teach me how to be myself

Жизнь кажется Паше Чехову странным диафильмом, который почему-то представляет собой его жизнь и который каждый новый психолог заставляет просматривать раз за разом, чтобы выяснить, в какой момент все пошло не так. Вот ему три года, и он самому себе напоминает маленькое солнышко. Он любит маму и папу, нежно обнимает своего плюшевого зайца и улыбается всему, что видит. К четырем годам он не особо меняется: все такой же мягкий и ласковый, улыбчивый и светлый, и в нем, по словам папы, нет ничего от нормального мальчишки: он не задирист и в меру покладист. И совсем не понимает, почему папа всегда недоволен. Он пытается спрашивать, чем может помочь он, маленький мальчик, который просто любит своих родителей, но в ответ получает только усмешку. Вот ему пять лет, и папу он любит уже гораздо меньше, называя его безликим «отец». Сам папа, кажется, не любит его вовсе, потому что чуть ли не каждый день малыш слышит упреки, льющиеся на него Ниагарским водопадом: «ты ведь мальчик, а не какая-то нюня, пора выкинуть этого плешивого зайца»; «что ты улыбаешься со всего, как последний даун»; «ты мужик, мужчины не плачут из-за поцарапанной коленки» — и все в таком духе. Паша — теперешний — знает, что мужчины действительно не плачут. И да, спасибо отцу за эту науку, но неужели нельзя было сказать помягче? И зайца он не выкидывает. Встает в дверях, крепче схватив игрушку, и волком смотрит на отца, давая понять, что заяц отправится на помойку только вместе с Пашей. И от этого мальчишку спасает только мамин шепот, который успокаивает отца. Вот ему девять лет, и отец уходит из семьи, заявляя, что из Паши никогда не вырастет ничего хорошего, что он так и останется хлюпиком и размазней, которую все соседские девчонки и мальчишки будут дразнить за кудрявые волосы и веснушки. Отец говорит, что мама никогда не любила его, а он сам потратил на нее лучшие годы жизни. Сейчас, вспоминая это, Паша понимает, как глупо это звучит, но тогда он был еще ребенком, которому меньше всего хотелось участвовать во взрослых стычках. Но отец, уходя, винил во всем маму, кидался обидными словами и уже в дверях повернулся к Паше и, глядя прямо на него, твердо, уверенно и сухо заявил, что из мальчишки никогда не получится ничего нормального. Заявил, что он хотел сына — нормального сына, — а не «нюньку, которую только за щечки тискать». Вот ему десять лет, и в последние несколько месяцев мама только и говорит о том, что совсем Пашу не узнает. Он меньше улыбается, меньше и тише смеется, потому что твердо уверен, что отец ушел из-за него. Он еще ребенок, он не может понять, почему все повернулось так и в чем его вина, но единственным логичным решением видит изменение себя. Он будет стараться стать тверже и решительнее. Он обещал это себе под покровом ночи в тот день, когда ушел отец, и он идет к своей цели. И почему маме это не нравится, — он не понимает. «Мам, отец ведь ушел из-за меня. Я исправлюсь. Я стану настоящим мужчиной. Не буду улыбаться, и тогда папа вернется, а ты перестанешь плакать по ночам», — уверяет маму Паша, когда та спрашивает, что с ним случилось. Мама всхлипывает, готовая вот-вот снова заплакать, и отвечает ему, трепля по светлым кудряшкам, что в их расставании нет Пашиной вины. Она говорит, что они просто разные люди, что так даже лучше, но Паша — Паша упрямый, он не верит ни единому слову мамы, понимая, что она просто пытается его успокоить. Он убеждает ее, что все будет в порядке, что он сам будет в порядке, и мама, кажется, верит. И Паше большего — пока что — не нужно. Но в итоге все приходит к тому, что ему двенадцать, а мама сидит в кабинете директора школы, потому что ее вызвали за ненормальное поведение сына. А Паша не видит в этом ничего ненормального: Райан сказал, что его волосы выглядят слишком девчачьими и даже пидорскими. Паша не знает, что значит второе слово, но оно явно не несет в себе похвалы. И разговор с Райаном был коротким: вскочить со стула, в два шага подлететь к мальчишке и изо всех сил врезать кулаком по самодовольной роже, только бы стереть с нее эту раздражающую улыбку. Дома мама замечает, что