Сардонически

Люси в тени чувствует себя вполне комфортно: нуаром запутывается в солнечных бликах греющих улыбок, теплоте сплетения мозолистых пальцев и в искрах родного смеха теряется почти безвозвратно. У Нацу Драгнила в груди тысяча солнц фейерверком взрываются в радужках веселых мускатных глаз; у Нацу в привычках смеяться, стучаться в каждую одинокую дверь души и выбивать с петель с радостным: «эй, оглянись вокруг, жизнь ведь прекрасна, да?»; Нацу весь переполнен до краев, задыхается ежесекундно в яркости существования и рвется вверх, за горизонт далекий-близкий, где люди друг для друга не враги, а семья близкая под одной крышей — небом. Нацу беззаботный теплый мальчик-фрик с яркостью мягкой малины вечно спутанных взъерошенных волос, футболок с рок-группами и тысячами мелодий между пальцами по струнам старых гитар. Нацу пахнет летом с легкостью душистых одуванчиков, бесконечной свежестью лугов и зноем нестерпимым, плавящее истосковавшееся по ласке тело, как воск. — На-цу. — Нежно языком по небу и выталкивает с нервным дыханием в сорванном поцелуе в ширину скул. Люси в одной смятой простыне прижимается холодом фарфорового тела к жаркому сердцу, согреваясь до обугленных ожогов под кожей. Нацу слишком теплый. Слишком, чтобы не растаять и не растерять себя по дороге до его квартиры на въедливую яркость макияжа, топиков с вырезами и загнанных в сирень сетки худощавых обтянутых ног. Нацу любит яркость — в днях, в людях, в закатах, в лете, в одежде — во всем. Люси предпочитает гармоничность темного, тонкую изысканность бесцветности губ, скованность сломанной куклы в движениях и целый спектр эмоций, изящным почерком запрятанный в черновиках так и не изданных книг. Люси вся в себе и не спешит разрушать свою вселенную мыслей чьим-то посторонним чужеродным вторжением. Нацу — не чужой — и треском запекшейся лавы разрывает её маленький мир с болезненным жжением в ребрах и терпеливым сжевыванием с губ ядовитого алого, когда оказывается за дверью — квартиры, другой стороной его жизни. А с Нацу вместе — цветет ядерными оттенками, броскостью слов и смеха, слишком громкого, чтобы не расслышать сквозное, выбитое из сжавшейся груди притворство. Нацу, конечно же, ничего не замечает; Люси кружится в хмельном счастье босиком меж диванов и напевает на ломанном французском песню, льющуюся из колонок старенького радио. У дверного косяка старший Драгнил недоверчиво щурится, фыркает вкрадчиво-презрительно и крутит пальцем у виска то ли предупреждающе, то ли дразняще, когда не|специально застает новую подружку Нацу в их съемной квартире. И непонятно кого предупреждает: Люси, мол, Нацу собиратель всякого барахла и ты не исключение, или своего юродивого братца, мол, разуй чертовы глазницы, дурень, она же фальшивка. Люси замирает с поднятой бровью немого вопроса и сконфуженно одергивает задранную футболку, чувствуя как кожу стягивает колючая нервная дрожь. — Лю, забей на этого психа, ничего он тебе не сделает. — Нацу ласково кладет руку поверх угловатого плеча, приобнимает и отгораживает от всех сбитых тупыми лезвиями гнетущих мыслей, возвращая обратно почти в рай. Но «почти» не считается ни разу, когда покидая квартиру на прощание смущенно делает минет неумелым языком вдоль по головке прямо на открытом балконе, обращаясь в горстку пепла. Чтобы быть рядом с Драгнилом — нужно временами безумствовать, иначе наскучит. Нацу — солнечный мальчик, и Люси до ломоты в легких хочется согреться, согреться, согреться… — Потаскушка. — Зереф у выхода встречает беззлобным равнодушным фырканьем, мертвым океаном в глазах и режет вдоль протянутой пачкой сигарет. — Маленькая смерть для маленькой шлю… — Я не такая! — Люси тихо шепчет, тупя взгляд, чувствуя себя в смятом топе и джинсовых коротких шортах перед ним совершенно обнаженной и искалеченной — дыша замерзает от каждого резкого слова, от каждой едкой правды и презрительных усмешек — ножом раскаленным под кожей до кровоточащих язв. Зереф в своей мраморной бледности, тонкости длинных пальцев и болезненной худощавости похож на призрака; её личный кошмар, приходящий и не уходящий. У них два года разницы — и пропасть бездонная взаимопонимания. Зереф слишком честный; Люси — слишком завравшаяся. — Знаю, что не такая. — Драгнил-старший бесцветно произносит обыденным тоном, смотря куда-то мимо её вытянувшегося лица, пряча пачку сигарет обратно в задний карман стершихся обтянутых грязно-синих джинс. — Мы с тобой чем-то похожи: я ищу смерть извне, ты разлагаешься внутренне. Два суицидника на один квадратный метр многовато, не считаешь? Люси отвечает изумленным молчанием, скорбным саднящим под рёбрами чувством; окоченевшими от волнения пальцами, вбитыми аккуратностью ногтей в нежную кожу ладоней. Сквозняк от распахнутой двери гулом проносится в ушах, симфонией сливаясь с трелью битого стекла — зеркала тысячных масок в радужках пустынных глаз рассыпаются, рассыпаются, рассыпаются. Люси весь апрельский вечер мерзнет в шерстяной колкости пледов, недописанной курсовой и смс-ками без ответа до самого сумрачного задымленного туманной изморозью рассвета. У Нацу ночные подружки и взрыв пьяного веселья — солнечный мальчик вне зоны доступа, забывший о том, что однажды протянув руку — нужно держать до конца. Люси почти не больно. Но «почти» не считается.