Поиск

Отсюда осталось немного. Виднеется дорога к деревне: после весны никак не порастет травой поверх грязи, и долго, долго еще не порастёт, рассечённая свежей колеёй. Деревня – за первым туманом. Вглядеться не стоит большого труда, но лучше не поднимать голову и не щуриться: вдруг рассмотреть получится вовсе не фермерские крыши… С апреля туманы, с апреля и сырость, но сегодня ощущается заметнее, пробирает до костей. Да и погода потворствует: неделю – гроза. По лесу было идти проще и быстрее, чем в выходных туфлях по такому болоту! Додуматься и повернуть еще на холме, не соваться сюда, будто по старому следу, не искать знака… Ведь колея еще с землёй не смешалась. А она отчего ноги жмёт и оттягивает мне рукав? Да, вот до чего рассудком не дойти: я, Себастьян Улиссес Дроуэлл, студент, грызущий граниты науки второй год, сын отца своего, на каникулярной неделе вместо дамы на рауте веду до родной деревни заблудшую крестьянку. Дрожит, коза без рогов, дрожит, цепляется – значит, поотбила себе копытца у озера. Но присмирела и смотрит как будто бы благодарно. Нда: с безнадежной благодарностью загнанной козочки; а я, стало быть, волоку на убой, душегуб и убивец… Совсем побледнела. И всё же, по-настоящему перепугалась. Откуда ей знать про такую модную болезную манеру? Хотя, девка теперь везде не девка, а леди, так, дядя? Что в Вест-Энде, что в Ист, что на приеме, что в лесу глухом? Что напудренная да перетянутая корсетом, что в этакой наволочке; что лицом бела и что черней этой дрянной дороги?.. Правда. Вот только такой смиренной благодарности нашему дому от Аманды я еще воочию не видел, дядя. А есть за что. Вот, почти слетело с ваших уст: Среди красивых глупых не бывало: Глупейшая скорей всего рожала. Забавно, дядя! Забавно. Но никому не смешно. И вот ей, ей тоже не очень-то весело. Слышал, что деревенской девке всего-то и стоит, чтобы развеселиться, так это солнечным утром отвязаться от работы да упорхнуть, как голубке из гнезда, прочь от родного дома. Предположу, что это роднит любого юного душой. К полудню, помнится, было ясно: отец заперся у себя, слуг распустили к обеду, Аманда изволила почивать, Маркус наконец затих… Кормилицу ему, дядя, вы подыскали того же сорта, что и приемную мать – в рёв пускалась чаще младенца. Но днем, пожалуй, наконец стало тихо по-прежнему. Покойно. Но внешне – внутри меня всё та же гроза, что из дому гонит похлеще отцовского взгляда. Однако мне далеко не убежать: не время, не время сейчас покидать родное гнездо, поломанное да порушенное. А ты, ты куда в полдень умчалась? От полей и станции миль пятнадцать. Как долго ты здесь и с кем? Там, у озера?.. Совсем позабыл: ты меня не понимаешь. Речь бессвязная: предположу, что с Балкан, так ты глотаешь слова и похабно разеваешь рот. И всё же: с таким патетическим воем, каким ты меня одарила в лесу, даже в поэмах не умоляют о смерти. Так с кем ты встречалась у озера? Тебе были не очень-то рады: ты там была не по воле случая. А если и по воле – то по воле чудовищной. Я видел, тебе известно… Да что же это! Нет, нет, я передумал: с тобой в упрямстве Аманда не поспорит! О чём ты только думаешь, упираясь, когтями впиваясь и мотая головой? Или я должен догадаться, что из твоей не знающей расчёски гривы на меня вот-вот выскочит какая-нибудь болотная пакость, и вовремя отступить? Да и без того, моя лесная леди, я провёл вас слишком далеко – дальше извольте идти сами! Как смотришь! Неужели мольба? Так ты вернуться к родным пенатам опасаешься больше незнакомца из леса? Мой дом, знаешь ли, тоже уже две недели страшнее девятого круга: и заморожен, и перевоплощён, и извращён… Что я должен решить за тебя: вопрос верности, вопрос жизни? Господи! Отец мой, как хорошо, что для себя я это решил, и пусть больно