Паша стал агрессивным и замкнутым, а Паша только усмехается на это и говорит, что все в порядке, он ведь мальчик, мальчики должны быть такими. Но, заметив грустный мамин взгляд, он замолкает, и фраза «так говорил отец» остается непроизнесенной. А дальше — веселее. Паше четырнадцать, и он впервые напивается с друзьями. Мама, конечно, за друзей эту компанию не считает, потому что «Паша, они плохо на тебя влияют!». Но Паше, грубо говоря, плевать на это, потому что теперь он — почти такой, каким хотел видеть его отец, Паша в этом уверен, потому что он видит одобрение в глазах тех ребят, с которыми теперь проводит все свободное время. Они старше, они явно смыслят в этой жизни больше него, а значит — им можно довериться. И как тогда учеба оставалась на должном уровне — нынешний Паша просто не знает. Но он всегда был умным, и боже, как же замечательно, что в тот момент это ему помогло. В пятнадцать лет маме приходится забирать его из полицейского участка, потому что он с друзьями устроил погром в магазине. Это его первый привод, а потому полицейские только делают ему предупреждение, а на выходе, когда уже приезжает мама, толстый офицер (прямо как из сериалов про тихие, богом забытые городки на окраине каких-нибудь штатов) просит Пашу быть с мамой помягче, потому что ей тяжело, раз сын растет такой оторвой. Паша только фыркает и заявляет, что сам разберется, что ему делать. А мама украдкой утирает слезы и благодарит полицейских за то, что они не выписали штраф. В шестнадцать лет мама не выдерживает и ведет Пашу к психотерапевту, чтобы тот хоть немного угомонил буйного подростка. Заканчиваются эти сеансы тем, что ему прописывают какие-то таблетки, которые Паша принимает ради успокоения мамы, не больше. Только вот ему плевать на рецепт и на то, как нужно делать это правильно, потому что запивает он их джином, который надежно спрятан под кроватью. И ему плевать на то, как сильно это пошатнет его нервную систему. Потому что ему шестнадцать, а пару дней назад он впервые поцеловался (удивительно, как при такой жизни и при репутации первого хулигана в школе он не сделал это раньше). И поцеловался он, черт возьми, не с главной красоткой класса, а с тем самым Райаном, который несколько лет назад придрался к его волосам. Паше плевать, чем он запивает таблетки, потому что прямо сейчас, в его неумелых руках, у него рушится мир. Мир, который он строил столько лет, который собирал буквально по кирпичикам, стараясь не перегибать палку и не сильно разочаровывать маму (если приводы в полицию и постоянные драки вообще могут ее не разочаровать), — этот самый мир, выстраданный и отчаянно оберегаемый Пашей, сейчас рушится от того, что в голове просто в крошку разбивается та модель поведения, которой Паша старался следовать. Настоящий мужчина не может любить других мужчин. Ему не могут нравиться их поцелуи. У него не может вставать от их прикосновений. И черта с два Паше помогут эти прописанные доктором таблетки. Он может запивать их хоть святой водой, они не принесут никакого эффекта, потому что Паша — сплошное разочарование. Потому что у таких, как он, — у таких, кто с самого детства не соответствует родительским ожиданиям, кто подводит их раз за разом, кто даже внешностью своей сводит родителей (или одного из них) с ума, — у таких не может быть все хорошо. И таблетки тут не помогут. И да — в итоге все заканчивается (или продолжается?) совсем не счастливой развязкой, в которой таблетки чудесным образом излечивают больную душу мальчика. В итоге — в итоге во всем, что происходит с ним сейчас, во всем, что происходило с десяти лет, виноват отец. И один господь бог знает, как сильно Паша хочет плюнуть ему в лицо, рассмеяться и, показав средний палец, продемонстрировать аттестат с отличными оценками, которыми даже сам папаша похвастаться не может. В итоге — в итоге Паша, спустя полтора года, снова сидит в кресле на приеме у психотерапевта, потому что мама устала терпеть его выходки, а у самого Паши на носу вступительные экзамены, а нервы — эти тонкие ниточки, которые привязывали его к этому миру, — истончились до предела, и теперь натянуты и грозятся