Dummy boy

      Около полуночи он любит тянуть чуть теплый какао из белой кружки и заедать пряную сладость шоколадным печеньем. Безо всяких опасений за силуэт. Потому что Пак Чимин привык: когда хочется — нужно, не требовать, а просто получать сию минуту. Исполнять собственные прихоти — плюс к качеству жизни.       Около полуночи какао прощается с ним, собравшись на столе в лужицу, поплыв ручейками на пол. Чимин несмело поднимает взгляд на человека, опрокинувшего дорогую чашку, ворвавшегося ураганным ветром в его святую обитель. Несчастно расколотая керамика в нескольких частях валяется на полу, где-нибудь среди осколков следы розового тинта с губ Чимина.       Под подошвами виновника хруст. Как по костям его собственным.       — Ты что делаешь?.. — тихо спрашивает Чимин и робеет, не осмеливаясь взглянуть правде в лицо. — Юнги?       Расплываясь в нахальной улыбке, он несильно бьёт его в челюсть. Чимин всей своей нежной комплекцией слетает со стула, ударяясь в пол, и не успевает ничего предпринять. Грубо схватив под локоть, Юнги резко подрывает его вверх, прижимает к себе и смачно впивается в губы, доставляя удовольствие попробовать приконченное полчаса назад соджу. В количестве двух с половиной бутылок. И если пытаться распознать в горечи промилле, то Юнги определенно не сядет за руль еще несколько суток.       Дрожащими руками Чимин хватается за его плечи и мычит, силясь отделаться от объятий и самого, что ни на есть, насильственного напора. Мать его, домогательства. Юнги пришёл свершить возмездие. Только вот за что?       Прикусив вертлявый язык Чимина, Юнги припечатывает занывшего парня к стене и продолжает разрывать одежду: её уже не надеть дважды. Он кусает сладенькую шею, орошённую духами, срывается на жёсткие засосы и толкается между ляжек, давая Чимину полноценно ощутить стояк, покраснеть и забыть о побеге.       Злой, как чёрт, охмелевший и слишком ревнивый. Чимин стонет и отпихивается сквозь душащие слёзы, но всё слабее: колени дрожат, и по телу прокатывается томительная слабость. Деваться некуда. Тупик. Ступор. Хватка Юнги гораздо сильнее, его вожделение выбивает из колеи. В конце концов, Чимин сдаётся. Обмякнув и показательно-стыдливо опустив голову, он вынужден поддаться возбуждению. Юнги же внёс его с собой, взращивал неделями, Юнги занял в его мире место под солнцем, опаляющим в пепел. Чимин не мебель и не вещичка, что сошла бы на нет после одного-двух сезонов. Они оба стремились к безобидному пользованию, а пришли к известному итогу. Привычке.       И у Чимина нет слов в противовес претензии на пользование. Палец застревает в пуговичной петле, взгляд Юнги — на уровне губ. Несколько минут он вроде бы трезвеет, а потом снова убеждает себя, что пришёл по праву собственника. Он прихватывает Чимина за шею и, развернув лощёное тело, вставляет два облизанных пальца. Вскрикнув, Чимин прогибается и, упершись руками о столешницу, даёт себя растянуть, старательно сдерживаясь. Не зовёт на помощь, не призывает помочь или остановиться. Бесполезно воевать против худшего врага — своей же ошибки. Юнги надеялся, что он бойкий парнишка и даст отпор, как это бывало. Но почему? Откуда взялось смирение? Или спишет на то, что он, Юнги — возьмёт ситуацию под контроль и вдруг одумается в его-то де-факто понятном состоянии?       Постараешься — и будет хорошо. Юнги громко дышит ему в затылок, наслаждаясь шёлком волос, затрагивая пальцами твердеющие соски. Ещё ни разу он не брал его силой, не желал намеренно порвать или доставить боль. Забыт нежный и заботливый любовник, забыты проведённые вместе ночи и обещания. Не получится начать с чистого листа в книге, где все листы чёрны, как южная ночь, откуда выпили всё солнце. Для Чимина причина причин — искать разных мужчин, состоятельных или не очень, простых — для секса на раз, попутчиков, соседей, знакомых… Но не сложных. И уж тем более, не претендующих на большее. Их сожительство можно было расценивать, как исключение из правил. Чимин чувствует себя паршиво. Дураком. Во что он верил?       Содрогнувшись, Чимин кусает запястье. Юнги входит в него и набирает темп, слегка придушив. Он представляет его почитателей с ним, рядами, колоннами. Обманутых, бредущих за дарованной свыше красотой. На каждого зверя свой охотник. Только Юнги не настолько хорош, не бог — даже убог. Непорядочен. Хаотичен. И он занимается тем, что лишает Чимина чести. Давно не телесной. В довесок напрашивается на понимание. Он хочет чувствовать себя справедливостью во плоти, а чувствует месиво грязи и похоти. Чимин не показывает истерики (а Юнги полагает, что добьется), скребёт скрюченными пальцами по столу и ждёт, когда закончится волна боли, унижения и страха.       