мне, как никогда прежде, пусть я напуган, свернуть с пути я не должен. Даже если этот щенячий страх всё еще жив и во мне… Что ж: Идемте в замок. Друзья, войне - конец, враги - на дне. Поразительно: возвращаясь в лес, буквально, к этим самым оставленным в глубинах чащи врагам, ты почти спокойна. Так и быть, буду честен: дрожью еще пробирает твою руку, да шепчешь всё то же безумное. А еще, леди с озерных берегов, вам, похоже, с утра не перепала ваша маковая росинка: вас сводит таким голодом, что я начинаю побаиваться за свои кости! Нужно будет придумать, как пробраться на кухню да заглянуть к миссис Блабрдок: она должна знать, куда тебя стоит проводить, она и проводит, ну, или пошлёт с молочником по утру… Главное, в такой час не наделать шуму. Я и не тороплюсь: надобно, чтоб и садовник ушёл ночевать, и Аманда не засиживалась в беседке, и отец потушил свет – его-то окно, на несчастье, выходит в сад. Хорошо, что ему незачем смотреть в сторону леса: дорога прочь от нашего дома с другой стороны. С опушки можно разглядеть оба крыла дома. А я и внимания не обращал, что они так не равны: одно врезается в сад, массивное, мрачное, второе – небрежное и убогое, кроме того, первым наглухо перекрыто… Но туда-то и необходимо всмотреться. Ну, как тут старые мои знакомцы? – И ты взгляни: сюда твое неверное сердце желало попасть? – Мой свет, тебе на Кипре будут рады; Меня любили здесь. О дорогая, Я говорю бессвязно, я в бреду… Отстранилась, напуганная лань: вру, вру, смеюсь над тобой! Правильно, как нашкодивший мальчишка, будто бы не знающий своего места и тяжёлой отцовской руки, я воровски притаился у низенькой ограды. Но как я рад, что газовые рожки затушили, и свечка трепещет только на втором этаже, и нет, всевышний, то не комнаты Аманды! До беседки можно идти бесстрашно – в это лето, невзирая на влагу, можжевельник разросся живой стеной, за которой не приметить незваных гостей. Да и каких гостей встречают с чёрного хода? Впрочем, на этой неделе, да и чует сердце, на следующей, и через, а может, и к концу лета, этот дом не ждёт никого и ниоткуда. Тебя не заметят. Только тут, под сводами беседки, обожди моего прихода. Если ноги не держат, отсидись, устройся поудобнее: Аманда позабыла здесь свои подушки, но дождя ночью не предвидится, значит, не пошлёт за ними камеристку – эту визгливую Нэнси… Запачкаешь – не беда; нашей новой леди стоит охать и по какому-нибудь иному поводу, кроме как по сбежавшему кавалеру. Наконец – поняла. На кухню успеваю, к миссис Блабрдок – пожалуй; намного лучше, если девчонка останется под присмотром в доме, чем под открытым небом… А двери в кухню со двора не закрыты; что и следовало ожидать: кухарка не отошла к себе, и пока остывает печь и плита, проветривает душные залы. Повезет, если она ещё не управилась с обязанностями, не исключено, что отнеслась к новой должности со всей ответственностью хозяйственной разумной женщины. Придется её обрадовать: одной заботой больше на сегодняшний мирный вечер. Да тут ещё остался ужин! Правда, уже никуда не годный: Аманда снова воротила нос от бобов, поковыряла ростбиф да хлебнула суп; мне не накрывали; и еще порции… Папа, папа, ты опять отказался выйти к столу? И к чаю в пять: Квэртон поднимался к тебе, но к подносу ты не притронулся – вот он, целёхонький, небольшой серебряный чайничек с ситечком, молоко в графине и блюдо с печеньем. Папа! Ты навряд ли вспомнишь о чае, скорее уж пошлёшь Квэртона спуститься в погреб, но как бы это ни было легко, забрать этот накрытый – разве что не хватает второй чашки – поднос да поторопиться в сад, нет, нет, как позволить! Тот, что с ужина, пожалуй, подойдёт. И ещё один прибор. Чёрт, дядя, побрал бы эту вашу Блабби – как только она переставила под свою руку тут каждый угол, найти