i.
Ударьте его кто-нибудь по голове. Раскроите череп; так, чтобы мозги смешались с кровью, пачкая стену. Швырните ее кто-нибудь обнаженной кожей на асфальт. Провезите по пыли и крошке; так, чтобы она скулила и разодрала губы в кровавое месиво. Гуманнее, милосерднее, чем все происходящее. Легкие скручивает, дышать нечем каждый раз, как только она задерживается на нем взглядом. Ей хочется орать, хочется посадить голосовые связки. Всего лишь повторять: что я не так сделала? За что ты так со мной? У него на дне ореховых глаз столько подавленных чувств и эмоций, что ими можно захлебнуть, если смотреть слишком долго. Поганый язык, поганая фраза, сказанная с безразличием ебаной во все дыры шлюхи, и он смотрит на нее так, будто его переломит пополам, будто позвоночник щелкнет и рассыплется на позвонки, как только он дотронется до ее кожи. Идиотка, последняя идиотка. Ей было так больно и обидно, она была настолько блядски пьяная, что залезла на него спящего и предложила вытрахать ее за его заботу. Простить ей не может. Не может ей простить, во взгляде у него написано. — Зачем ты пришла? Он сидит на краю собственной кровати, зажимает губами сигарету, из распахнутого настежь окна дует холодным осенним ветром. Он сидит на краю собственной кровати в одних трусах, без света, с табачным дымом изо рта. У него на шее, на ключице и на груди еще не до конца сошли ее засосы. Слова не помогут. Она может сколько угодно умолять и убеждать, безумно шептать, срываясь на истерические крики, что любит его, любит и не выдержит больше так, если он ее не простит. Взгляд у него как будто пустой. — Говори, Из, — его голос звучит словно из трубы, он снова затягивается. Кончик сигареты вспыхивает в темноте. — Говори или проваливай из моей комнаты. Ее передергивает в спине, чуть заметно ломает. Ей не хватает его рук, ей его не хватает. Во всех возможных смыслах. Она ломанная, она из песка и стекла. А он взгляд на ней задерживает, выпускает дым изо рта. Его спальня пропиталась этим дымом, она и думать боится о том, сколько он теперь курит. Губами беззвучно: я люблю тебя. Мыслями громко: не оставляй меня так. Вслух голосом: — Я боюсь грозы. Усмешка у него горькая, злая и какая-то издевательская. Он слишком хорошо знает эту фразу. Он помнит, как она соврала ему тогда, чтобы он остался. Чтобы заснул с ней в одной кровати. Тогда у него впервые поехала крыша, тогда он впервые поцеловал ее; свою младшую сестру. От этой усмешки у нее ком в горле. Слишком жестоко. Она смотрит, как он крутит сигарету между пальцев, кожа мурашками покрывается, ей ужасно холодно. Она руками даже по плечам не ведет. Она думает, какого хера вообще пришла сюда. Он голос понижает почти до шепота: — Иди нахер, Изабель. Я не притронусь к тебе. Иди нахер, любимая; ты сама сравняла его чувства с похотью мужиков из баров, что пускают на тебя слюни, стоит тебе туда зайти; ты сама сравняла его «я не могу без тебя; я любого убью, кто к тебе притронется» со стояками трущихся об тебя мужиков в клубах. Ей хочется заорать ему, что она дура. Что она так боится чувств — любых чувств, не его, — что совсем не подумала тогда. Во рту сухо, ее слова выходят беззвучным потоком воздуха. Когда он поднимается с кровати, на секунду ей кажется, что он сожмет ее запястье до синяков и вышвырнет ее из своей комнаты. Он сигарету в зубах зажимает, ногами влезает в спортивные штаны. Очередной протяжный взгляд. Прекрати на нее так смотреть, пожалуйста. Ангел, пусть он перестанет. Она кинется ему в ноги и захлебнется очередной истерикой, если он не перестанет. Он выходит из комнаты, оставляет ее где-то четко между строчками страха и вины.ii.
