Ты берёшь в руки пистолет. Он не твой, он принадлежит ему. Принадлежит тому, кто спит в твоей постели уже почти год и владеет твоей душой примерно столько же. Ты берёшь его пистолет. Это кажется неправильным, слишком простым: он ровно по твоей руке. Не тяжёлый и не лёгкий. Удобный. Ты прикрываешь сёдзи, отграничивающее спальню, и уходишь на кухню. Садишься за стол. Оружие ложится ровно перед тобой, на прямоугольник-подставку из тонких бамбуковых нитей. Снаружи занимается рассвет. Ты уже давно не вспоминал какой была жизнь до, решаешь сделать это сейчас. Сделать, чтобы, когда все вновь изменится, не слишком потеряться и запутаться. И ты вспоминаешь о том, как был успешным. Был богатым и влиятельным. Тогда тебе не требовалось ничего и не требовался никто. При тебе были деньги, пара действительно важных связей и всё. Ты не нуждался в чувствах. Ты не нуждался в общении. Дома тебя всегда ждала бутылка хорошего, чарующего вина, а каждый новый день приносил немалый доход и шажок на ступеньку выше. И выходы в свет тебе тоже не требовались. Ты был затворником, но каждый, кто переходил тебе дорогу на политической арене, знал тебя в лицо. И твоё лицо всегда было последним, что он видел. Жизнь текла неспешно. Ты любил покрасоваться, но все же знал меру. И твой характер был как глоток хорошего виски: в равной степени вкуса и горечи. Никто не хотел водиться с тобой, но все опасались тебя. Все были за тебя. Все хотели быть с тобой. Кто из-за денег, кто из надежды в конце концов убить, но… Тебе никто не требовался. Последним, кто посмел тронуть тебя, был старший брат. После этого ничего не было. Ни семьи, ни связей, ни домогательств. Ты мог бы сказать, что был счастлив. Со своей вечной шляпой на удачу и широким ошейником, закрывающим шрам от неудачной попытки твоего отца убить тебя. Ты ведь действительно был счастлив. Ты был беззаботен. Проводил вечера со своей милой кошкой, коротколапой породы, и со своим любимым бокалом алкоголя, хорошей выдержки. Так вот, ты был счастлив… Был счастлив, пока не попытался сместить «рыбку», что была покрупнее. И тот вечер все ещё горит в твоих воспоминаниях, как раскаленное клеймо. Тот вечер, когда к тебе заявился он. — Здравствуйте, я Осаму Дадзай. Репортер небольшой газетенки ***. Мы договаривались о встрече, помните?.. Стоило ему оказаться на твоём пороге, как ты сразу понял, что это конец. Дадзай был лжецом до мозга костей каждого своего заказа, и ты видел это по выражению его лица. Он лгал, называя один из самых популярных Токийских журналов газетенкой. Лгал, говоря, что является репортером. Ты не имел суперспособностей, но работал в такой сфере, где за полдесятка лет и имбицил научится различать, лгут ему или нет. И ты, конечно же, все понял. Также понял, что бежать тебе некуда. Что решение назначить встречу для интервью в собственной квартире — последняя и фатальная твоя ошибка. И ты мог бы отступить, мог бы сказать, что не можешь встретиться этим вечером, однако… Да. У тебя было бы время дотянуться до припасенного там же в прихожей оружия. Да. Ты смог бы, хоть и не с первого, но может со второго раза попасть в него. За тобой в любом случае прислали бы кого-то ещё, и ты знал это. Так же, как знал, что отступать было не в твоих правилах. Поэтому ты распахнул дверь шире и, что было крайне тебе несвойственно, улыбнулся. На один уголок, но не враждебно. Дадзай все ещё смотрел тебе в глаза. Возможно, дело было в этом. В том, что ты видел в