лопнуть в любой момент. Кажется, одно неловкое касание, один шорох, легчайшее дуновение ветерка — и все вокруг всполохнёт, взорвется от того, что Паша просто больше не вынесет этого всего. Предыдущие врачи были так себе специалисты, если говорить откровенно. Они драли с Пашиной семьи крупные суммы за сеансы, понимая, что любящая мама пойдет на многое, чтобы только ее сын был в порядке, но помощи Паша не получал. Раз за разом рассказывая о своей жизни, выучив этот рассказ наизусть, Паша только сильнее убеждался в том, что ему нельзя помочь. Он больше не то наивное солнышко, которым он был в детстве. Он крепко запер того малыша внутри себя. И собственные выводы, которые Паша делает после этих рассказов, помогают ему больше заключений врачей. Он понимает, что вся его агрессия — это попытка защитить то светлое, мягкое, до чертиков чувствительное, что есть внутри. Это просто желание не получать боли ни от кого, а если не привязываться, вести себя не так, как того предполагают общественные ценности и стандарты, то можно удержаться на этой тонкой грани существования, на которой ты сам можешь контролировать отношение окружающих к себе. И Паша знает, что с каждым годом его панцирь, его щит сжимается все сильнее, но он не готов с ним расстаться. А в этот раз он только кидает взгляд на очередного специалиста, как внутри что-то гулко ухает в ту самую пустоту за шестым ребром, которую он так остро ощущает все это время, что-то цепляет его нервы, буквально выбивая напряженную гудящую мелодию, которая эхом отдается в ушах, что-то заставляет понять, что этот врач — это специалист. Может, не с большой буквы, может, не мирового масштаба, но Паша ловит себя на мысли, что будет изо всех сил стараться, чтобы именно этот врач ему помог. Но одно дело смириться с тем, что тебе нравятся парни. А другое — понять, что ты, кажется, с разбегу, с разлету, с размаху влюбился в своего врача, который еще даже ничего не спрашивал, который просто окинул тебя взглядом, а тебе уже хочется (как глупо звучит) отдаться ему прямо здесь. Это уже пятый врач за короткую Пашину жизнь, но именно сейчас он понимает, что на этот раз все будет по-другому. — Удобнее обращаться на «ты» или на «вы»? — начинает доктор. Паша выбирает первый вариант, и он продолжает: — Начнем с наводящих вопросов или сам расскажешь свою историю? — спрашивает мужчина в кресле напротив. Паша помнит — по табличке у двери — что его имя Леонард, но сполна этим именем он насладится дома, когда сможет произнести его в полный голос, вслух, почувствовать каждую букву, то, как кончик языка упирается в зубы, а после звук, через мягкий перелив, переходит в раскатистое и твердое. Пока что он только смотрит на мужчину и отвечает на все вопросы. — Могу сам. Мамиными стараниями вы — не первый доктор в моей жизни, знаете. Я умею рассказывать. Паша честно хочет, чтобы его голос звучал не так твердо и не с таким скептицизмом, но это получается как-то само. Механизм защиты срабатывает раньше, чем он успевает подумать, и все, что Паше остается, — только удивиться силе рефлексов: он взращивал в себе эту «колючесть», эту скрытность многие годы, закрывал, оберегая от внешнего мира, свою мягкость, что теперь все это происходит на полном автоматизме. — Верю, — кивает Леонард. — Но расскажи, пожалуйста, так, чтобы это не было похоже на сухое «родился, вырос, женился». — Я не женат, — перебивает Паша. — Я тоже, — по голосу слышно, что доктор давит улыбку — или ухмылку, Паша не может определить точно. — Но к делу это не относится. Начинай. И Паша рассказывает. Не так, как делал до этого. Он рассказывает детально, говорит о тех событиях, которые покоробили его больше всего, и чувствует, как с каждым словом все больше и больше открывает душу, раскрывает тот панцирь, который так долго ковал для себя. И кажется, еще пара слов — и он отбросит щит, которым защищался все это время. Еще пара слов — и он поймет, что на самом деле он — ни разу не сильный и независимый подросток, каким хотел всегда казаться, а просто недолюбленный ребенок, которому в детстве запрещали играть с любимыми игрушками. Когда рассказ подходит к