Сдерживаемый крик копится в нём поминутно. Член Юнги внутри полностью, и он пытается показаться крутым, пытается пришлёпнуть Чимина, проучить, оставить синяки. Закусив щеку до крови, Чимин еле держится. По плечам отныне рассыпаются не поцелуи — укусы, размен нежности на жестокость. Юнги знал, что они, эти два гиблых чувства, стоят рядом друг с другом и взаимодополняют, постоянно переливаясь из одной чаши в другую. И если в одной переизбыток хотя бы несчастной унции, происходит крах системы.       Проснувшееся в нём животное не пугало ни тенью, ни мощью. Юнги подозревает, что движим ревностью. Слабостью. Он не готов к принятию паршивой стороны. Ещё рывок, и Чимин выгибается, почти художественно. Теперь его удобно придерживать за талию. Засыпая вдали отсюда, Юнги видел эти изгибы. Всё в Чимине прекрасно, но его талия, так удобно подходящая рукам, признана фетишем. Навязчивым и раздражающим, оттого нужным.       Чимин принимает его, цепляясь за разумный довод: ему не отбиться, а еще за странное чувство. Вроде жалости, близкой к снисхождению, к дозволению выпустить пар любым удобным способом. На первых секундах он подумал подать на него в полицию, предъявить им своё покалеченное тело, завтрашние синяки, рассказать, сколько стоят обезболивающие и как трудно сидеть и вздыхать. Позже отбросил глупости прочь. Он стерпел акт, пока Юнги не выбился из сил и не отвалился в поисках раковины (чтобы проблеваться), стерпел сперму, стекшую вниз по ляжкам, и удушающий прилив стыда.       Наскоро добравшись до душевой кабинки, Чимин закрывает дверцу прямо перед чужим носом, всё ещё не чувствующим различий между запахом дома и запахом бара. Юнги глухо, но не настойчиво бьется в дверь и даже не пытается её выбить. Хилый замочек ходит ходуном, и Чимин смотрит на него, как на последний рубеж между безумием и здравым смыслом. Он не включает воду и садится, привалившись к стене, слушает, как в дыхании учащается хрипота.       С той стороны раздаётся вопрос, поразительно глупый, но отчетливо слышимый.       — Хочешь, чтобы я ушёл?       Подмывает ответить: катись отсюда, пока живой, ведь есть люди, которых Чимин может натравить и не дрогнуть. Молчание.       — Идиот, — выдыхает Чимин.       Как будто Юнги знает, что его не выгонят. Последнее, что доносится до Чимина перед тем, как насильник отрубился, стало фразой дня:       — У тебя нос заложило, лечись…       Помимо «насморка», которого нет и в помине, у Чимина кровь, и он смывает её в сливное отверстие так долго, что начинает ненавидеть. Переступив через валяющееся тело, он идет к кровати и ощущает последствия, саднящие раны и каждый миллиметр изувеченного кожного полотна. В целом, он устал. В частности, хочет умереть. Но когда ты каждый день говоришь себе: я буду улыбаться во что бы то ни стало, то такая привилегия кажется некстати. На следующее утро внезапно и незаметно ты перестаёшь улыбаться, искать позитивное, лепить из минусов плюсы. Тебя словно пропустили через мясорубку и из чувств остаётся ровным счётом ничего.       Чимин не заснул бы без двойной дозы снотворного. Проснувшись по будильнику, ежедневно дающему выстрел в голову в половину шестого, Чимин отключает его и лежит без движений около получаса. Осмысление не посещает. Вместо него — нытьё и скулёж потоптанного тела. Он сразу переходит к одеванию, неловко поглядывая в зеркало, ища штанину, рукава и возможность спрятать побои. Лицо выглядит еще более-менее. Случившееся замазывается туманом: некоторые удары Юнги он уже и не помнит. Потряхивает против воли.       На сыром и холодном балконе Чимин остывает так, что вскоре наверняка подхватит простуду. Потом отирает мокрым полотенцем лицо, и на махровой ткани остаются красные следы с разбитых губ. Прибрав беспорядок, Чимин застывает. Чувство, что его вымазали и не отмыли, погладили ножом по суставам.       Позже он не считает ложек кофе, не сразу понимает после раздавшегося храпа, что в его ванной кто-то спит, не сразу догадывается, что полуночный гость почтил визитом и остался. Сам он ни за что не поднимется, придётся будить, войти в то логово и потревожить монстра. Смешивая глотки кофе с тягой сигареты, Чимин набирается смелости. Потому что убивать спящего — наивысшая подлость.       