• • •
Это осознание пронизывает все мысли яркой, прочной нитью, сшивая в огромный ком, который давит так сильно, что Мише уже и плевать на боль во всем теле. Он влюблен в обман, влюблен в тот образ, что создал для него Рэнделл. И он понимает это, понимает, что все это — пустое, что этого и нет вовсе, но ему хочется верить, и это разрывает его. И Миша боится, что он вновь поведется. Что он вновь поверит в придуманную и испытанную на других историю. Он не хочет быть вновь глупцом, не хочет слепо верить красивым словам и проникновенным взглядам. Он же не девчонка, в конце концов, он может держать себя в руках. Он может распознать ложь от правды. Может же? Но что, если все не так? Что, если Рэнделл с ним честен? Что, если он не врал ему? Почему Миша так уверен, что Рэнделл не может испытывать никаких чувств? То есть, да, безусловно, то, что он творил — ужасно, то, что он делает сейчас с самим Мишей — не нормально, но что если он просто не умеет иначе? Ведь, если он не врал хотя бы насчет своего прошлого, то детство у него было ужасное. Единственный ребенок у единственного родителя, который, пусть и понимает, но не может ничего сделать. А вокруг — целый мир. Вокруг — множество озлобленных, резких, совершенно не думающих детей, а после — прогнивших, потерянных подростков, которые готовы выместить все свои обиды на человеке, не способном себя защитить, на человеке настолько замкнутом, что им ничего и не будет после «разрядки». У Рэнделла не было примера перед глазами — лишь тьма и пепел, оставшийся после сгоревших людей. Но, так или иначе, он — убийца. Он убил нескольких человек, а до этого — запер в этом самом доме, а может и черт знает где еще. И неизвестно, что он еще делал. И, без сомнений, Рэнделл опасен. Опасен настолько, что, если задуматься, то все тело сковывает, а липкий, по-настоящему животный страх паутиной окутывает каждый участок кожи. Такой страх бывает у крошечного зверька, который встретил хищника и понял, что деваться ему некуда, сбежать не получится, выхода попросту нет. Страх перед тем, кто сильнее. Страх перед тем, кто может лишить тебя всего. С другой же стороны, Рэнделл уже лишил Мишу всего, потому сейчас он больше опустошенный, нежели боящийся. Но факт остается фактом — Рэнделл невероятно опасен. И не только для Миши. Если то, что он говорил все же не правда, то Миша уж точно не будет последним. На нем ничего не закончится. И Миша не знает, что ему делать. Когда Мише все же удается уснуть — он и сам не успевает понять, но проваливается в пучину незаметно, хоть и глубоко, в самую тьму, в уже знакомую пустоту. Но на этот раз она не кажется ему привычно-выматывающей и огромной, она пугает. Пугает настолько, что Миша часто моргает, пытаясь увидеть хоть что-то, быстро оборачивается, не в силах усмирить назойливое чувство того, что кто-то рядом есть, что кто-то стоит позади него и, кажется, стоит лишь немного сосредоточиться на собственных ощущениях, и он услышит чужое дыхание и почувствует его холод на собственном затылке. Холодное, колючее, почти морозное дыхание. Беззвучное, но ощутимое. Но сколько бы он не оборачивался, избавиться от этого ощущения или схватить кого-то позади у него не получалось. И тогда он начинает бежать. Бежать так быстро, как только может. Он не ощущает ни земли под ногами, ни порывов ветра в лицо, ни даже простого притяжения, но он — бежит. Перебирает ногами и машет руками так часто, что дыхание сбивается уже через несколько секунд, а ощущение не пропадает, наоборот — усиливается. Покалыванием чувствуется на затылке и сзади шеи, точно его коснулось что-то ледяное. И он кричит. Кричит громко, кричит, срывая голос. Кричит, пытаясь прорезать эту тьму хотя бы собственным голосом. Но у него не выходит. И от собственной беспомощности внутри что-то сжимается тисками, а глаза щиплет. Он бежит на пределе