Разорвите ему внутренности. Порвите на куски; раскидайте по всему зданию, он собственной кровью напишет родителям признание в том, что ни раз трахал свою сестру, что умер бы за нее, что он аморальный, битый, неправильный. Разбейте ей лицо в кровь. Оставьте пару синяков на горле; она не может от него отказаться, она все сама разрушила, но отказаться от него не может. Ее никто так никогда не любил. Она ночами просыпается с ладонью в собственных трусах, с влажной промежностью и влажными щеками. У нее, наверное, крыша едет, она одеяло крепко обхватывает, сжимает в объятьях и хочет заорать имя собственного брата. Пускай назовет ее пизданутой сукой, пускай скажет, что она совсем охуела будить его криками и пугать тем, что что-то произошло. Зато он будет рядом. Он бы остался с ней на весь остаток ночи. Она уверена. Просидел бы в кресле, как и обещал, не касался бы ее, но просидел. У него под глазами круги, что больше на гематомы смахивают. Она давно уже любимыми бордово-красными помадами губы не красит. — Кажется, я потеряла своего лучшего друга, — говорит она рыжей девушке сводного брата, взглядом впиваясь в спину родного. Он хочет придушить ее за этот взгляд. Вместо этого подходит к ней ближе. — Ты нужна мне. Похер, что для работы. Похер, что для задания или для того, чтобы разобраться с тем, что происходит между родителями. Она губы поджимает и кивает. Интерпретирует его фразу так, как хотела бы ее услышать; понятия не имеет, что на самом деле он вкладывает тот же самый смысл. Им слова не помогут. Им вообще уже ничего не поможет. Она заставляет его чувствовать себя уязвимым. Она его именем на собственном языке давится. У нее улыбка на губах вымученной получается. Он прижимает ее к себе, целует в макушку, ее пальцы, ее ногти его за кожу прихватывают, когда она сжимает на его груди черную рубашку. Горячим дыханием прямо по хрящу уха: — Что я сделал не так? Ей бы не начать давиться слезами, она отрицательно качает головой. Он выпускает ее, несколько резких фраз кидает рыжей. — Алек! Она все же срывается на крик, когда он почти у выхода; это заставляет его развернуться. Встретиться с ее взглядом. И он кивает. Просто кивает и уходит. Ничего это не значит. Совершенно ничего. Так она и говорит рыжей, когда та спрашивает. Нет в том всем, что между ними было, грязи и мерзости. Не было.iii.
Уничтожьте его уже. Прервите эту никому не сдавшуюся жизнь; он стал тенью самого себя, он, хотевший всю жизнь исключительно мужчин, завяз на собственной сестре, почти захлебнулся ей. Засыпьте ее землей. Похороните так, как хоронят примитивных, как хоронят вампиров; она хочет сдохнуть, не лечь спиной на мраморную плиту, как гласят обычаи. У него голос скачет по интонациям, он срывается, он орет на нее едва ли не впервые в жизни. Она понижает голос почти до шепота. — Я все испортила, знаю. Не доламывай меня, прошу. Он вжимает ее в стену порывисто, она ждет, что он ударит ее. Заслужила, готова. Она сжимается и глаза зажмуривает. И вцепляется пальцами в его волосы, когда он губами впивается в ее губы. Кажется, он начинает дышать. Кажется, впервые после трех недель он делает вдох. Она целует его губы, скулу, линию челюсти, шею. Слезами все же захлебывается. Он шепчет, лбом прижимаясь к ее лбу: — Когда я сделал столько неправильных выборов? У нее руки будто судорогой сводит, она не может его отпустить; отпустит сейчас и больше никогда не сможет снова коснуться. Щекой к обнаженной груди прижимается, он ее по волосам гладит. Успокаивает ее, как маленькую и глупую девочку. Такой она и является по сути. Дышать трудно, воздух через легкие проходит надсадно. Он прижимает ее к себе, утыкается носом в макушку и равномерно дышит. Недостаточно, что жизнь и война ломают их из вне. Они друг друга ломают изнутри. — Не отпускай меня, Алек, — тихо шепчет она, носом трется о его грудь, дышит запахом сигарет и его геля для душа. Между ними снова повисает так и не сказанное «я люблю тебя». Они никогда не умели вкладывать в эти слова нужный смысл. Его всего изломало до крошева; он дышит ее проклятыми персиковыми духами. И мысленно умоляет перестать плакать.