концу, Паше хочется бежать отсюда как можно дальше. Леонард смотрит на него так, будто все понимает, как будто видит Пашу насквозь, а ему, черт возьми, это нужно меньше всего. Он не хотел открываться настолько сильно. Он не хотел, чтобы кто-то видел, как он слаб на самом деле и как сильно разворочено все у него внутри. Он не хотел. Но то ли это действует атмосфера этого кабинета, то ли все дело в сидящем напротив Леонарде и в том, как Паша отреагировал на него, увидев впервые, но — он раскрылся. Он показал то, что у него внутри, показал все шрамы и все язвы от обидных слов и поступков. Показал то, что на самом деле зовется Пашей Чеховым. И у него теперь есть только один вопрос — почему Леонард не уходит? Он, конечно, врач. Он, конечно, видел и не такое. Но кто захочет иметь дело со сломанным подростком? С настолько сломанным подростком? — Неужели не впечатлил мой рассказ? — спрашивает Паша, выдавливая усмешку и прячась за ней, надеясь, что это сработает, но понимая, что Леонард увидел его настоящее лицо. — А тебя? Вопрос звучит провокационно, и Паша не выдерживает взгляда, которым мужчина смотрит на него. Опускает глаза, рассматривая свои руки и обкусанные ногти, нервно теребит край джинсовки. — Вижу, что впечатлил, — отвечает на свой же вопрос Леонард. — Спасибо за откровенность. Значит, у тебя не было нормального детства. — У меня было нормальное детство, — резко отвечает Паша, но взгляд по-прежнему не поднимает. Он слышит тихий смешок, замаскированный под кашель, и думает, что это самый непрофессионально себя ведущий врач из всех, кого они с мамой встречали за это время. — Откровенность за откровенность, хорошо? — предлагает сделку доктор. Паша молчит, хотя и заинтересован в предложении. — Нормальное детство — объективно нормальное — это двое любящих родителей, семейные завтраки по воскресеньям и семья, принимающая тебя таким, какой ты есть. Что из этого было у тебя? Паша не отвечает. Крыть ему нечем, потому что он и сам знает, что его семья — как и его детство — далека от нормальной. Он помнит, как, когда был еще совсем малышом, родители постоянно ругались и кричали друг на друга. Помнит упреки отца, которые до сих пор так ясно стоят в ушах, что кажется, будто он сказал это только пару часов назад. Помнит, как плакала мама, когда отец уходил. Помнит все это слишком отчетливо. — Паш, я хочу, чтобы между нами был какой-то контакт, потому что иначе от сеансов не будет толку, понимаешь? Я хочу тебе помочь. Дай мне сделать это, договорились? — Ничего из этого у меня не было, — отвечает Паша, и это — тотальная капитуляция. Прийти к пониманию, что человек видел тебя с другой стороны, — это одно. Понять, что терять больше нечего, — это совсем другое. Но это — к сожалению, — Пашина ситуация. — Отец бил тебя? Кроме словесных упреков и унижений было что-то еще? — Нет, — уверенно говорит парень. — Ну, может, один раз, я не уверен. Может, я был еще слишком маленьким, чтобы это запомнить. В повисшей тишине Паша слышит, как скрипит ручка на бумаге. Значит, Леонард что-то отметил в своем блокноте. Интересно, как много пометок там накопилось за сеанс? — Твоя мама сказала, что ты очень изменился за последние несколько лет. Стал замкнутым, почти не разговариваешь с ней и меньше улыбаешься. Как ты думаешь, с чем это связано? — Я не знаю, — говорит Паша. Да, он сдался. Да, он понял, что в этой битве — битве ли, если пытаются помочь ему? — ему не выиграть, но он не был бы Пашей, если бы так просто отступил от своего. — Знаешь, — твердо говорит Леонард. Паша, наконец, поднимает на него злой взгляд, буквально сверля им. Мужчина напротив смотрит на него, не отводя глаз, и желание отдаться отдается внутри тупой болью. Паша сглатывает. — Знаю, — признается он. — Потому что я больше не хочу быть открытым. Потому что я не хочу, чтобы кто-то видел, что у меня внутри и какой я на самом деле. Отцу это не нравилось. Фраза слетает с губ раньше, чем Паша успевает подумать о ней. Он морщится, сжимая руку в кулак и впиваясь ногтями в ладонь. Леонард снова что-то отмечает в блокноте. — Тебе очень важно мнение отца? Этот вопрос разрывает Пашу надвое, и, судя