возможного, кричит, сомневаясь, не перешел ли он уже на хрип, но ничего не помогает. Ничего не меняется. А затем меняется все. Холод исчезает, сменяясь слабым, рассеянным в этой тьме, но все же — теплом. Приятным, успокаивающим теплом, окутывающим его и заставляющим остановиться, сесть, прижимая ноги к груди и тяжело, сбивчиво дышать, пытаясь вернуть хоть часть потраченных сил. И у него получается. Получается угомонить барабанный грохот в ушах и успокоить собственное дыхание. И вдруг он слышит голос. Мягкий, приятный голос матери. Открывает глаза — и видит ее улыбку. Видит ее счастливое, беззаботное лицо, чувствует ее большую руку в своей маленькой и идет вместе с ней по небольшому полю, но для него — огромному, с россыпью ромашек, одуванчиков и кое-где васильков. Это было давно. Очень давно. Это было еще тогда, когда их семья была семьей, а не просто еще одной ячейкой общества, у каждого члена которой свои права и обязанности. До того, как родителям дали повышение и они, почувствовав этот вкус, стали гнаться за ним, словно за дозой психоактивных веществ. До того, как их семья стала разрушаться, отдаляться, становиться просто совокупностью компонентов, связанных лишь парой обязанностей-прав и общей крышей. Это было давно. И он был счастлив. Ему было хорошо и тепло. И мир был не таким пропащим. Он чувствовал, что кому-то нужен.• • •
Проходит какое-то время. Миша вновь теряется в нем, потому как засыпает слишком часто из-за физической усталости и моральной опустошенности. Но и в эти периоды он лишь дремлет, проваливается в сон ровно настолько, чтобы ощутить себя на грани между реальным миром и миром пресловутого Морфея, держащимся на глади темной, мутной, бесконечной воды без особых усилий. И, на самом деле, хотя бы каплю бодрости и энергии это не дает, наоборот — выматывает еще сильнее, не прибавляя сил даже на то, чтобы просто подняться с кровати и взять, к примеру, книгу или тетрадь со стола. Он почти не ест, порой выпивает кружку чая или пол бутылки воды, но от еды его лишь тошнит, хотя пару раз он и засунул в себя несколько кусков какого-то бутерброда. И все это время Миша не мог найти хоть сколько-то устойчивую позицию в своей голове — мысли каждую минуту скакали и сбивали его с ног, точно ураган, подхватывая и вновь выбрасывая. Его шатало от одного мнения к другому: то он ненавидит Рэнделла за то, что тот лишил его всего, что он запер его и просто использует как живую игрушку, словами провоцируя интересующие его чувства и действия, то он верит ему и защищает перед собой же, вспоминая фразы и слова, вспоминая взгляды и понимание, вспоминая чужой океан; то он хочет его уничтожить, врезать так сильно, чтобы костяшки болели и наливались синевой и багрянцем, стереть его полностью, убрать из этого мира хотя бы часть тьмы, то, наоборот, почти тянется, желая вновь взять того за руку, ощутить его ближе, как можно ближе, ощутить знакомый запах и тепло. И это, на самом деле, выматывает куда сильнее, чем отсутствие нормального сна и аппетита. Но Миша наконец понимает. Приходит пусть и к одной, но хотя бы точной и, как ему кажется, верной мысли. Верной настолько, насколько вообще может быть верным суждение, выдвинутое истощенным сознанием. И он прокручивает ее в голове, не понимая, как осуществить, но зная, что это — единственное, на что он способен в его положении. Он должен остановить Рэнделла. Пусть он и не знает, как, не знает, когда, но он остановит его. На Мише все закончится. Так или иначе. И когда дверь открывается, Миша лишь тихо хмыкает, принимая сидячее положение, но все еще опираясь о подушку спиной. Он наблюдает, как юноша замирает на пороге, становясь цветным из-за гирлянд, и осматривает комнату, видимо, оценивая, может ли он пройти. Это могло бы быть забавно, не будь так безнадежно: разве кто-то сможет ему перечить? Сопротивляться? Рэнделл