Сардонически

— Чаю? — Зереф добавляет своему тихому хрипловатому голосу нотки деланного одолжение, садится рядом на сравнительно старенький кожаный диван, расслабленно облокачиваясь головой о диванную спинку, и даже не смотрит в сторону гостьи. Девчонка нервно вздрагивает, сконфужено пытаясь натянуть края задравшейся коротенькой джинсовой юбки на свои объемные ягодицы, кожей чувствуя дискомфорт уже от одного присутствия чокнутого старшего брата своего парня. «За этот год он пытался покончить с собой пять раз. На его руках и живого места нет, все в шрамах. Что еще ты хочешь узнать о моем родственничке, Лю?» — В голове проносится голос Нацу, спокойный, насмешливо-натянутый. Люси вся внутренне сжимается, натягиваясь как струна, готовая в любую секунду сорваться из-под неопытных пальцев гитариста; с сердцем тоже — замирает робко в груди, точно забывая, как биться. Зереф смотрит на нее из-под чуть опущенных век, замечая мелкую дрожь в миниатюрных пальцах; как волоски на руках встают дыбом, а дыхание становится глубже, точно весть закрытый космос из четырех стен потолка и пола в себя затягивает. Девчонка наверняка сейчас смотрит на него гипертрофическими глазами страха — видит лишь то, что хочет видеть. Глупая. И почему нельзя просто показать себя, ту, что скрыта за этим ярким конфетти из фантиков сладких улыбок, цветастости макияжа, так, что рябит в глазах, и тряпок, что неуместно короткие и жмут, наверняка, жмут; выжимают всю искренность, гордость и здравомыслие, как минимум. Люди могут и не улыбаться. Люди могут плакать, когда грустно. Должны, особенно, когда сердце на осколки, всмятку разбито. А эта сидит какой час, поджав под себя ноги, уткнув подбородок в колени, и все улыбается — бездумно, по-дурацкий; точно так легче, точно можно сбежать в свою сказочную страну, где все иначе. Да все в телефон взгляд впечатывает, проверяет последние сообщения и звонки; очнись, дуреха, абонент вне зоне доступа с другим абонентом. — Тогда, может, кофе? — Зереф не пытается проявить гостеприимство, ни черта не заинтересован в очередной из переменных в уравнении личной жизни брата, разве только вытащить из страны радужных единорогов хочет, скинув с небес на землю, выламывая крылья. Девчонка слишком ушла в себя, так просто не вытащишь. Кофе горький, терпкостью противной оседает на языке и позволяет очнуться от затянувшейся дремоты — прекрасный символизм, чтобы сказать миру «привет, вот и я, ломайте крылья, не боюсь упасть». Но Люси боится. Кофе в их квартире не найдешь и с микроскопом — предпочтительнее энергетики и пиво. Чая тоже нет. Но нельзя же ей напрямик сказать «очнись, очнись, очнись!»? Люси в ответ рассеянно мямлит что-то наподобие отказа, проталкивая слова неповоротливым языком через застывшую маску улыбки и, кажется, мечтает видеть рядом с собой добродушного, ласкового и веселого парня, а не его полную противоположность. Раствориться в ком-то, а не в собственной пустоте, тугим вакуумом сдавившей легкие. Не вспоминать свои ошибки, старания и глупости, непостыдные, болезненные. Оттого, что не помогло. Оттого, как не пыталась перекроить себя, всё ещё такая же маленькая, пугливая и одинокая девочка, запутавшаяся в собственных недостроенных розовых небесах. Они так и держат своей конструкцией, пахнут свежей краской и не пускают в реальность — жестокую, серую и слишком трудную, чтоб улыбаться. У Люси в глазах золотые залежи мечтаний, в венах струится пыльца фей, а сердце бьется бескрылой пташкой в клетке, мечтая взлететь. У Люси принцы книжные спасают принцесс, солнце светит и в дожди, а каждый день — томление в ожидании розоволосого мальчишки, складывающего её Вселенные, как карточный домик. Зереф смотрит