Письма

Свеча горела ровным, ясным пламенем. Он обмакнул кончик пера в чернильницу, раздумывая, как лучше передать бумаге то, что он собрался написать, да так и замер, мысленно произнося хлесткие, убийственные слова и глядя в желтое пламя. На листе так и не появилось ни одной буквы. Память, гася горькую досаду на судьбу и пустоту от потери верного друга, перекинулась от слов к воспоминаниям. Тоже, впрочем-то, не слишком веселым. Вот, юная особа с лукавым прищуром смотрит на него свысока, оценивая. Но в лучисто-синих, пронзительных глазах нет и тени той залихватской улыбки, танцующей на губах — на донышке ее глаз битое стекло. Не смотря на то, что прошло уже больше года, боль от потери дома и сестры была еще слишком свежа. Девчонка с энтузиазмом бралась за любую работу, находила прибыль там, где ею, казалось, и не пахло; в любую возможность вгрызалась хваткой матерого мабари, чем, соответственно, смогла завоевать его расположение. Для этой магессы не было понятий «грязно» или «благородно» — она мерила людей своей мерой: где чересчур мягкой, даже неожиданной, а где и заставляющей волосы на голове встать дыбом. Она не служила ни закону, ни общепринятым правилам. Ее невозможно было запугать или купить — покупали только ее услуги. Именно непоколебимостью принципов отступница завоевала себе авторитет. Рвение в сборе золота на экспедицию делало ей честь, и за короткий срок предприимчивая юная особа нажила себе и непримиримых врагов, и заклятых друзей. Компания тогда сложилась на редкость примечательная даже для проклятого всеми богами Киркволла: сбежавший из ордена Серый Страж, беглый тевинтерский раб с лириумными татуировками, ривейнийская пиратка, волею судьбы выброшенная на берег, очаровательно-наивная долийка-малефикар, огненоволосая леди-рыцарь — тезка знаменитой орлесианки, старкхевенский принц-певчий, укрывшийся в лоне Церкви…и она с младшим братом — редкостной, обиженной на мир язвой. Никто из них тогда и не знал, что провиденьем им уготовано приложить руку к изменениям мировых устоев. Всюду Младший хотел быть первым, отмахиваясь от заботы матери и наставлений сидевшей в печенках сестры. Но все изменилось на Глубинных Тропах. Он помнил, как постаревшая лет на двадцать отступница тяжело опирается на посох, упрямо кусая губы и провожая взглядом Страуда, тащившего на плече Младшенького. Тогда она не проронила ни единой слезинки, одержимый отступник бродил где-то рядом, не желая мешать, а он — он клялся себе, во что бы то ни стало отыскать паскуду-брата, запершего их в тейге и удушить, собственными же руками. Смотреть на нее было сущим испытанием — будто заморозили, оставив на донышке глаз то самое битое стекло. Варрик встрепенулся в кресле, дрожащей рукой смахивая со лба испарину. Уже бледное, на фоне предрассветных сумерек, пламя свечи колыхнулось от резкого движения и вновь неподвижно застыло, а затем и вовсе потухло, задутое гномом. Он не может этого сказать, озвучить, так должен хотя бы написать. Хоть кому-нибудь. Чтобы не ждали, чтобы знали, что принцип «Хоук всегда возвращается» на этот раз дал сбой, что она не вернется. Теперь уже никогда. Письмо все же полетело, но только одно, к Серым Стражам — Карверу, которого до сих пор звали Младшим. Скупое, короткое, будто вышедшее не из-под его, Варрика, руки. Не мог он вдаваться в полемику, когда ком поперек горла стоит, ведь мифическая — для многих — Защитница Киркволла была другом. Наверное, самым близким, точно — одним из немногих. И абсолютно незаменимым.