по тому, что доктор слегка качает головой, это заметно. Потому что Паша хочет сказать «Нет», хотя на самом деле «Да, да, определенно и точно — да». Потому что Паша хочет, чтобы все было иначе, но на самом деле — все так, как есть сейчас. Потому что Паша знает, что отцу на него плевать, его даже нет в его жизни с тех самых пор, как они с мамой развелись, но что-то внутри все еще ждет, все еще надеется получить от него одобрение, хотя бы сухой кивок головы, увидеть хотя бы секундную улыбку, которая будет полна тепла и любви. Паша знает — он жалок. Нельзя так долго и так искренне быть преданным тому, кто забил на тебя с самого твоего детства, поняв, что не сможет переделать под себя; тому, кто сломал всю жизнь, дав понять, что ты — не то, что нужно, что ты никогда не станешь таким, кого смогут полюбить; тому, кто ясно расставил свои приоритеты, и тебя в них нет. Тому, кого лучше бы не было в твоей жизни. — Наверное, важно, — выдает, наконец, парень после затянувшейся паузы. — Я всегда хотел, чтобы он мною гордился, чтобы я смог прийти домой и сказать ему, что сегодня получил пятерку за контрольную по химии. Чтобы ему нравилось проводить со мной время и чтобы он не пытался избавиться от меня, когда мы оставались с ним вдвоем. Я всегда хотел, чтобы он любил меня, а не забивал огромный и толстый на всю мою жизнь и на то, что происходит у нас с мамой. — Ты винишь себя в их разводе? Больше всего сейчас Паше интересно, как Леонард может задавать вопросы таким ровным — даже холодным — тоном, тогда как самого Чехова едва ли не выворачивает наизнанку от того, что приходится на них отвечать. — Да, — тихо произносит Паша, а в горле встает ком, который ни проглотить, ни выговорить — нельзя. — Да, виню, потому что отец всегда говорил, что это мама виновата в том, что расту такой размазней. Улыбаюсь всему подряд и вообще веду себя, как девчонка, — Паша натягивает рукав джинсовки на руку, прикрывая ладонь, и теребит пуговицу на манжете. Ему просто нужно куда-то деть руки, потому что он нервничает. Этого не спрашивал еще ни один специалист. Как Леонард так быстро догадался, что именно здесь кроется проблема? Почему это так сильно бьет по Паше теперь? — Они часто ругались из-за меня. Мама всегда говорила, что я не виноват. Говорила, что дело в них с отцом, что они просто не сошлись характерами, но я знаю — по рассказам бабушки и соседей, — что до моего рождения у них все было хорошо. И в чем тогда проблема, если не во мне? Жаль, что я поздно узнал о том, что можно уйти из дома. Может, все сложилось бы по-другому. Может, родители бы были вместе, и мама бы была счастлива. Паша трет глаза ладонью, понимая, что еще немного — и расплачется, как самая последняя девчонка. Но даже если у него проблемы с ориентацией, не значит, что он теперь будет постоянно распускать нюни. Даже если он решил открыться Леонарду — это ни черта не повод. — Я понимаю, что ты мне не поверишь так сразу, но твоя мама права. В том, что произошло, нет твоей вины. Наоборот, целиком и полностью виноваты родители, потому что ты оказался в это втянут, — голос Леонарда звучит ровно, и это даже слегка успокаивает Пашу. Он внимательно смотрит на врача, и тот не отводит взгляд. — Но так или иначе, у тебя внутри осталась глубокая травма, которую нельзя так просто вылечить, и которую ты все это время пытался скрыть своими силами. Похвально, что ты пытался справляться с этим, но посмотри, куда тебя это привело. — Если бы я умел, я бы сделал лучше, — огрызается Паша. — Я знаю, — по-прежнему спокойно говорит Леонард. — И я здесь как раз для того, чтобы помочь тебе. Научить тебя справляться с этим. И, если получится, вылечить ту травму, которая мешает тебе жить с самого детства. Ответь мне на еще один вопрос, чтобы я составил точную картину своего о тебе представления. Тебе нравятся женщины постарше? Ну, там, девушки-студентки, может? Паша смотрит на него, совершенно не понимая, как это связано с его проблемами. — Нет, — отвечает он. — А мужчины? Паша удивленно поднимает брови. Леонард смотрит на него, чуть склонив голову, и парень против воли скользит взглядом по его лицу и ниже — к расстегнутой верхней пуговице рубашки, к рукам с длинными пальцами, держащими ручку и блокнот, к длинным ногам. Леонард, кажется, все понимает и все чувствует. Паша же ощущает, как краснеют щеки, и сильнее оттягивает рукав джинсовки. — Хорошо, на сегодня я предлагаю закончить, чтобы не перегружать твою психику. Как ты себя чувствуешь? — Паша неопределенно пожимает плечом, и доктор хмыкает. — Жить будешь. Я свяжусь с твоей мамой, и мы договоримся о следующем сеансе. Спасибо за откровенность, Паша. Хорошего дня. Паша благодарит в ответ и быстро выходит из кабинета. Воздух на улице буквально врывается в легкие и в голову, проветривая мысли и приводя в себя. Внутри что-то приятно тянет, и стоит закрыть глаза дольше, чем на пару секунд, как под веками вспыхивает образ психотерапевта. Паша не уверен, что до сегодняшнего дня ему нравились мужчины постарше, но теперь, кажется, его жизнь никогда не станет прежней, потому что Леонард выглядит как гребаная мечта, сошедшая с телеэкрана. И всю дорогу до дома Паша думает только о нем. О его руках, о том, какое тело скрывается под той темно-синей рубашкой, в которой он сегодня был. Черт. Сейчас Паша как никогда чувствует себя подростком. Он хочет не думать об этом, хочет прогнать эти мысли из головы как можно дальше, но — увы, они возвращаются раз за разом, а Паша просто не может ничего с ними сделать. И всю дорогу домой он думает о том, кто нравился ему раньше и кто возбуждал его. И — господи — лучше бы он этого не делал. Должен ведь знать, что самокопание редко доводит до чего-то хорошего, а в его случаях — так и вовсе никогда, но нет, опять наступает на те же грабли, потому что уже у самого дома до него доходит, что те, кто ему нравились, всегда были старше. Из ровесников, пожалуй, был только чертов Райан, но все, в кого он влюблялся до этого, все — старше как минимум на пару лет. Прошлым летом ему очень нравилась соседка, которая на пару месяцев снимала соседний с Пашиной семьей дом. Ей было двадцать пять, и Паша — не дурак же он, в конце концов, — даже не пытался к ней подкатить, потому что понятно было — без шансов: ему было шестнадцать, и он не выглядел как секс-символ. Сейчас он, конечно, стал старше, но вот во внешности мало что изменилось. Около полугода назад он месяц ходил в одно и то же кафе, потому что там работал очень симпатичный бариста. От друзей он узнал, что парню было около тридцати (кажется, двадцать восемь), что он женат и у него есть маленькая дочурка, но это не остановило Пашу от ежедневного забега в три квартала, потому что именно там находилось то самое кафе. Это было еще до того, как Паша окончательно понял, что парни ему тоже нравятся, тогда он — даже перед самим собой — оправдывался тем, что там варят лучший в городе кофе. В этом была доля правды, но такая маленькая, что, наверное, даже его мама поняла бы, расскажи он ей, как проводит свое свободное время. Потом — буквально месяц назад — был парень, которому было едва за двадцать. Это — еще один кирпичик в стену понимания и принятия своей ориентации. А теперь — еще и тот знак, который в свое время Паша умудрился проглядеть. С тем парнем, наверное, могло бы что-то получиться, но Паша испугался и дал по тормозам в самый последний момент. И вот теперь, стоя у дверей собственного дома, Паша наконец в полной мере осознает, насколько же серьезны его проблемы и во что это может вылиться в итоге. Потому что теперь есть Леонард. И никогда еще за всю жизнь Паша не западал на кого-то — с первого взгляда! — так сильно и так сразу. Когда Паша входит в дом, мама взволнованно спрашивает у него, как все прошло. А Паше — очевидно ведь — совсем не до этого, у него внутри сейчас такой сумбур и бардак, что он просто не может даже пары слов связать, потому что прежде — нужно самого себя собрать по кусочкам во что-то новое. Поэтому он на ходу бросает фразу о том, что все прошло нормально, и поднимается к себе, хлопая дверью сильнее, чем хотел бы. И все, о чем сейчас он может думать нормально, это о том, что даже если битву с Леонардом за закрытость своей души он проиграл, то перед мамой открываться пока что еще не готов.