на сказочную девочку с брезгливой жалостью; сидит не на таблетках, а на чертовой влюбленности, что опаснее любого наркотика. Таких не спасти — сами не ищут спасения. Пришла сюда часа два назад, заявив, что подождет своего благоверного в его же обители. Вошла, разулась, вяло и неловко протягивая «п-привет», и на все красноречивые возражения во взгляде старшего Драгнила только опустила глаза в пол и залезла на диван в гостиной, подбирая под себя ноги; точно так «в домике», не достанет. Любовь привязывает, медленно убивает, заставляя томиться в ожидании взаимности. Любовь цветет в сердце мертвым цветком; конечно, она не знает, что он никогда не расцветет, но осознание придет только тогда, когда опадет последний лепесток. Нацу не умеет любить. Солнечные мальчики должны принадлежать всем. Он не отдаст свое пылающее сердце одной, сколько его к себе не призывай. — Брат не любит тех, кто навязывается. Кажется диван становится всё уже, стены сжимаются, а воздух холодеет до колючего инея. Уголок пухлых губ девушки чуть дергается, а из горла вырывается скорбный разорванный вздох. Она часто моргает, бормочет себе под нос что-то несвязное и, кажется, совсем перестала замечать, что короткая юбчонка до неприличия задралась, открывая вид на кружевные розовые трусики в прозрачную сеточку; белье, не иначе, как покупала для Нацу. — Ну и пусть. — Произносят губы, произносит надломанный голосок, когда в глазах потухших тлеет боль, расползается по радужке пеленой невидящей и стекает по щеке одинокой слезой. Люси дрожащей рукой на ощупь находит рядом с собой чужую руку, сжимает рукав толстовки, хрупкими пальчиками тянет на себя. Хочется кричать, срывать горло до хрипа; хочется бить посуду, душить себя в истерике. Но Люси часто-часто дышит, прикусывает губу и растягивает непослушные губы во все ту же неумелую, жалкую глупую улыбку; точно не заботит совсем с кем и где, точно всё равно, что неделю назад предложил остаться друзьями. — Совсем дура? — Зереф шипит беззлобно, дышит через раз и старается не слышать собственное участившееся сердцебиение; её не жаль, её хочется потопить в ванне со льдом, обнимая так, что сломается хрупкий хребет. — Я знаю, что у тебя на уме. Ты больна, Люси, и я не лекарство от твоей чертовой чувствительности. Я — чума и проклятье. Люси не отпускает, зажмуривается и вытягивает из легких остатки воздуха с призрачно-эфемерным: «я же тебе никто, но я крас-с-с-ивая… не достаточно?» Зереф раздосадованно фыркает, хмурится и выходит из минутного оцепенения — перехватывает холодную дрожащую ладошку девушки, сжимает тонкие пальчики до посинения, до её тихого вскрика и просьб отпустить. — Ты правда думаешь, что он вернется, приревновав к трупаку? — Зереф зажимает пальцами её запястья, нависает над ней, перехватывая бедра коленями и смотрит в широко распахнутые оленьи глаза, как у Бэмби, доверчивые, добрые и наивные. Его всего трясет, в глазах чернильных дымится тихая ярость, заставляя Люси съежиться испуганным комочком. — В тебе нет огня, нет искренности, нет ничего, чтобы его удержать. Ты как я, и Нацу от нас блевать хочется. Он таких ненавидит. И тебя презирает, играет, как с бездомным котенком и вышвыривает на улицу, наигравши… Зереф не договаривает — целует в горькие губы; целует в острый уголок, где застыла одинокая слеза; целует без нежности, грубо, холодно, сминая мягкие губы. Выгрызая язвочку разодранную ало-красную на малиново-розовом блеске. Люси не дышит — задыхается. Застывает бумажной карикатурой со стыдливым испугом, огоньками скачущим в глазах. Легче не становится. Ни чуточку. Другой осадок тяжелый в груди оседает — горький и терпкий, как кофе. В венах отравляет кровь, превращая