глубине его зрачка, но… Конечно же, дело было лишь в этом. Чужой взгляд манил и забирался под кожу. Тебе хотелось узнать, что же с этим убийцей не так. Ты и сам был не слишком нормальным, всех соперников убирал голыми руками, но… Дадзай заявился к тебе в дом, встретился с тобой на твоей территории и, судя по хищному оскалу, почти не похожему на улыбку, собирался не просто убить тебя. Он собирался насладиться этим убийством. Или же насладиться тобой. Тогда ты не знал ответа на этот вопрос, но узнал позже. Мама, — до того как ты пристрелил их с отцом, — всегда говорила, что манеры — это важно. Говорила, что на тебе смогла отвести душу. И ваш дом всегда славился завидным гостеприимством, а ещё слабостью. Не именно ты, но твои родители были такими бесхарактерными блядями, что при мысли о них тебя все ещё тянет к зеву унитаза, ведь… Твой брат надругался над тобой, и его наказание состояло в лишении сладкого на неделю, в лишении карманных денег на неделю. У тебя была истерика, но не слезная. Прокручивая нож в его легких, ты смеялся так истерично, как никогда больше. Ведь твой мир разрушился в одночасье, все шаблоны разорвались к чертям, но никто не защитил тебя… Именно тогда, — стреляя в мать, затем в отца, — ты понял, что как бы много манер, гостеприимства, доброты и мягкости в тебе не было, ты все же один. Был, есть и будешь один. Никто не защитит, не спасёт и не выручит тебя. Никогда. Так вот в вечер встречи с Дадзаем Осаму, нанятым убить тебя киллером, ты был гостеприимен. Открыл лучшее вино, мягко улыбался. Умирать было не жалко. Ты был счастлив, но жизнь твоя, по правде, была пустой и никчемной. Никогда не желая быть карьеристом, ты стал им ради незнамо чего, и… В итоге оказался тут. Широкие, удобные кресла были в меру мягкими. Вы расселись друг напротив друга тогда, ты смаковал вино, откровенно отвечал на поистине дурацкие вопросы. Дадзай был расслаблен, вальяжен. Он сидел ровно, но ноги расставил чуть шире чем мог бы. Это наводило тебя на мысли. Точно также как и его взгляд, хищный и заочно сытый. Точно также как и его движения, медлительные и граничащие с прелюдией. — Это правда, что ваш брат надругался над вами, мистер Накахара?.. Ты не знал сколько времени прошло. Ты уже давно не следил за интервью. И, кажется, ты запьянел. Все стало таким лёгким. — Это правда, что вы пришли убить меня, мистер Осаму?.. Ты действительно был готов умереть полушальным, полупьяным, но все же ещё нет. Ты медленно отставил бокал, в котором все ещё было насыщенно-красное, возбуждающее твои мысли вино. По правде сказать, в твоей жизни было много всего. И перестрелки, и погони, и радостные и сумрачные дни. В твоей жизни было много крови, и вокруг и на лично твоих руках. В твоей жизни было много одиночества, и внутри и снаружи. И в твоей жизни было много, слишком много потрясений. Напоследок тебе будто бы захотелось ещё одного. Умирать в свои жалкие двадцать семь с горящей на лбу надписью «изнасилованный девственник» тебе не хотелось. Поэтому отставив бокал на небольшой столик, что молча находился сбоку от кресла, ты поднялся. Ты сделал шаг. Дадзай все ещё не ответил на твой последний вопрос. Дадзай все ещё улыбался так, будто скалился. Ты не мог сказать хотел ты его или нет, но волоски на руках определённо вставали дыбом, а слюна скапливалась во рту слишком быстро. Тебе просто хотелось секса, хотелось за миг до смерти ощутить, что такое настоящее, неразбавленное виноделами наслаждение.