же отлично знает, что главный здесь — он. И он это не раз доказывал. Но, тем ни менее, ступает по ковру он осторожно и медленно, словно приближаясь к дикому зверю — без резких, провоцирующих движений. И это тоже могло бы быть смешно. — Не стесняйся. Даже если ты бы хотел убить меня — я бы все равно не смог ничего сделать, — с губ срывается едкая усмешка, а в собственном взгляде переливается сталь. Он не настроен на доброжелательный разговор — с чего бы? — и, по сути, ему терять практически и нечего уже. Так зачем как-то притворяться? — Я не хотел и не собираюсь убивать тебя. — А жаль, ведь, кроме жизни, тебе забирать у меня и нечего, — он переводит взгляд на апельсиновые блики на обоях, разглядывая созданные светом узоры. — Все уже отнял. — Я ничего у тебя не отнимал. — Разве? — Да. — Интересно, — не выдержав, Миша все же смотрит прямо в голубые глаза, видя там тень сожаления. Лицемер. — С чего бы начать? Может, с того, что здесь я точно не по собственной воле? Он молча смотрит на Рэнделла, который также не издает ни звука, лишь поджимает губы, то ли подбирая слова, то ли пытаясь усмирить злость. Интересно, если бы он не пытался себя сдержать или же если бы сам Миша провоцировал его еще больше, то что бы произошло? Рэнделл бы ударил его? Или что-то хуже? Так или иначе, у Миши попросту нет сил, чтобы так проявить себя. — Прости за то, что тебе пришлось столько испытать, — наконец раздается приглушенный, напряженный голос. — Но я лишь хотел, чтобы у тебя было место, где бы ты мог спрятаться ото всех. В этом доме нет слухов, нет фальшивых мнений и осуждений, здесь нет никого, кроме тебя и меня. И я всегда пойму тебя. И приму. Да, я сильно вспылил, когда ты сбежал, но… Я не знал, из-за чего ты сбежал. Потому что той ночью я почувствовал себя впервые правильно, впервые так, как нужно. Меня сломали уже давно, Миш, это пустяк, это привычно, но той ночью я был с тобой. И я был целый. И то, что ты принял меня, было очень важно для меня. А затем ты сбежал. Просто ушел. И я не понимал, почему. Пока не нашел то письмо. И мне правда жаль, что ты увидел его. Жаль, что ты подумал и, вероятно, думаешь и сейчас, что ты — попросту замена какому-то образу в моей голове. Проекция больного разума. Может мой разум и больной, но ты никогда не был проекцией какого-то абстрактного образа. Ты был его прототипом, скорее. Пару лет назад, когда ты оканчивал девятый класс, я тогда перевелся в ту же школу. Разумеется, люди там были не лучше, такие же самодовольные и лицемерные. Все, но не ты. Ты выделялся. Не знаю, чем и почему, но ты был другим — я сразу это понял. Даже пытался поговорить, и ты поддержал разговор, рассказал о том, что хотел бы уехать куда-то, свалить подальше от этого места и людей. И я видел, что ты искренен. Пусть со своими приятелями ты и смеялся, тоже надевал какие-то личины, но ты мог быть настоящим, ты еще был жив внутри. И я хотел защитить это. Я хотел лишь помочь тебе. Рэнделл замолкает, а Миша сидит и просто смотрит на него, практически не дыша. В горле застрял тугой ком, а мысли в голове замерли, став неясными, туманными. Рэнделл говорил редко, зачастую слушал, а когда и вступал в диалог, то его фразы всегда были краткими, но точными. И этот монолог выбил Мишу из привычной колеи. Назойливое, упертое чувство вновь забрезжило где-то внутри, заставляя поерзать на месте и наконец отвести взгляд от двух больших, глядящих прямо на него, голубых глаз. — Позволь мне помочь тебе, Миш, — он подходит еще ближе, и Миша, скорее инстинктивно, нежели осознанно, прижимается еще теснее к спинке кровати. — Пожалуйста, дай нам шанс. Дай себе шанс. Он протягивает широкую ладонь, и Миша смотрит на нее, кусая губу. Мысли вновь возвращаются к тем вопросам, которые крутились в его голове той ночью: «что он должен сделать» и «что он хочет сделать». И если с первым