в вязкую черную-черную. — Ну что, добилась своего? — Обухом бьет под ребра ядовитый бесцветный голос, режет пробивающимися хриплыми злорадными нотками, опаляя жилку, пульсирующую на шее, раскаленным клеймом — засосом. Люси судорожно мотает головой — во взгляде стеклянном пробивается вина, сердце сжимается в груди, точно в клетку ребер прячется, и бьется там раненым птенцом сильно-сильно. В комнате неуютный полумрак застыл. Солнце, кажется, рябью багрянца стало клониться к линии горизонта. Тени по комнате поползли изуродованной декорацией. Зереф отстраняется, перебирается на махровый бежевый ковер, и невидящим взглядом смотрит на неё. Тонкие бледные губы выводят линию кривую горькой усмешки. Девчонка перечитала книг, и, похоже, решила, что, если привлечь внимание плохого брата, то хороший захочет защитить, влюбится снова и будет холить и лелеять, как сокровище. Вот только он не плохой. Другой просто. Честных и искренних людей часто путают с психами. А легкомысленные и беззаботные нравятся всем, точно золотое правило, что хороший. Только братец не хороший. Другой. Они в раннем детстве родителей лишились. Переходили из рук в руки, по желанию «новых родителей». И братишка смекнул, что нужно быть веселым и послушным, даже когда хочется в голос разрыдаться от одиночества и безысходности; иначе выкинут на улицу. Нацу всегда пытался понравиться, замерзая внутренне. Вот и сейчас в привычке осталось, все бежит слепо в чужие руки, а куда, непонятно. Зереф иногда смекает, что от одиночества. Люди всегда стараются его избегать; а он вот сам сросся с ним плотью и костями и живет мирно. Правда, иногда сердце не выдерживает давления пустых стен и хочется куда-нибудь провалиться, лишь бы ничего не чувствовать. Вот и сейчас почему-то хочется выцарапать поперек дорожек вен новый узор кривых, лишь бы не слышать судорожные рыдания и не чувствовать иголочки мурашек вдоль по позвоночнику от её каждого глухого, задыхающегося «не этого хотела, совсем-совсем… не то, его рядом хочу, пусть больно делает, пусть встречается с другими, только не оставляет меня…» — И-извини, я тут такое устроила… и правда глупая. — Люси больше не улыбается — боль через край, боль в ней пульсирует воспаленными нервами; боль режет радужки глаз вдоль косыми дорожками слез. Люси поднимается на ватных ногах, чувствуя, как лицо пылает от смущения и неловкости. Ей некуда идти. Больше некуда. Отец весь в работе; мать десятый год мерзнет в холодной земле и улыбается стершейся остывшей улыбкой с фотографии могильного памятника. А Нацу — с ним на всю жизнь хочется, в вечность, сколько бы она не длилась. Нацу родной-родной, точно всю жизнь знакомы были. А теперь вот не знает, как без него. Без сердца люди не живут, а её Нацу отдано бережно, доверительно. — Боль — это нормально. — Зереф устало прикрывает веки и ложится на ковер, вытягивая ноги и подкладывая замочек рук под голову. — Оставайся. Обзываться не буду, обещаю. Люси изумленно замирает, робко топчется на месте, пытаясь уловить, что внутри — мир рассыпается, крошится на осколки окончательно или собирается в новый неведомый ранее узор. Сердце точно оттаивает и бьется удивленно-радостно, с облегчением титаническим. Люси не благодарит, не обнимает, только прячет улыбку в опустившемся мраке, опускается рядом и ложится близко-близко, так что тепло тела ощущает, дыхание глубокое и спокойное, и смотрит глазами не страха, а человека, что, кажется, нашел недостающий пазл в своей искалеченной жизни; кривой, неправильный — необходимый. — Я ведь псих, не боишься? — Нет, я, вроде как тоже с мозгами набекрень. И только смех болезненно-искренний разрывает тишину стен; вдвоем лучше, чем одному. Всегда лучше.