Конечно же, он знал, чего тебе хотелось. Он был не глуп, имел огромный жизненный опыт и тоже умел читать людей по глазам. Поэтому он убрал свой даже не ополовиненный бокал. Поэтому откинулся на высокую спинку. Поэтому приглашающе чуть раздвинул ноги. Ты знал как это делалось. Все было не так сложно, одного раза принудительной практики тебе хватило. И не было никаких вопросов о твоём месте. Дадзай Осаму не выглядел как человек, который мог позволить тебе взять над ним верх. И волнения тоже не было. Ты кромсал людей своими же руками и десятками. Ты не боялся близости. Тогда ты провёл пальцами по своим рыжим, чуть вьющимся волосам, отвел их на одну сторону и медленным, плавным движением оседлал его бедра. Колени немного уперлись в спинку, ты самую малость поерзал, устраиваясь. О, тогда ты был так пьян, но даже сейчас, год спустя, тебе все ещё не было стыдно. Ты хотел этого, жаждал этого… Ты провёл руками по его груди. Чуть прихватил пальцами лацканы пиджака, задержал взгляд на черном классическом галстуке, что был поверх отливающей белизной рубашки. Ты провёл языком по пересохшим губам, и ты чувствовал, что его взгляд отследил это движение. — Так это правда, мистер Накахара?.. Правда, что ваш брат изнасиловал вас?.. Он был настойчив каждой ноткой и каждым кусочком тембра своего голоса. Тебе не хотелось торопиться. Чуть качнув тазом, ты потерся о его пах и закусил губу. Ощущения были странными. Ты ожидал боли, но её не было. Ты расстегивал пуговицы по одной, но прежде развязал галстук. Он повис в твоих руках безвольной змейкой, ты поднял вопросительный взгляд на своего палача. О, ты был пьян!.. Ты раздевал его медленно, изучал губами каждый кусочек его кожи, изучал его шею, его горло и его плечи. Особенно сильно тебе понравился кадык: стоило прижаться к нему губами, как Дадзай сглатывал. Это его движение странным образом отдавалось в твоём паху. Ты исследовал его тело долго, медленно. Он не касался тебя. И это подстегивало. Возбуждение зарождалось под кожей, искрило будто зажигалка, внутри которой почти закончилось топливо. Но все же слишком долго развлекаться тебе не дали. Стоило губам прихватить небольшой напряженный сосок, как на твой зад уже опустились властные, сильные ладони. Они сжали, облапали, а тебя будто толкнуло вперёд. Ты рвано хрипло выдохнул, ткнулся носом куда-то в его ключицу. Ты буквально задохнулся от такой неожиданной и пошлой ласки. — Я так много слышал о тебе… Опасный, кровожадный и до невозможного наглый. Он прошептал это тебе на ухо, а затем склонился и оттянул широкую полоску ошейника зубами. Отпустил. Ты вздрогнул. Ты задрожал, закусил губу и подался назад, туда, где на джинсовой ткани покоились жадные ладони и уверенные пальцы. Затем услышал: — Ты всего лишь ребёнок, которому не хватило ласки… Дадзай не медлил. Он раздел тебя. Быстро расправившись с багровыми, под стать вину, пуговицами, отбросил рубашку на пол. Лаская тебя, казалось он двигался всем телом. Его руки были в полной гармонии с губами, а глаза в тандеме с бедрами. Он научил тебя страсти. Оставлял горячные метки на твоих ключицах, покусывал плечи и направлял твои покачивающиеся бедра. Ты знал, что у него за поясом пистолет с глушителем. А также знал, что он не убьет тебя, пока не сведет с ума своими ласками. И ты плавился, ты ощущал как кожа вспыхивает от каждого касания. О, ты был все ещё пьян!.. Ты хватался за его плечи, тихо постанывая ему на ухо. А в ответ слышал лишь размеренное, спокойное дыхание.