все довольно легко, потому что он должен вообще забыть об этом человеке, сделать что угодно, лишь бы больше не контактировать с ним, то со вторым сложнее. Гораздо сложнее. Миша не знает, чего он хочет, по-настоящему хочет. Он бы хотел убежать из этого дома и от этого человека, убежать настолько далеко, насколько это возможно, хотел бы на самом деле забыть все время, проведенное здесь, забыть подчистую, просто проснуться в своей кровати в своей квартире — и жить своей жизнью, той, что была до всего этого шторма. Он бы очень хотел все вернуть. Но с другой стороны — он помнил, очень хорошо помнил, как ему может быть хорошо. Помнил собственную улыбку и смех, помнил тепло рядом, помнил дрожь от прикосновений и то, как горела кожа в местах, где ее касались губами, зубами, языком. Он помнил все это, это было напрочно запечатлено в его памяти, настолько явно, что порой сводило живот, заставляя сжиматься и жмурить глаза, пытаясь прогнать наваждение. Он знает, чего хочет. И он неуверенно протягивает собственную ладонь и касается чужой. Сначала подушечками пальцев, а затем обхватывает полностью, ощущая знакомое — нужное, — тепло. Смотрит на переплетение рук, не в силах посмотреть вверх и подняться, а Рэнделл и не торопит. И когда Миша все же поднимает голову, то видит океан, скрытый за стеклом глаз, видит немую просьбу, видит одну лишь фразу: «Будь со мной». И Миша будет. Хотя бы сегодня. Хотя бы сейчас. Когда Рэнделл открыл дверь и вывел Мишу в коридор, тот подавил в себе желание бежать, понимая, что сделает только хуже и что это ни к чему не приведет, и лишь сжал чужую ладонь, следуя чуть позади. Они зашли в какую-то комнату в другой стороне, и Миша замер. Потому что вместо потолка было стекло. А за ним — усеянное мириадами звезд небо. Такое сияющее, такое огромное, настоящее, а не нарисованное на плакате, как в комнате Миши. В городе небо было зачастую укутано плотной пеленой облаков или смога, крошечные огни виднелись редко, да и то их всегда было очень мало — лишь основные созвездия. А здесь было целое космическое поле, где, вместо цветов, распускаются крохотные звезды, мерцают и переливаются, подмигивают, зовут к себе, обещают что-то невероятное, что-то волшебное. Обещают новые миры, новые горизонты, новую жизнь. Мириады новых жизней. И Миша, зачарованный этой неописуемо красотой, делает несколько шагов, проходя вглубь помещения, задирая голову назад, бегая взглядом, пытаясь осмотреть каждую звезду, каждое созвездие, каждую дорожку. Он смотрит и чувствует, как ему легко. Именно сейчас, именно в этот момент — ему легко. Словно у него нет никаких проблем, абсолютно, словно его самого нет — лишь это необъятное небо, лишь этот простор. Он такой крошечный, по сравнению с космосом, его проблемы так малы по сравнению с этим миром, он ничтожен. Но, будь он там, будь он одной из этих мерцающих звезд, он был бы миром, был бы частью этой вереницы, частью вселенной. — Хотел бы я быть частью этого, — выдыхает он, неосознанно продолжая мысли вслух, не отводя взгляд, лишь цепляясь за ладонь, словно, если он отпустит чужую руку, то улетит, его засосет в открытый космос. И он бы не против, но этот простор, вместе с невероятным восторгом, вселяет и невероятный страх, мурашками раскатывающийся по спине. — Ты и есть. Ты — часть космоса, а внутри тебя — еще один мир, который гораздо лучше нашего, — Миша оборачивается, и видит теплую, почти легкую улыбку на чужих губах, а затем неожиданно понимает, что улыбается сам. Они сидят на кровати Рэнделла и смотрят на россыпь звезд, более ни говоря ни слова. В голове Миши наконец — пусто. И эта пустота не выматывает, от нее не появляется дискомфорт и не просыпается боль, наоборот, эта пустота — легкая и уютная, укутывающая Мишу в приятное одеяло бездумья, мягкую пелену отстраненности. Через какое-то время шея затекает, и он