теперь одну лишь злосчастную вилку и блюдце – немыслимо! Куда она сама, рыжая ведьма, запропастилась? А, уже спешит на грохот, с помелом наперевес – разбил, опрокинул! – вот-вот выскажет мне угрюмо и печально, что я не соизволил появиться ни в обед, ни вечером, перевожу продукты, на её горбу снесённые из деревни, да кусочничаю по ночам! Не прибедняйтесь, миссис Блабрдок, какие ваши горбы и годы. Но, вправду, если не вы, то кто меня упрекнет не за глаза… – Ах вот же! Замочилась! Ах ты так… О нет, это ведьма другая: юная, но не невинная. Волшебница пересахаренных пирожных и чародейка измятого кружева. Прелестная Аманда, как и ожидалось, заметила не меня, но тот графин с водой, что я нечаянно перевернул на пол. Надеюсь, не порезалась, иначе недалеко до беды – перебудит весь дом. Но раз она даже не подняла на меня своих напуганных глазок, то и мне не поворачивать головы: злополучный прибор я отыскал, осталось справиться о кухарке. – Куда же запропастилась! Куда же… Чёрт! Надо же, сколько недовольства спрятано в этом мягком розовом пеньюаре! Но, дорогая Аманда, открывать для вас верхние полки я не стану, пусть догадаться, зачем вы поджимаете губы и коситесь на меня, не сложно. – Вы ищете напрасно. – Отчего же? – будто спросонья хлопаете глазами. Мило, глупо, но не действенно. Да, я и вправду здесь, пусть вы желали бы, чтобы я и вовсе не возвращался. – Да как ты… Это ты пожаловался миссис Блабрдок, негодник! Себастьян, Себастьян, разве отец не учил тебя, что ябедничать нехорошо?.. Замечу, вы сегодня прозорливее обычного. Но и я давно уже избавился от прежних страданий – две недели! – и я давно уже прозрел; а значит, ни я, ни миссис Блабрдок не могли не заметить, что день ото дня бутыль красного сухого для подливы становится все звонче и пуще. А ведь телятина запекалась только в среду. – Это для вашего блага, Аманда, и для блага ребенка моего отца. Для блага семьи. Фыркаете и тянетесь за печеньем. Эти, овсяные, по рецепту матери, они никогда не выходили толково у бывшей кухарки, но Блабби, похоже, сегодня в полдник превзошла себя; папа, папа, видел бы ты, с каким ожесточением Аманда разделалась уже с парой, тройкой… Оправила рюши на плече и смерила меня ревностным взором; ах да, я мешаю продолжению её поисков. – А что это у тебя, Себастьян? – заинтересованность этой женщины – губительная искра. Уже разгорелась: придвинулась, протерев краем своего чудного халата стол и требовательно заглядывает через плечо. – Фи, Себастьян! Какие-то объедки. Вскипятить бы чай, ну в самом деле… Неужели: потянулась за чайничком… Во что верить: в умение провинциалки управиться с печью или в столь бескорыстный материнский порыв? – Спасибо, Аманда, спасибо. А я уже хотел позвать миссис Блабрдок… – Да нет же! – как передернулось, однако, её хорошенькое маленькое личико. И ведь сразу не скажешь: от перспективы прихода недовольной кухарки или от возможности выпить со мной чаю. – Нет же, нет же, Себастьян… Разве не учили: дамы вперёд. Посмотришь, поучишься, мальчик, потом – себе. И кстати, жирная пища, конечно, для молодого человека и не вредна, но две порции? Ты так голоден, мой мальчик? – Да, мама, просто страшно! И как страшно ваше лицо теперь, раньше – цвета чайной розы, теперь – серее мраморного крыльца на входе в наш милый дом. Вот-вот вы зашипите, сверкнете своими маленькими белыми зубками, дёрнете слабыми тонкими руками и, о слава полночному часу, метя подолом пеньюара пол, выйдете вон с кухни. – Ну тогда, сыночек, – в ваших словах сегодня особенно много горелого сахара. Поэтому вы так скрипите зубами? – Тогда мама тебе посоветует, Себастьян. Уж она знает: если есть двумя вилками сразу, сильно не поправишься. Себастьян, какой же ты еще неразумный!.. Или… Ой, не смеши меня, мальчик