Ты хотел чтобы он выстрелил тебе меж глаз через пару секунд после оргазма. — Ты же знаешь, зачем я пришёл, Чуя Накахара… Знаешь, зачем я здесь… Самая капля насмешки в его голосе, и тебя скрутило болезненно-приятным спазмом. Ты делал медленные шаги к сумасшествию. И твой член истекал, там, под молнией на джинсах и под тканью белья. Но ты не хотел освободиться. Ты впивался ногтями ему в плечи, ты слабо царапал его грудь. В какой-то миг все исчезло, но он предупредил тебя. Сказал: — Я хочу, чтобы ты избавился от одежды. И ты послушался. Ты поднялся, с шальным взглядом и искрами, мельтешащими под кожей, а затем расстегнул пуговицу на джинсах. Звук молнии тогда раздался оглушительно громко, но ты делал все трепетно медленно. Дадзай смотрел, закинув ногу на ногу. Смотрел и казалось не мог оторваться. Он был само терпение, но ты видел, как топорщились его брюки. И ты облизывал губы, медленно склоняясь и спуская джинсы. Уже выпрямившись, ты огладил пальцами шею, ключицы. Ты знал, что его метки уже наливались цветом, и ты думал, что это слишком пикантно. Слишком желанно. Принадлежать кому-то. Ты несдержанно подавался бедрами, прокручивая в пальцах соски, и закусывал губы, откидывая голову. Ему нравилось, это было видно по взгляду, по лёгкому голодному прищуру. Стоило тебе избавиться от белья и уже потянуться к собственному члену, как он подорвался. Дико, опасно выпрямился, сделал шаг и перехватил твою руку за аккуратное тонкое запястье. Перехватил её за пару сантиметров до. Он все еще был в брюках, но это не помешало ему вжаться в твоё пылающее тело. Вжаться и замереть за миллиметр до губ. — Дальше я, пожалуй, сам… Ты же не против, сладкий Чуя Накахара?.. Это было вопросом, но вопрос не предполагало. Он так и не поцеловал тебя. Прошелся языком по скуле, прижался губами за ухом. Ты ощутил, как голые ягодицы сжимает уверенное прикосновение, и задрожал. Ты подался бедрами. О, тогда ты был так чертовски пьян!.. Вы опустились на пол. Ты выстанывал жалкие протесты, пока он осторожно растягивал тебя пальцами, смоченными в вине. Это было кощунственно. Ты считал это кощунственным, но ты не мог перечить ему. Ты был заведен до предела… А затем тебе в подбородок уперлось дуло глушителя. Мир остановился, замер. Ты замер тоже на середине вдоха. Тогда вы оказались лицом к лицу. Он все ещё смотрел тебе в глаза, где-то за окном давным-давно сгустились сумерки. На бежевый ковёр из тебя вытекали мутные кровавые капли, но не было боли. Дадзай был заботлив и бережен. Дадзай приставил пистолет к твоей голове. Он все ещё скалился. Он смотрел тебе в глаза. Он определенно хотел тебя трахнуть. — Ты же знал зачем я пришёл сюда, мм… Знал и все равно впустил меня… Его пальцы выскользнули из тебя, растянутого и жаждущего продолжения, и ты прикрыл глаза, ощущая, как сжимаешься.
И тебе казалось все вот-вот закончится, но ты просто бежал впереди поезда. Дадзай обмакнул пальцы в вино, в стоящий рядом на ковре бокал, и ты был слишком пьян и близок к смерти, чтобы заботится о чистоте своего дома, когда ещё пара капель попали на ковёр. Он набрал вина, а затем коснулся прохладными влажными пальцами твоего горла. Только когда он провёл росчерк прямо поверх шрама, ты ощутил, что ошейника на тебе нет. Ты все ещё не смотрел. И ты был наг. Тебе так хотелось кончить и, наконец, умереть, но Дадзай медлил. Он собирал губами алкоголь с оттенком винограда с твоей кожи, он вылизывал ямку между ключиц. — Зачем же ты пустил меня, сладкий-сладкий мальчик… Мне так жаль, что ты такой сладкий…