ложится поперек кровати, даже не желая думать о том, что сейчас происходит, что он сейчас делает. Он хочет забыть, хотя бы на этот короткий промежуток времени. Он не хочет думать, не хочет глотать соленую воду и брыкаться, он просто хочет быть. А затем желудок у Миши издает звук, больше похожий на недовольное бурчание тюленя, и он тут же принимает сидячее положение, прижимая свободную руку к животу, бросая скомканное извинение и чувствуя, как краснеют щеки. Рэнделл приглушенно смеется и говорит, что может принести что-нибудь. Он поднимается и пару секунд стоит на половине пути от кровати к двери, но затем Миша тихо говорит: «я не уйду» — и Рэнделл кивает, выходя из комнаты, пусть и неуверенно. Оставшись один, Миша медленно выдыхает, сжимая кулаки и кусая губу. Он осматривается по сторонам, наконец оглядывая комнату: блеклые тона, большой шкаф с книгами, темное кресло, рабочий стол с несколькими тетрадями разных размеров и какими-то распечатками. Миша бы хотел пойти и посмотреть, но он наоборот ложится обратно и переворачивается набок, кладя руку на вновь урчащий живот. Но в бедро что-то неудобно утыкается, какой-то бугорок. Миша поднимается на ноги и проводит рукой по матрасу, ощущая выпуклость, поднимает — и сглатывает ком. Пистолет. Небольшой, самый обычный, но определенно настоящий пистолет. Бросая взгляд в сторону двери и уверяясь, что Рэнделл еще не идет, он быстро хватает оружие и сует за джинсы, тут же накрывая кофтой, которая, благо, на пару размеров больше. Если Рэнделл не заметит пропажи и просто не заметит, что у Миши что-то есть, то ему очень сильно повезет. Потому что это — шанс, это — возможность. Он сможет закончить все это, надо будет лишь разобраться, заряжен ли он. За перекусом Миша старается быть таким же, каким и был до находки, но даже он понимает, что выходит не особо. Но Рэнделл все равно не подает виду, так что, возможно, ему и правда удастся выбраться из всего этого. Вернуться. Доев, Миша ссылается на усталость, и его возвращают в комнату. Услышав щелчок замка, шаги и слабый стук чужой двери, он наконец поднимает кофту и достает пистолет, осматривая. В магазине есть четыре патрона — этого больше, чем достаточно. У него есть четыре попытки, чтобы… Чтобы убить? Убить Рэнделла? Убить человека, который всеми силами, пусть и весьма неказисто, пусть и весьма специфически, но все же пытался сделать ему лучше, дать ему возможность жить лучше? Да. Да, именно так. Потому что этот человек ненормальный, он убил нескольких людей, он держал их взаперти, возможно, пытал. Миша не знает, что с ними было, да и не хочет знать. Но он знает, что было с ним. Знает, через что прошел он из-за Рэнделла. И пусть он и был счастлив, но он сломан, на самом деле сломан, и вряд ли хоть кто-то сможет его починить. Вернуть то, что у него выскребли, оставляя глубокие раны с рваными краями. «Жизнь всегда чего-то стоит». Миша должен отнять самое дорогое, что есть у Рэнделла. Он заберет у Рэнделла жизнь. Он должен.• • •
Миша спит мало, если спит вообще. Постоянно ворочается, проверяет оружие под подушкой и косится на дверь, опасаясь, что сейчас она откроется, и уверенные, быстрые шаги тут же пересекут комнату. Но ничего не происходит. Часы и минуты плавно утекают вместе со скользящими стрелками на циферблате, и наконец наступает утро, когда и приходит Рэнделл. Он, как обычно, приносит контейнер с едой и термос с чаем. Миша же, стараясь выглядеть как можно более располагающим к себе, говорит, что хотел бы прогуляться. «С Даней». И, кажется, услышав настоящее имя, Рэнделл оживляется, пару раз моргнув. Он молчит несколько секунд, обдумывая, но все же кивает и говорит одеваться, и что он принесет толстовку, так как на улице прохладно. Удивленный, что все получилось так просто, Миша собирается. Скоро они уже идут по лесу, и Миша больше кутается в толстовку, потому