мой. С кем ты собираешься свидеться в столь поздний час? О, я должна знать! – Я попросил миссис Блабрдок составить мне компанию, – как кстати на выходе из зала возникла долгожданная Блабби! – Она так много делает для нашего дома в последние дни, кроме того, я уверен, что она сама еще не ужинала. Смейтесь, смейтесь, презрительно теребите мой рукав, будто еще можете вытянуть ниточку-правду. В этом доме вы навряд ли отыщете то буйство страстей и романтических приключений, что так томно описываются в ваших дамских книжках. Пора кланяться милой кухарке да уводить её в сад – подальше от разбитого графина и разбитых мечт нашей новой леди. Миссис Блабрдок, как бы ни был грязен её фартук, светлая душа – позабыла мою промашку, стоило шепнуть ей на ухо, по какому поводу я даю столь поздний прием. Заторопилась. Надо отдать ей должное, при этой спешке и здоровой женской полноте успела и оправить поднос у меня в руках, и спугнуть с кухни мою мачеху, и прихватить со стула у дверей шерстяную накидку. Ах, Блабби, да я совсем позабыл: жизнь в этом доме давно приучила вас к таким спасательным манёврам. Кстати, очень кстати. Сюда! Не может быть, чтобы я испугался! Издали её всклоченной головы не было видно за окнами беседки, и только теперь, когда кухарка распахнула передо мной двери, я разглядел – не убежала. К пышным перинам Аманды так и не притронулась, поджала ноги на скамье и, будто озябла, приобняла себя за плечи. Но узнала и подняла глаза. Так что же произошло у озера? Я всё больше и больше уверяюсь, что прежде, быть может, этим утром, ты и вовсе не походила на загнанного зверька. Чего стоят только эти жилистые руки и ноги; не всякий мальчишка – счастливый обладатель подобной силы и ловкости. Да и я знаю только одного, с которым ты могла бы поспорить в выдумке. Подумать только: ты пряталась у них под носом, а потом… – Мастер Себастьян, откуда вы привели девочку? Блабби тревожится. Уж вот кто заслуженно носит звание матери и жены. Пока я расставлял наш скромный сервиз, кухарка успела и подсесть к гостье, и ощупать её лоб и расшибленные колени, и та – вот чудо! – не отстранилась, не вздрогнула. – В лесу заблудилась, – что ж, это и впрямь похоже на правду, в нашем-то лесу! – Говорит плохо, в деревню идти наотрез отказалась. Может, со станции сбежала? Милая Блабби, ну не смотрите на меня с такой укоризной, не шепчите одними губами: «Не может быть, Лили?» Мы знаем прекрасно: нет, не может. Ни Лили, ни Лора, ни кто бы то ни было ещё; но, не могу не согласиться, какой интересный вышел обмен: через столько лет из глухого леса, взамен той, которую мы искали не смыкая глаз, вышла совсем другая девочка. И ей мы, миссис Блабрдок, ей мы можем помочь… – Ну, как тебя зовут? Давай-ка перекусим и пойдем в тепло, – вы поняли меня без слов, – а завтра поищем твою семью. В деревне, наверное, тебя видели. Конечно, суп давно остыл, подернулся пресловутым жирком, да и Аманда, что взяла в привычку в отсутствие моего отца даже за столом разводить сырость, залила слезами весь поднос, но… При таком голоде воротить нос от еды? Уверен, что и в деревне учат с малых лет пользоваться прибором и блюдом. Быть может, стоит показать пример? А суп не дурен. Киваю кухарке, киваю тебе, неловко пододвигаю тарелку к твоему краю. Ну в самом деле, чего ты добиваешься – не станет же миссис Блабрдок потчевать тебя с ложки? Серебро дрожит в твоем кулачке. Черпаешь раз, два, подносишь ко рту и роняешь. О, право, я не заметил, тебя колотит в ознобе; отчего же?.. Солнце уже зашло, и дальний лес чёрен и пуст – не верится, что мы пришли оттуда. В беседке, чудится, еще темнее; не разжечь ли заплывшую свечу, оставленную Амандой на скамье? Суп холодный и горьковатый. Кукуруза переварена. Да, ты плачешь на плече кухарки, и краем