Вместо естественного желания размозжить подонку череп, окатило что-то иное. Еще более жалостливое, чем раньше. Не менее противное, словно на последние деньги снимаешь старую шлюху с гнилыми зубами, потому что в округе больше не осталось молодых. Ты проклинал его весь муторный и тяжкий сон, едва поднялся с постели, чудом остался жив, но… Ты идешь к нему. Идёшь, чуть побаиваясь, презирая.       Завалившись на бок и наверняка отлежав себе руку до онемения, Юнги сиротливо свернулся калачиком. Он продолжает громко храпеть. В воздухе стойкий перегар. Чимин морщит нос и касается мыском стопы его ягодицы.       — Эй?       Не реагирует. Продолжает валяться, запутавшись где-то в лабиринтах Морфея. Когда он наконец продирает глаза, Чимин уже стоит, направив на него душ. И, включив, окатывает с ног до головы. С решительностью инквизитора, точно знающего, что пытка не доведёт до апогея.       Матерщина застревает в глотке, попытка быстро встать превращается в пантомиму утопающего, силящегося подняться со дна. Отряхиваясь от воды, Юнги поднимает воспалённый взгляд, но не ругается, шипит, рычит и успокаивается, видя, какой Чимин бледный и как испорчены сегодня его руки, да и этот несчастный душ — дрожит.       — Вымойся, от тебя пасёт. Как приберешься, я на кухне, — бросает он резко, но голос заметно ломается на окончаниях слов.       Оклемавшись и проделав нелегкий путь, Юнги выбирается на свет и видит, что завтрак — строго на две персоны. Чимин стоит у окна и снова курит. Вчерашнее выпитое накопилось под коркой мозга, и Юнги трудно, больно, его мутит, словно всю ночь облизывал помойное ведро. Затянувшись, Чимин молча кивает на таблетку от похмелья и стакан чистой воды. Юнги смотрит на него, как умственно отсталый, катает несчастную таблетку по столу.       — Раствори, придурок.       Куда больше, чем таблетку, Юнги хочет растворить вдруг ставшее неуютным тело. Но просить прощения — значит признать себя виноватым, как ему мнится. Открыто взойти на крест распятия, чего следует избегать в корне. Поэтому молчание становится третьим незримым гостем, и Чимин почти готов уйти прочь, лишь бы не видеть этой пропитой рожи. Но что-то удерживает его на месте.       Удручающая тяжесть. До того они не виделись около месяца. Дружили с детства, ходили в одну школу — не про них. Они встретились всего один раз на задворках прокуренного клуба, а потом трахались, не имея надежд или запросов, соглашений или договоров. Бывает так, что тебе не нужно принципов, запретов или ограждений, нужна трясина, в которой становишься един с хаосом. И хаос превращается в отдушину, тысячекратно покрывающую нарывы.       Они не знают, что делать, и это незнание просвечивается в сонных, мрачных лицах. Ещё вчера Чимин думал, как было бы здорово сходить погулять, если сбудется ясный прогноз доморощенных синоптиков. Но за окном пасмурно и накрапывает дождь. Юнги мнётся, обламываясь в нескольких попытках начать разговор. Затем пробует разогретые хоткейки, но есть их не может, желудок отказывается принимать пищу. Ему не даётся понимание: за что такая щедрость? Растерянно осмотревшись, Юнги наконец подходит к Чимину. Тот дёргается, заметно сжимается.       — Я на балконе покурю, — говорит Юнги, стоя прямо перед ним, хотя пройти Чимин не мешает и оповещать совсем не обязательно. Своеобразная форма отчёта. — Коптить воздух не охота.       — Как угодно, — отвечает тот, пожав плечами, и самое страшное из того, на что возможно напороться — безразличие, полоснуло взглядом снизу-вверх.       Но Юнги показалось. Чимин хорошо скрывается и вскрывается, когда реалии припирают к стенке. И об этой его особенности Юнги тоже знает. Всякий раз, когда случались срывы, его не было дома, в городе и даже в стране. Психика у Чимина, мягко говоря, нестабильная. Ранняя потеря родителей, утрата единственного родственника в лице бабушки пару лет назад. Последний оплот треснул, и с той поры его штормит. Похороны плавно перетекли в больницу, больничные стены размыло, и наступила другая эпоха. Юнги предположил как-то, что это «типа» новый эпизод. Честно говоря, о подробностях Юнги никогда не расспрашивал, не потому что воспитанный (как раз тактичностью его природа обделила); просто похуй, ему было неинтересно, не важно и не нужно. Чимин вроде не размазывал сопли, так — выпьет и снова расскажет что-нибудь без излишнего желания давить на жалость, категорично и сухо. Если плохо — то плохо, принимай и слушай, сочувствовать не стоит.       