В уголках глаз собирались слёзы, но тебе не было до этого дела. Твои руки все ещё лежали на его плечах, ты поглаживал его кожу большими пальцами. Из растянутой дырки по промежности и на ковёр стекали багряные капли. Ковёр был бежевым, мягким и ворсистым, а к твоему подбородку было приставлено дуло пистолета с глушителем. Дадзай продолжал ласкать тебя. Он игрался с твоими сосками, доводил до исступления и жарких, коротких стонов. А затем шептал: — Тебе нужно всего лишь попросить… Просто попроси меня, и я уберу его… Я не буду убивать тебя, я научу тебя ласкам и страсти… Ты сгорал. На медленном огне, на долгих мучительных ласках. А он все шептал и шептал, тебе так хотелось кончить. — Сладкий-сладкий мальчик, Чуя Накахара… Сладкий-сладкий мальчик… Ты никогда бы не произнес «пожалуйста». Ты знал это. Но ты не был готов умереть, не познав такого удовольствия. Дадзай покусывал твою шею, покусывал твои ключицы и сетовал на то, что не может вылизать тебя. Дадзай шептал на ухо пошлости, жарко рассказывал, как возьмёт тебя и как будет брать всю ночь, стоит тебе лишь попросить его. Ты продолжал истекать. Капли эякулята капали с твоего возбужденного члена, попутно пачкая дорогие брюки лучшего наемника Токио, и тебе было совсем не стыдно. Дадзай восхищался тем, какой прекрасный румянец спускается по твоей груди, и как он сам становится тверже от этого. И тебе не нужно было открывать глаза, чтобы убедиться в правдивости таких слов. Его пистолет упирался тебе в подбородок, его член натягивал ткань брюк и упирался тебе в бедро. — Я предупреждаю последний раз… Тебе стоит лишь попросить… Он говорил это чуть жалобно, но ты лишь вскинул голову выше. Затем раздался щелчок. Тебе показалось, что сердце остановилось, но оно лишь замерло. Поставив пистолет на предохранитель, он откинул его в сторону и попросту впился зубами в твои губы. Ты спустил в одночасье, впился пальцами ему в плечи. На самом деле ты не умел целоваться. Он вел тебя уверенно, жёстко, посасывал твой язык, терся кончиком своего о внутреннюю сторону щеки. Он не мог перестать шептать и жадно облизывать твои губы. Он кажется тоже был пьян. — Сладкий-сладкий мальчик… Какой же ты сладкий, Чуя Накахара… Сладкий-сладкий Чу-уя… Тебе казалось, что такого не бывает. Тебе казалось, что вот-вот разорвется сердце. Тогда он опустил тебя на ковер, навис над тобой, дыша загнанно и рвано. Ты был разрознен, случайно задел бокал, и тот опрокинулся на тебя же. Дадзай слизывал капли лучшего вина с твоей кожи, одновременно с этим стаскивая с себя брюки. Ты цеплялся за его каштановые взлохмаченные волосы и стонал, подавался бедрами. Ты хотел, чтобы он вошёл в тебя. Чтобы убил тебя. Чтобы разорвал твоё сердце и душу в клочья. И он все же вылизал тебя. Собрал все то вино, что было снаружи и внутри тебя. Ты сорвал горло. Ты сорвался на всхлипы. Перед глазами все ещё мутилось, ты расцарапывал его плечи. Он был аккуратен. Перевернул тебя на живот, накрыл своим телом. Он шептал о том, как хочет смотреть в твоё лицо, когда ты будешь кончать, но также шептал о том, что не хочет причинить тебе боли. И он трахал тебя упоительно. Медленно, размеренно, но все же осторожно. Он трахал тебя на всю длину. Ты пытался не задохнуться, пытался подмахивать. Во рту было сухо, ты откашливал хрипы. Дадзай шептал о том, какой ты сильный и стойкий. Он жарко обхватывал твои бедра, загонял каждым толчком до основания и говорил, что теперь заберет тебя себе. Что он подставит твою смерть, что он спрячет тебя ото всех и будет наслаждаться тобой до бесконечности. И ты пытался стонать, ты сжимался, пытаясь ответить. Он вылизывал твой шрам на шее и выворачивал твою голову под невозможным углом, прихватывая твои саднящие губы своими. Он не касался тебя, а когда коснулся, тебе показалось, что весь мир разрушился вокруг вас. Ты слышал как он произнёс: — Теперь ты принадлежишь мне, сладкий-сладкий мальчик, Чуя Накахара. На следующее утро ты не смог подняться с постели. Ты лежал час, два, больше, но когда зазвонил телефон ты поднялся. Телефон был не твой. Его голос в трубке не удивил, но пробудил в тебе чувства, пробудил в тебе эмоции. Он направил тебя, отправил тебя на окраину, обустроил тебя в небольшом уютном коттедже. Ты забрал с собой коротколапую кошку, одежду и несколько безделушек. Дадзай пообещал, что перевезет все твоё вино сам. И вам действительно было хорошо вместе. Он любил шутить про энотерапию, а ещё любил любить