глаза я вижу, как дрожит твоя худая спина под пуховым платком. Давишься слезами, и вот и меня давит что-то… Что-то, отчего нельзя увернуться, ускользнуть. – Что вы с ней сделали? Сколько негодования в вашем шёпоте, миссис Блабрдок! Но оно тщетно, тщетно – вы привыкли качать головой на проделки того, другого юнца, вы привыкли угадывать их, и вот вы ждёте от меня чего-то сродного. Я её тронул – подумать только!.. Как я бы посмел после всего случившегося! Да, быть может, меня что-то и зовёт теперь сделать наперекор, причинить боль, отыграться, но такое?.. Так унижать – удел другого, и его сейчас с нами нет, нет уже целых две недели. – Кто-то из её родных погиб. С горя она кинулась в лес. – Откуда вы знаете, мастер Себастьян? Что угодно… Нет, тут я обманываться не могу – такая беда и меня теперь гонит прочь от родного дома и сводит с ума. Она чувствует… То же? Да, да, пусть плачет, мы не видим, мы не станем её упрекать и принижать её боль и страдания, не станем её заставлять понять всю правду. А вот мне – мне эту правду осмыслить уже необходимо. – Я смог разобрать её лепет, – смог же! – кажется, её сестра недавно умерла. Понимающе молчите. – Миссис Блабрдок, я могу её вам доверить? Отец, казалось, неделю назад распустил пару говорливых служанок, конюха… Найдете ей место? Одну ночь. К чему это осуждение в вашем взгляде сейчас? Нет, вы вовсе не против того, чтобы я переложил на вас заботу о нашей поздней гостье. Вам, привыкшей уж вертеться у раскаленной печи, а раньше под боком у моего дяди, чуждо всё недвижимое, холодное и отстранённое. О, таким вы меня видите – бледной тенью. Которая жизнь не понимает и ей не сочувствует! Ну, что же вы сидите, вы, понимающая, действующая? Вы, кажется, собирались справиться о месте в людской, так ступайте же, ступайте! А ты? Ты боишься остаться теперь со мной один на один, пусть слёзы твои утер шерстяной платок. Я обожду, пока ты хлебнёшь суп, стащишь мясо рукой, подавишься – ты никогда не знала ни соли, ни перца? – потянешься наконец просто к корочке хлеба и чашке с водой. Как винить тебя за такой выбор? Однако я чувствую себя негостеприимным: вот, медовые пирожные, и, поверь, лучше них ты еще ничего никогда не пробовала. Слаще, конечно, не станет – знаю по себе – но всё же! Я обожду, когда ты будешь готова слушать. – Я угадал? Я ведь угадал: там, на озере, была твоя сестра. Наконец-то: ты обернулась, поджала губы и смяла жирными руками подол платья. И поняла. Кивнула, не отводя взора, и пусть лицо твое все разом омертвело, какая-то невидимая черта дрогнула – бровь, раскрасневшиеся крылья носа? Но слёз уже нет. Верно, это только голубая кровь может бесконечно плодить страдания; у таких как ты нет ни времени, ни сил. – Почему? – нет, я не спрашиваю, отчего ты была там, отчего смотрела, отчего рыдала. – Почему она покончила с собой? Прости мне это злое любопытство. Я должен знать, я чувствую, что близок к истине, и это ужасное чувство будоражит и живит – я не могу ему противиться, я переполнен им. Ты ответила. И, кажется, я и в самом деле понял больше, чем следовало. – Ты поэтому не хочешь возвращаться? Ты боишься отца? Или боишься того, что он сделает теперь с тобой, боишься его гнева? – замолкаю и позволяю тебе осмыслить. – Милости надо бояться. Гнева – нет, нет, если виноват, то бояться поздно. Я боюсь отца не меньше. Боюсь и люблю. Или ты скажешь, что ты своего не любишь? «Люблю» и «любит» – так, я расслышал, ты ответила. Любит? Нет, нет, папа, я знаю, ты можешь любить, ты любил – и Энтони, и маму, но… Меня? Ты видел меня или только снисходительно протягивал руку в пустоту? Нет, папа, ты ведь любишь – просто сейчас не время, сейчас не время. Да и никто не может полюбить вновь за столь краткий срок, разве что младенец в колыбели. – Ты