Как Чимин не забывал о роли приходящего Юнги, так и последний помнил, что Чимин — партнёр для ебли, для удовлетворения пасущейся внутри скотины. Сам он перебивается случайными заработками, влезает в долги, выбирается, потом снова прорва неприятностей. И в самом деле считает, что хозяин своей судьбы. Только ни в какую судьбу не верит. С такими противоречиями надеется не доживать до старости, ему в тягость.       Положение несчастных к общению не располагало. Чимина тоже не особо тянуло влезать в чужую жизнь с расспросами о происхождении. Почти семь месяцев они довольствовались какой-то бездушной связью и грузом ноющей плоти. Ночи для согревания лечили обоих, но ни один не признавался, что этому стоит присваивать название, впахивать ради того, во что не веришь ни капли.       — Чувства — хуёвый вклад, сто пудов прогоришь, — заливал Юнги навеселе. — Рано или поздно наступает полный пиздец. Ну смотри, кого ни спроси, показатель счастья у каждого разный. Ты вот веришь в эти сказки про раз и навсегда?       — Поебень, — Чимин соглашался, размазывая окурок по дну пепельницы и замедленной, проваливающейся под градусом речью, добавлял пару слов о родителях. — Мне было шесть, ночевал тогда у бабули. В тот вечер мама задушила любовницу отца, а потом спрыгнула с высотки; он же, не выдержав, нажрался и бросился под поезд. Типичное трагичное.       Юнги не замечал его депрессий, потому что Чимин ими не страдал, находя заменители в том обманчивом внимании, что оказывали люди. Те срывы, какие случались, происходили с накоплением и максимально неожиданно. То есть, в запасе всегда было достаточно времени, чтобы предотвратить, предугадать, когда эйфория перейдет в стадию отчуждения. Юнги появлялся не специально и почти никогда вовремя; только когда хотелось взять именно этого мальчика. И хотя Чимин не походил на ребёнка внутренне, внешне он был безупречен: брюнет невысокого роста с губами капризной куклы и взглядом, быстро меняющимся от пресловутого «отъебись» до «трахни меня прямо здесь». Юнги бедокурил под кайфом, когда увидел его впервые и зацепился именно за второе. Он готовился к тому, что Чимин не обделён поклонниками, готовился и… всё прахом.       Юнги исчез на месяц, писал, что вляпался в авантюру и надо бы пересидеть «федеральные поиски», и Чимин принял без буйных реакций. Вчера Юнги чисто случайно застал его в компании другого парня: те вместе обедали в кофейне. То ли приятель, то ли бывший дружок — неясно. Но это не было похоже на классическое «партнёрство». Спросить напрямую ума уже не хватило. Таким образом, после вечера в баре произошло то, за что Юнги не то стыдно, не то просто хочется шагнуть в окно.       …А на балконе всё так же не прибрано, как и в последний раз. Оборачиваясь и выдыхая дым, Юнги теряется: Чимин сидит за столом, уронив голову на руки. Впервые Юнги видит, что такое сильное создание (он знал, что сильное) — испытывает какие-то человеческие чувства. То, что они попирали, то, над чем они посмеивались. Он такой же, как все?       Неправда. Чимин поднимает ясный взгляд, обкусывая губы. Да, он нервничает, но не плачет. Ни слезинки. Юнги нечаянно роняет сигарету за борт их многотонного корабля, идущего прямо на рифы.       — Что?! — вырывается из Юнги, интонация резко повышена.       Молчание и долгий внимательный взгляд. На широкие плечи, узкие бёдра, рваные джинсы и поношенную черно-белую толстовку, клёвые маленькие тоннели в мочках, колечки на хрящиках; прощальный осмотр хорошо знакомого лица и финальный укол — в лукавые глаза обаятельного лиса. Не попасться на его уловки было бы трудно. Чимину нездорово смешно, и полуулыбка трактуется Юнги, как вызов.       — Бля, ну что мне сделать, скажи? — Юнги вваливается на кухню. — Прости! Да, я нажрался, ввалился без спросу и да, сделал дубликат ключа… Давно уже. Мало ли что. Ты периодически режешься, хули. И я подумал…       — Уйди, Юнги, — грубо прерывает Чимин. Властно. Сухо. — Не позорься. Прощение засунь себе в задницу. И съебись вон прямо сейчас.       — С радостью! — Юнги показывает средний палец.       Другого Чимин и не ожидал: фыркнув, заведённый и обозлившийся, Юнги топчется на месте, рискуя подорваться на мине самомнения. Спотыкаясь о кеды в прихожей, обувается и уходит.       Уйти — проще простого, когда ждёшь предлога для очередного забега в пустошь. Тебе не обязательно оборачиваться и видеть, какое побоище ты оставляешь за спиной, видеть, как манекен соскальзывает со стула на пол и, сворачиваясь, мучается рождением человека, давясь его слезами.