тебя. Ты же мог, наконец, позволить себе отдых. Дадзай не ограничивал тебя. Он подключил тебе сеть, давал нужные средства и сделал новую личность. Даже с новым именем ты знал, что все ещё оставался его сладким-сладким Чуей. Иногда ты проводил месяцы в одиночестве, но ты не жаловался. Иногда он заявлялся к порогу весь в крови и ты, — что предусмотрительно прошёл дистанционные курсы медбрата, — засиживался на кухне латая его, словно износившуюся шляпу. Казалось ничего не изменилось, но твоя жизнь будто бы обрела смысл. Ты, наконец, мог не заботиться о карьере. В твоём дворе был разбит великолепный сад. Ты научился готовить и любить. Но прошел целый год… И ты понял, что заскучал. Заскучал по делам, по азарту и запаху свежей крови. Это было в тебе самом ровно с момента, как ты почувствовал кровь брата, случайно брызнувшую на губы. Это было в тебе всегда. Ты не говорил ему, потому что это не имело смысла. Ты знал/думал, что он не поймёт. Поэтому сейчас ты и сидел за столом, а перед тобой лежал пистолет. Ты видел лишь один выход. Воспоминания схлопнулись, оставив жар на твоих щеках и судорожно бухающее в груди сердце. Ты облизал пересохшие губы. В том, чтобы вернуться к социальной жизни, проблем не было. Он предоставил тебе и паспорт, и деньги, и чувства. И поэтому ты поднялся. Ты решил не медлить, потому что промедление иногда может быть опасней яда самой ядовитой змеи. Пистолет вновь удобно лёг в ладонь, ты перезарядил, снял с предохранителя. Внутри что-то взбунтовалось, но ты не прислушался. Какая честь может быть в мире убийц?.. Какая совесть?.. Он не убил тебя тогда лишь потому, что теперь ты платишь ему собственным телом. Или же нет?.. Ты крадешься назад в комнату, и ты не задумываешься. Ты считаешь это слишком сложным. Дадзай все ещё спит на расстеленном на татами футоне. Каждый раз, когда он приезжает, ты сменяешь кровать на это ложе. И ты не считаешь это странным. Тебе нравится, когда ты объезжаешь его, а сквозь распахнутое, граничащее с задним двором сёдзе на твоей груди пляшут лучи закатного солнца. Он всегда посмеивается, слизывает их с твоей кожи и шепчет, что ты весь как огонь. Подойди слишком близко, сожжешь до тла. Ты прокрадываешься в комнату. Он лежит на боку, к тебе спиной. И ты проигрываешь заранее. Ты проигрываешь заочно. Ты засматриваешься на его волосы, на беспорядочно накладывающиеся друг на друга пряди. Ты засматриваешься на его плечи, на оставленные твоими же ногтями царапины. Ты все же подходишь. Ты направляешь дуло ему в голову, ты прицеливаешься.
Дело не в любви или ненависти. Ты просто засиделся тут. Ты устал находиться на одном месте. Ты думаешь, что передышка длинною в год — это достаточно. И ты знаешь, что он не спит. Не спит ещё с того момента, как ты выкрал пистолет из его вещей и прокрался в кухню. И ты все ещё целишься. Палец на курке подрагивает. Ты — его сладкий-сладкий Чуя Накахара. Ты не хочешь сидеть здесь. Ты хочешь брать заказы, убивать, ввязываться в переделки. Ты хочешь быть с ним бок о бок, ты хочешь заканчивать перестрелки вашими поцелуями, когда губы испачканы в чужой крови, а в руках ещё горячие, чуть дымящиеся пушки. Он считает, что ты сладкий, но не говорит, что ты приторный. Он считает, что ты только его, но не считает тебя несвободным. И ты все ещё медлишь. Все ещё смотришь на него. Вспоминаешь, как он восхищенно откинул пистолет тогда, год назад, а затем впервые поцеловал тебя. Тогда ты был неискушенным. На сегодняшний день ты таким и остался. Дадзай открыл тебе мир. Не ласками, всем своим существованием. Он показал, что можно умереть не умирая. Что можно оставаться нежным, будучи вроде как черствым. И ты все ещё медлил. В глазах собиралась влага. Ты знал, что не любил его. Знал, что никогда не полюбишь. И ты отвел прицел на десяток сантиметров в сторону, а затем выстрелил. Ты ничего не видел, но кровь не брызнула. И тогда ты сказал: — Теперь мы работаем вместе. Я хочу, чтобы ты обучил меня. А затем вновь выскользнул в кухню.
♠♠♠