Поиск

Осталось немного. Овражек этот – и наверх; рукой – по корню, ногой – по корню. Выше! Сбежала ли?.. Берег крутой, а под соснами не разглядеть. За тобою, река-защитница, отец никогда не сыщет; дай переждать: затаиться, вдохнуть, опомниться… Ветер речной, волны пастырь, не свисти попусту, дозволь и мне покричать в волю – здесь никто, кроме тебя, не услышит! Они кричали – кричали, кричали, кричали! Больше – отец. Да, сильнее, страшнее, больнее – надрывался. В первый раз – на неё, сестрицу. Отец кричал!.. Отец рычал! Отец, похоже, разбил об пол скамью, разметал снедь… Не ошиблась же, подглядела: тот глиняный кувшинчик с пересушенным девясилом, тот купеческий подарок дурной – латку со свиным рылом на боку, ту корчагу на глиняных лапах… Должно, залил руки и пол брагой. Должно и её, да, да, сестрицу, обрызгал. Обрызгал, обрызгал, запятнал! Ставленный мёд чистый, пусть в земле годы тужит, но отцовский – будто смола. Не отстирать, не оттереть, не оттереть… Матерь! Знаешь, река, матерь лесная, участь мою? Ты тоже истокам своим верна. И если ключ засохнет на болотах, если камнем завалит его, если гнилью затянет этот камень да мухи сберутся вокруг, ты эту Долю разделишь. У отца две дочери, как у реки два рукава. Вот только видит он, что не равна рубаха: один рукав из льна соткан, второй же – рогожа грубая. Рогожа стерпит, как ни рви. Лён треснет, как натянешь посильней, разбухнет, как зальешь… А ты, отец, запятнал, запятнал! Брага дрянная! Рогожей затирать… Щёлок лён разъест, рогожу укрепит только. Так, отец? Ничего, отдышаться бы – и сдюжу… Река-матушка, позволь переждать здесь: в родном доме мне сейчас не мило. Отец руку поднимет, да опустит с силой двойной. И за себя, и за Купаву стерпеть придется. Стерплю ли? Стерплю, стерплю, да спина не стерпит, ноги не стерпят, руки не стерпят! Убьёт меня отец… За то, что сестрицу мою тронуть не может. За то, что я хуже, хуже, хуже неё – прячусь теперь от чужой беды. Ветер! И отчего на реке такой ветер? В лицо, в лицо! Хлестко; свистишь, ругаешься? За что на меня осерчал? Да знаю же! Собака вшивая! У-у! Расскулилась! Разревелась, будто проводы. За что разревелась – за чужую опалу? И верно – кто слушать такой вой будет? В лес! На старицах душно от воды, что от солнца желта, да от ила черна, душно, но покойно. Сосна не шумит – до смолы самой выжжена, ракита не шумит – разрослась да спуталась за Червень, песок не шумит – спекся под теплой волной. Не упрекнут, не выдадут! И только чу! – голос человеческий. И шумно от него сразу, и непокойно: радости в нём много, будто не было в полдень ни трудов, ни заботы; смеху много, будто уже праздные громовые недели. Обойти бы стороной, да манит: рыбу пекут речную, не как на охоте, во мху да в песке, а будто бы дети – в огонь, в угли; дух-то стоит! Стянуть?.. Голодно; совестно потом будет, на сытое! Совестно – потом… Сестрица? А я ведь будто по следу твоему шла: все мне лицо твое, молока белее, грезилось, да отцовское – черней вяленного мяса. И вот теперь, через ракиту и дух рыбный, дух печеный, дух тяжёлый, вижу тебя – спиной. Разрумянилась ли? Повеселела? Вон, подруженька твоя заливается, вон, парень с соседнего двора ей посмеивается. Неумеха он, сядь от него прочь, сядь! Помнишь, он латал нам забор, когда двор весь прогорел? Как латал-то! Отец его в шею погнал бы, кабы не твоё ласковое слово, отец бы проклял его руки-рогачи: этакими руками, сестрица, только баб у колодца под пояс, будто ухватом чугунок… Ты гляди на него – экий дурак! Чего он весел?.. И ты, сестрица, чего ж ты? Домой не торопишься да гуляешь. У самой реки – холодно… А ты любишь полати у печи, ты любишь овчинные одеяла да меховые рукавицы. Рубахи – с шерстяным подолом. Мне ли не знать: вот из этой, смотри, из этой рубахи ты выскочила да мне подала. Благодарна. Вот только подол, короткий, девичий, колется хуже репья! Не холодно тебе, сестрица? От воды несет рыбой да илистым дном. Ты не воротишь нос от тухлого – ты никогда не брала в рот ни мушиной воды, ни обглоданной кости. Оттого ты утешать умеешь – жалко