она усмехается и отходит к письменному столу. — Покажи все документы.***
Они сидят в больничных сорочках по одиночным палатам через дверь. До назначенной операции осталось немного — пятьдесят две минуты. Марк сквозь вату слушал инструкцию и предостережения санитаров, выполнял какие-то указания: открывал рот, следил за светом на конце стрелы, пил пузырящиеся сиропы. Утром они с Огневой сдали кровь, чтобы лекари провели пробное тестирование на совместимость эритроцитов и чего-то там. Результат положительный, если верить радости старика. Он по отдельности беседовал с каждым из них, принимая утром подписанные документы. Марк тогда не очень слушал, ибо не мог до последнего верить, что скоро мучения закончатся. Огнева смотрела на него исподтишка, словно ободряя. Сама не показывает, что боится. Боится ведь. Или Марк хочет в это верить, чтобы стряхнуть оцепенение. — Подпишите стрелой здесь и здесь, — диктует санитар, указывая на очередной лист соглашений. Марк, очнувшись от мыслей, с трудом вызывает стрелу, ставит угловатую подпись. — Операционная готова. Пройдёмте в процедурную. Они поднимаются на второй этаж, мимо дверей с механизмами из шестеренок и винтов, мимо бежевых стен. Двери операционной близятся, а Марк вспоминает: «Успех с вероятностью в девяносто два процента, » — и это успокаивает. Санитар садит его на кушетку в комнате, расположенной наискось к операционной. Комнатка совсем маленькая: две кушетки, свечи, заключенные в янтарные сферы у стен и высокая, до потолка, узкая колба с перламутровой жидкостью, похожей на масло. Внутри неспешно крутятся пузыри воздуха, из-под нее по стенам тянутся провода. Марк наблюдает за пузырями, когда санитар уходит: вверх-вниз, вверх… Никаких параноидальных мыслей. Только легкое волнение у адамова яблока. Он, облокотившись спиной на стену, наблюдает из-под прикрытых век за вошедшей Огневой. Она покусывает губы: видно, что волнение изнутри грызет. Марк специально ловит ее взгляд и слегка улыбается. Надеется, что ей станет легче. Надеется, что фейра разглядит в болезненной улыбке благодарность. Огнева не отвечает — ни взглядом, ни действием. Их провожают в операционную, укладывают на рядом стоящие столы с широкими подлокотниками, проверяют приборы часовыми стрелами, пока старик-лекарь объясняет Марку и Огневой, как им введут катетеры и заморозят время. Проснутся они уже в палатах. — Начнем, господа, — с чуть заметным нетерпением объявляет лекарь, вызывая стрелу и чертя объемную сферу над каждым оперируемым. Золотистые полые сферы начинают вращаться против часовой стрелки, и Марк чувствует, что засыпает. Поворачивает голову в полудереме, чтобы увидеть нервно сжавшийся кулак и бледность красивого лица. Если один слаб, второй не имеет права быть слабым. Марк, полный надежды, закрывает глаза.***
Марк вздыхает — и захлебывается дегтем, вскакивая на постели. Отплёвывается от черноты, растирая ее по лицу и белым простыням. Мерзкий вкус перегнившей древесины. Палата без окон. Сидящая в ногах Огнева, печально улыбающаяся, выглядящая вполне живой после отданного литра крови. Что за?.. Марк хочет спросить: «Ты в порядке?» — и связки словно щипцами выдирают при попытке выдавить звук. — Марк, ничего не получилось, — тихо-тихо говорит Огнева, прикасаясь голыми пальцами к его запястью. Он недоуменно пялится на свою руку, остервенело мотая головой. — Мне так жаль, Марк, — продолжает фейра, крепче сжимая запястье. Неужели она не видит? Она ведь свободно прикасается к Марку, а ему не больно. Впервые не больно. Впервые цветы не разрывают кожу, не оплетают корнями связки и кости. Он может тронуть желанные нежные руки, губами почувствовать каждый изгиб кисти, холмики костяшек. Может сделать это прямо сейчас. — Тебя не вылечили, — Огнева монотонно вбивает гвозди в крышку гроба Марка. Он хватает ее за предплечье, тянет к себе, полусумасшедше смотря то в глаза, то на свою сжатую руку. Марк не понимает, почему фейра несет этот бред. Все ведь хорошо. Он же здоров, он же… Марк стискивает ее запястье в ладонях, врезается в тыльную сторону губами, целует до слезящихся глаз и оставляет на чистой коже следы дегтя, текущего по локтям — и вниз, на простыню. Она безразлично улыбается. Где участие? Неужели он ошибался? Так хочется ответа, так хочется чувствовать хоть что-то, когда Марк целует нежные-нежные руки, больше не скрытые атласом, прижимается всей кожей, впитывает ее холод. Лицо искажается от слез, уродливо оттягивая губы вниз. Он чувствует разрастающуюся — родную — боль в груди, электричеством поднимающимся к шее, к лицу, по запястью к пальцам — и слышит звук рвущейся кожи. Снова. Марк отплевывается от дегтя, булькающего глубоко в гортани, и смотрит на печальное лицо Огневой, которой, в целом, все равно. Самое страшное — стать ненужным тому, кто верил в тебя.***