знаешь, я тоже боюсь. Тишина сада гулка, ты сопишь, но слышишь и слушаешь. Твоё сердце замерло, а моё скачет и трепещет, причиняя дикую боль. Жил в Альбионе юноша. Свой век Он посвящал лишь развлеченьям праздным, В безумной жажде радостей и нег Распутством не гнушаясь безобразным, Душою предан низменным соблазнам… – Но знаешь, все его любили, все любили его. И я любил его. Отец любил его безумно – как я мог не любить? Не восхищаться? Но в жажде новых мест Гарольд умчался, Покинув свой почтенный старый дом, – …Наш дом! Дом, в которым все любили его бескорыстно… Он променял на ветры и туманы, На рокот южных волн и варварские страны. – Он променял отца своего на свободу. Скоротечную, эфемерную свободу, которую он выдумал сам. Как она пришла к нему в голову? Знаешь, он всегда был полон блистательных идей: никогда он ничему не учился у жизни, но побеждал, никогда не придавал значения непреложным истинам, но преуспевал. Был ли он ослеплён? Как вообще он мог видеть нас, тех, кто остались закабалёнными, побежденными? Из света не виден свет. Нет, он ничего не ценил, никогда, никогда он не был благодарен твердой почве под ногами, бежал вперёд, будто бы вот-вот мог обрушиться в пропасть. Мы все были восхищены его своевольным полётом. Две недели назад, ночью, он вылетел из дома вон. Улетел ли он далеко? Наше гнездо здесь, под терновым кустом. И, вырвавшись, он оборвал свои крылья о шипы. Полетит ли он вновь? Я не знаю, я не знаю! Теперь я ничего не знаю! Когда ж, ликуя, он освободится От уз, теснящих крыл его размах… Что станется тогда? Что, что? И мог ли я полететь с ним? Знаешь, он звал меня с собой, он называл мой дом могилой, а любовь мою – рабским ошейником. Он… Смеялся? У меня никогда не было крыльев, братец, их оборвали по пёрышку, а после с умильной улыбкой смотрели, как я карабкаюсь вслед за тобой, как сбиваю в кровь руки… Надо мной не было солнца – я был под твоей тенью. Все говорили, что это ты – солнце нашего дома, нашей семьи, все грелись в твоих лучах. И мне одному доставалась твоя тень, братец. Закатилось ли солнце? Этого пока никто не знает. Но я наконец смог выбраться из тени и различить на горизонте его последние лучи. Я счастлив. Я счастлив, порой я счастлив безумно, и в такие мгновения я прячу глаза даже от отца моего. Папа, ты скорбишь, ты гневаешься, и нет твоей душе покоя эти долгие две недели. Так почему я дышу так ровно? Скажи мне – должен ли я противиться своему счастью? Должен ли я стыдиться каждого глотка воздуха, каждой мысли, что теперь нет надо мной чужой тени? Должен ли? Мне страшно. И тебе, моя лесная леди, страшны мои слова – чего же еще я мог ожидать? Ты одернула накидку по самое горло, спрятала руки, и отворачиваешься не то что от слов – от той уродливой ненависти к самому себе, что я выплёскиваю на тебя. Ты чувствовала подобное? Или тебя пугает мой голос, злые слёзы, перевернутое блюдо? Что, что? – Должен ли я? Прошу, ответь, должен ли? Что мне теперь делать? Ты сейчас убежишь вон, прячась от моего взгляда, но, прошу, прежде ответь мне… – Да что же вы! Целуйтесь! Аманда содрогается в дверях и смахивает слёзы с розовых щёк полой своего безразмерного пеньюара. В лунном свете она ещё пышнее, чем прежде, и руки её смехотворно худы по сравнению с раздавшейся талией. Боже мой, какая женщина пришла в наш дом… – Давайте же, не упускайте момента! Себастьян, сядь уже ближе… Целуйтесь, пока можете, любите, глупенькие пташки! Аманда, Аманда, за что вы так трагично всхлипываете, за что вы так театрально визжите? Что вы слышали? Похоже – то, что сами хотели услышать, ведь мои слова не заставили бы вас пустить слезу. И славно; похоже, я вновь надолго замолчу. – Ну же, такая прекрасная ночь! Себастьян, не стыдись. Должна же я позаботиться о