тебе, сестрица, все на свете! Да кто тебя саму утешить возьмется: статную, ладную? Твою беду, стало быть, никто не видит, не ведает. Да и я: слышала, боялась с тобою, да и я, сестрица, не знаю, мучит ли тебя, больно ли тебе? Не зябко тебе на краю лодки, сестрица? Иль огонь близкий слезы печет, и соль глаза режет? Я помню: грустить ты не умеешь, пусть так ладно поешь протяжные песни. Я помню: никогда ты не была виноватая, а оттого… Да, отец, верно твое слово, ты громко его кричал: оттого Пава твоя, дочка старшая, дочка прекрасная, любить тебя не научилась. Но на любую твою вину, сестрица, я найдусь – я, я, собака, рукав рогожный, щёлок, грязь… Меня уж не замараешь. Поворотись – взгляни на меня украдкой, взгляни на меня, битую, и к ночи вовсе мертвую, скажи слово ласковое, и я позабуду боль мою да в дом побегу, прибирать к твоему приходу. Поворотись – улыбнись же, как ни в чем не бывало. Все прежним станет, сестрица: ты одна и меня приласкаешь, и отца моего. Поворотись! Отчего ж ты смотришь на реку? Отчего и однодеревка под тобой качнулась, илу хлебнула да по волне пошла? Тихо – старица забытая, а не река раздольная – но слёз твоих не слышно. Лодка отошла. Отошла, отошла… И что тянет за собой? Не водяной же, не зыбочник… Посреди озера даже рыба не ходит. Ничего не разглядеть в черных волнах. Что же ты видишь, сестрица? Старица без реки иссохнет через лето. Неужто, там, под самыми ногами, ты видишь и не насмотришься на самую себя? Лодка отошла. И ты за ней – в озеро. В озеро. – Купава!.. Забегали, зашумели! Их, видно, как и меня, тянет к самой воде. Вода холодна, рубаху запутает: что ж он, в лаптях да подпоясанный – с берега… Потонет, потонет – как руками такими грести? Дурак! Туес!.. Огонь близкий не жжётся. Будто сама водой илистой захлебнулась, да набралась ею от низу живота до горла, до нёба… Купава? Лодка качается и идут мутные круги – раз, раз, раз – по белому берегу. Раз, раз – плещется брага в отцовском кулаке. Коли взмахнет рукой, коли чарку разобьёт об пол, коли выльется все до капли, ты выплывешь? Или останешься почивать на теплом глиняном дне?.. – Эка! Ты же?.. Да ты же Павина сестрица! Ноги онемели. Не ноги – вяленый рыбий хвост, без речной воды иссохший да надломленный. Бежать бы! Вперед: к старице, да с головой окунуться; плаваю ведь не хуже выдры, а та не только себя, но и камень, что тяжелее в три раза, со дна достать может. Или назад: да, в чащу, покуда плеск на озере не стихнет. И с чего плеск – не было, не было, быть не могло… Бежать бы – прочь! – Эка! Да стой же, окаянная – кликай кого из деревни! – у подружки-то лицо побелело! – Стой! Как расслышать, что кричит, если плеск этот уши залил? Нет сил ни смотреть, ни слышать! Не догонит же она меня по лесу? Не схватит же за плечо да не пихнёт в воду – вслед за сестрицей? Есть собака верная, а есть плутоватая, что шкуру свою, облезлую и рябую, на самом деле ценит больше хозяйского кафтана. А я – я просто боюсь… А в чащу самую бежать совсем не страшно. Но нет – она не отстает, догоняет, бранится, руки тянет, мокрые то ли от пота, то ли от воды… Кто это, кто? Имени не упомнить! Совесть-сестрица? Мокрые, мокрые руки! Спрячь меня, спрячь меня лес-батюшка, спрячь меня земля, грязь болотная! Ни одна дорога уж вовсе не знакома, ни одного дерева нет приметного, так дай мне вконец заблудиться! Велес-Змий, толкни меня уж с пригорка да рассеки лоб – забыться бы вовсе! И – толкнул. Толкнул прочь с дороги, через кусты протащил, будто щенка за шкирку, да к дереву рукой: вырваться из когтей, так плечо вывернуть наизнанку. Цыкнул да глянул поверх ракит: неужто и её, подружку сестрицыну, собрался с собою под землю, на железную гору? Да не должна она его видеть: она-то, бедняжка, ни в чем не виноватая… Да – лучше уж ей его не видать! Страшный, страшный: в сажень ростом, черный, тощий, да костром могильным пропахший – то ли отцовский идол с капища, то ли черт, каким мать пугала зимними вечерами. Не глаза – угли! Проклял уж, проклял за трусость и блажь… Уж лучше рыбою в озере, уж лучше собакой на привязи, чем… Смерть!