Он вздрагивает, взмахивая слабыми руками, словно пытается отмахнуться от чего-то. Стонет и трет залитое потом лицо, щурясь от яркого света. К нему тут же подлетает молодой санитар и параллельно посылает эфер в сторону двери. — Как вы себя чувствуете? — тон, когда ученый беспокоится за живучесть эксперимента. — Будто по мне табун малевалов проскакал, — сипит Марк, замечая три катетера в вене и кучу прозрачно-искрящихся нитей, тянущихся от его груди к маленьким сферкам разных размеров. Они висят в метре над его кроватью, переливаясь хороводом цифр и шурша шестеренками. — Можете шутить — хорошо. Сейчас подойдет господин Сангус, он расскажет вам все подробности. Марк, под впечатлением от кошмара, спешно спрашивает: — Я здоров? — Переливание прошло успешно, как и последующая операция по удалению побочных эффектов флоремии. Марк вскидывает брови: удаление эффектов? Он поднимает свободной рукой край простыни, обнаруживая перебинтованную грудь. Охватывает чувство дежавю с единственным отличием: неровности под бинтами еле заметные. Марк не сдерживает вздоха облегчения. Он, черт возьми, будет жить. Будет. Вскоре в палате появляется старик-лекарь: откидывает полы халата, когда садится на стул рядом с Марком. Он довольно усмехается, словно обманул бога. "Они здесь все бога обманули", — думает Марк и заливается хриплым смехом. Старик, как назвал его санитар, Сангус, понимающе поглядывает на него из-за пергамента. — Что же. Мои поздравления, господин Ляхтич. Вы первый, кто избавился от флоремии, а не она от вас. Переливание прошло успешно, как и операция по удалению внешних признаков болезни. Единственное, корни все еще внутри вас: их опасно удалять. Вскоре организм исторгнет их сам, поэтому не бойтесь, г-хм… если кашель будет с кровью. Марк слушает в пол уха, наслаждаясь горячей свободой, тающей в каждой клеточке тела. В противовес кошмару. Он здоров — сотни, тысячи раз звучит эхом в голове, резонируя с остальными мыслями. — Как фейра? — прорезается мысль сквозь набат счастья. — Могли бы и повежливее с той, кто отдал вам львиную долю крови, — упрекнул старик. — Она в порядке, не считая усталости и зверского аппетита. Ест за троих четвертый день… — Четвертый день? — Да, не сказал. Ваш организм пять дней адаптировался к новым условиям и новым, чужим клеткам. Риск побочных эффектов невелик, не беспокойтесь, — предупредил лекарь, увидев опаску в глазах Марка. — Я могу… хочу увидеть ее, — давясь словами, просит Марк. Старик-лекарь поднимается, стрелой подкручивает сферы, вытаскивая нити из груди и освобождая Марка от катетеров. Следит, как тот неуверенно садится на койке, придерживаясь за край. Голые ключицы, кажется, рвут кожу. «Мальчишке предстоит долгий набор формы: мышечная масса снизилась на двадцать процентов», — мысленно отмечает Сангус и выходит из палаты. Его эксперимент завершился успешно. Хорошо. Исследования следует продолжить. Лекарь кивает сидящей сбоку, на диванчике, рыжей девушке в больничном комбинезоне. Она вскакивает и влетает в палату так стремительно, что Сангус не успевает дать наставления. Недовольно поджимает губы — и шагает в свой кабинет. Марк только успевает натянуть больничную рубаху, как дверь распахивается. Там стоит Огнева: живая, румяная и тяжело дышащая, словно бежала через весь коридор. И вся будто искрит от предвкушения… чего? Они смотрят друг другу в глаза, замерев. Она пытается найти в его глазах привычный страх, он - безразличие из кошмара. Пытаются разглядеть что-то у каемки глаз, упасть в глубину, понять, думают ли об одном и том же? Марк дергает рукой — и Огнева срывается с места. Подбегает, врезается, обхватывает шею, жмется близко-близко, сминая пальцами ткань рубашки. Горячо выдыхает в пепельную макушку. Марк не просто не отстраняется, а стискивает с силой — так, как давно хотел. Отчаянно, просяще. Марк дышит чужой — и своей — нежностью, уткнувшись губами в пряность девичьей шеи. Дурман, великое Время, какой дурман… Наконец-то — ласка для оголодавшего щенка. Наконец-то этот огонь Марк присвоил себе: он жжет вены изнутри, костром разгораясь у солнечного сплетения, выжигая глупость неверия. Теперь кровь Огневой замещает кровь Марка — и это делает их ближе, чем кого бы то ни было. Марк отстраняется и смотрит в синие глаза. Воспаленные, но живые глаза, в глубине которых искрит неподсудная нежность, преданность и — радость. За него, для него, «вопреки». — Спасибо, — шепчет Марк, прикрывая глаза и прикасаясь губами — без оглядки на боль — к ее рукам. Давно нужным, дрожащим от волнения, оголенным и теплым. В этом «спасибо» Марк умещает всё несказанное — все, что никогда не осмелится сказать.