тебе, мальчик? Сама я уже всё растеряла, всё растеряла!.. Вы искренни, и от этой искренности у меня сводит скулы. И как душно стало в беседке, стоило вам дойти до стола и горестно возложить на него руки! Признайтесь, Аманда, вы всё-таки отыскали бутыль с вином? Или Квэртон, сжалившись над вами, плеснул вам своего бренди? Отвратительно! – …Всё растеряла! Все эти ночки под луной, ручки, поцелуи. Я была так ненасытна, что даже не запомнила вкус… Свободы, да. Парижских ночек. Поцелуев, страсти. Молодости, Себастьян, – вздохнула и заломила запястья до сахарного хруста. – Ты молод, но будто не знаешь этого! Так я тебе скажу, укажу, маленький негодник! Правда, как не указывай, ты весь в своего папашу: оба вы беспробудные старики. Вот настанет час, Себастьян, и ты станешь так же запираться в четырёх стенах от своей женушки. Слышишь, девочка? Целуй его и беги, и если он побежит за тобой… О, тогда еще не всё так запущено, милая! Бросить вам напоследок что-нибудь порицательное и уйти, увести за собой девчонку – вот, что нужно сделать как можно скорее. Но… Как объяснить! Вот она, наша гостья, только что загнанная в угол моим горем, уже откликается на горе ваше. Вывернулась из шерстяной накидки, протягивает её вам – зачем же, не от холода вы дрожите, а от полоумных женских слёз! – пододвигает вам блюдце с нетронутым пирожным. И сколько сострадания во взгляде! Пустые терзания по судьбе продажной, глупой женщины! Но тебе, видимо, её бремя ближе… Это бремя. Ты улыбаешься и касаешься живота нашей новой леди завороженно. И Аманда затирает слёзы и с треском вгрызается в пирожное. Вот уже смеется чаще, чем плачет. Вот уже и вовсе не плачет – «ещё поживём» … В саду холодно и грудь не режет пронзительный дух французской воды. Но что-то всё-таки режет, и колет, и побуждает ходить от беседки к стенам дома бесчисленное количество раз. Одурачен, разбит – я выплеснул всё, и остался только гнев и бессилие. Позвать миссис Блабрдок и отправляться в свои комнаты, пока больная мысль вновь не повела к дороге от дома. К утру полегчает, а её, девчонки, к тому времени, как я выйду к завтраку, уже не будет в доме. Но о чём они мило чирикают, понимая друг друга с полуслова? И как находят силы? Решили отнести подушки в дом; Аманда прижимает к груди одну, остальные – на руках её новой камеристки-подружки. Справятся. Я всё равно не успел бы – за ними уже закрылись двери. И открылись вновь. Видишь ли ты меня – так скоро ты идешь прочь от крыльца, кутаясь в свое прорванное платье. – Стой! Постой же! Куда ты собралась? Ты уже не боишься – с такими-то бесстрашными глазами можно встретиться взором с кем угодно. Даже с самым безутешным горем. Ты отвечаешь спокойно и прямо: ты решила вернуться к себе, к дому, которого ты так страшилась. И я не смогу тебя удержать – я сам проникся этой единственной мыслью, и на твой взгляд, уверенный, такой уверенный взгляд, я должен ответить. – И я! И я останусь. Я всё исправлю, я докажу, что могу больше, чем он. Я докажу! Я почти кричу, чтобы не только ты – весь мир: лес, в котором так просто заблудиться, этот сад и наш дом, Аманда, готовящаяся ко сну, мой брат в колыбели, мой брат, что тоже явно бодрствует в эту ночь, а если спит, пусть даже мертвым сном, то теперь проснется, отец – все услышали и заметили. А ты, видно, не питаешь прежнего отвращения. Вместо того, чтобы оттолкнуть мою руку, на миг прижимаешься к моей груди и вздрагиваешь – прощаешься с последним страхом и последней возможностью остаться. Береги себя. Что бы тебя ни ждало в твоём родном доме. Теперь ты не заблудишься, не мне выводить тебя из лесу. Но ты мне подсказала мой путь. Я больше ни за кем не гонюсь – я должен не угнаться, но опередить. А этого не сделаешь по той дороге, что ведет прочь от нашего дома.