что на улице на самом деле прохладно, а еще потому что оружие непривычно оттягивает ткань. Рэнделл говорит, что хотел бы показать ему одно красивое место, куда он порой приходил еще в детстве, сбегая от всего мира, и Миша как можно сильнее кусает губу, чтобы не позволить себе дать слабину и отступить. Он знает, что он должен сделать. И он сделает это. Деревья становятся все более редкими, сменяясь сначала на небольшие кустарники, а затем и вовсе на просто траву. Они выходят на, как Миша затем понял, пройдя чуть дальше, обрыв, и на нем действительно красиво. Широкая панорама неба, синеватый горизонт и сине-зеленая прослойка леса, становящаяся более сочной и яркой ближе к реке внизу. Обрыв высокий, около тридцати метров, хотя Миша на глаз не умеет определять, может, и меньше. Но у него немного скручивает внизу живота, когда он смотрит вниз и видит бьющиеся о камень волны. И у Миши начинает гудеть в ушах, а в горле пересыхает, потому что он понимает, что должен сейчас сделать. — Тебе нравится? — Да, — он кивает и поворачивается. Рэнделл стоит в трех метрах от него и смотрит с опаской, а у Миши начинается слабая дрожь в руках, потому что он понимает — пора. Он быстро достает пистолет, направляет на Рэнделла и щелкает предохранителем. — Значит, мне не показалось, что он пропал. — Не показалось. — Хорошо. Миша сглатывает и переминается с ноги на ногу, то сжимая оружие сильнее, то чуть расслабляя пальцы. Он чувствует, как дрожь усиливается, а страх и волнение из груди петлей поднимаются к шее и плотно обвивают ее. Он должен это сделать, он уже начал, отступать поздно. Так какого черта он медлит? Какого черта смотрит в чужие глаза и лишь аккуратно касается курка, не нажимая. И, что еще более важно, почему Рэнделл никак не реагирует? Он же стоит абсолютно спокойно, его лицо разглажено, лишь плечи слегка напряжены, даже океан в глазах не бушует, расплескивая волны, нет, он спокойный, тихий — в чужих глазах лишь смирение и усталость. — Почему? — спрашивает Миша, едва заставляя себя говорить четко и звучно, пряча дрожь и хрип. — Что — почему? — Блять, почему ты ничего не делаешь?! — Ты хочешь, чтобы я что-то сделал? — Ты понимаешь, что я хочу сделать? Я хочу убить тебя. И я сделаю это, понимаешь? Сделаю! — губы дрожат, и Мише приходится замолчать, вновь пытаясь сглотнуть ком, но на этот раз безуспешно. — Так давай. Если ты этого хочешь, если это сделает тебе лучше — вперед. Если так я смогу хотя бы на толику притупить этим боль, которую я же и причинил, то стреляй, — он говорит спокойно и размеренно, приподнимает и слегка разводит руки в стороны, подставляя грудь. — Какого черта, Даня, какого… Я же тебя, ты же… Ты убийца, Дань, ты убил многих, ты сломал меня, ты запер меня, Дань, так почему я, почему, — Миша не выдерживает, бормоча бессвязные слова, он крепче сжимает в ладонях пистолет и отступает на шаг назад, когда к нему пытаются приблизиться. — Нет, оставайся там. — Хорошо, я не двигаюсь, видишь? Ты можешь сказать все, что угодно, Миша, я здесь, я с тобой… — Заткнись, просто помолчи, пожалуйста. Миша кусает губу и смаргивает пелену с глаз, смотрит на Даню в упор, смотрит прямо на него, на Даню, а не того, кого он хотел бы убить, кого он мог бы убить. Миша прикрывался этим «Рэнделлом», потому что так было проще себя убедить, но что, если это не так? Что, если все было правдой? «Кроме жизни, тебе забирать у меня и нечего. Все уже отнял». Отнять самое дорогое. — Что тебе дорого, Рэнделл? — Ты. Миша усмехается, но не чувствует и капли радости, наоборот, глаза начинают болеть сильнее, а дышать становится труднее. Он выдавливает кривую, дрожащую улыбку, глядя прямо в голубые глаза, а затем поворачивает пистолет дулом на себя и за пеленой уже не видит, как сожаление в глазах напротив сменяется ужасом. Слышится крик. Грохочет выстрел. Миша падает.