Кровь и снег

      Холодно в избе. Чистые, отдраенные полы покрылись изморозью. Печка уж давно потухла и даже не дымит. Ставни крепко закрыты, но сквозь щели свистит холодный ветер, верный слуга Стрибога. Накрывшись двумя тулупами и подложив шапку под голову, спит на скамье Зорко, отец семейства. Он — грузный, тяжелый мужчина тридцати одного года со светлыми волосами, темными, строгими глазами, носом с горбинкой и густыми кустистыми бровями. Зорко — единственный взрослый мужчина в семье, ее опора и надежда, потому бывает весьма строг. Чуть поодаль, спит жена его, Казимира, женщина некогда удивительной красоты и кроткого нрава, но сейчас, в ее тридцать два, красота начала увядать, и редко появляется на ее бледных ланитах румянец, давно уж не окрашивал ее лицо смех. Темные волосы ее заплетены в косу, свисающую со скамьи, дыхание прерывисто; часто ночью она просыпается и тихо, робко кашляет, боясь разбудить супруга.       К потолку подвешена колыбелька, в которой дремлет младенец. По традиции, имя его никто, кроме семьи не знает, все боятся сглаза, особенно от тетки Вереи — недаром от ее проклятья сам Тревзор, гордость и сила поселения, помер. Эх, здоровый был, будто бык, лошадь поднять мог, шестерых детей воспитывал, но от порчи никто не уйдет. Ходили слухи, дескать это сосед Тревзора, Одяка, сгубить его хотел, вот и обратился за сглазом.       На полу постелено немного соломы, на ней, укрывшись легким тряпичным одеялом, спит Сияна, дочь Зорко и Казимиры. По красоте своей в мать пошла: соболиные брови, темная коса до колена, губы алые, шея тонкая, длинная, как у лебедушки, походка плавная, да вот только характер не тот: больно строптивая. Придет какой-нибудь Кочет из соседнего селения, так она ему три острых слова молвит, тот покраснеет, уйдет да больше в тот дом ни ногой. После чего доставалось Сияне и по тридцать ударов хворостиной, и по сорок, но терпела она, и на следующий раз опять все повторялось. Говорили люди, что не по годам умна была, но мудрости нет, и коли не образумится, замуж не выйдет, так и останется в девках до окончания дней своих. «Что, королевича польского захотелось али князя? — прокричала ей однажды старуха Шадра. — Женщины не должны судьбу выбирать, работать мужик умеет, приданое есть, батюшка с матушкой согласны — вот и замуж девка выходить обязана. А тут… Пустельга! Тьфу!» Собственно, на королевича Сияна и не рассчитывала, но выходить замуж за первого встречного не собиралась, поэтому вела себя неподобающе дерзко, рискуя остаться без семьи. Однако с каждым годом претендентов на ее руку становилось все меньше, что вызывало безудержный гнев отца и тихое порицание матери.       Вызвано это было не только взрослением девушки, но и накалившейся ситуацией — правитель Переяславского княжества давно искал поводы войны с черниговским, и побег двухсот крестьян из первого во второе княжество был отличным поводом для войны. Черниговский князь Молнезар начал собирать войско для обороны, благодаря чему многие мужчины возраста от пятнадцати до двадцати пяти отправились в Чернигов для отражения возможной атаки. По мелкой деревушке Сияны регулярно проходили небольшие конные отряды мелких князей, также идущие на защиту своих земель.        Звонко закричал младенец в люльке, и Сияна мгновенно проснулась, поежилась от холода, передернув плечами, и подошла к колыбельке. Мягко покачивая ее, она напевала какую-то убаюкивающую песню, переступая с ноги на ногу от холода. Успокоив брата и едва не отморозив ноги, Сияна начала затапливать печь. Она положила березовой коры, так как та хорошо горела, несколько полешек сверху, в центр — трут и, получив из кремня искру, с помощью трута зажгла небольшой огонек, который через пару минут перекинулся на кору. Девушка погрела руки об это пламя, после чего, убедившись, что огонь не потухнет, а дрова скоро загорятся, надела лапти, вышла во двор и, вздрогнув от холода, пошла к хлеву. Хозяйство у Зорко было хорошо устроено, и в деревне он считался зажиточным, имея корову, лошадь, четыре курицы и двух петухов. За всем этим разнообразием животных ухаживала Сияна, и одной из ее первых утренних обязанностей было еще до рассвета и петушиного крика подоить корову, зажечь печь, поставить вариться в горшке полбу, затем покормить птиц и лошадь. Снег хрустел под ногами, ветер бил в лицо, но у Сияны никогда бы не возникло мысли взять у матери пуховой платок и закутаться в него, ведь мать укрывалась им по ночам, и вытащить ее платок было бы кощунством.       В хлеву было чуть теплее, пахло молоком и воздух казался тяжелым, напитанным сущностью копытных животных. Сияна достала из угла подойник и горячо прошептала: «Велес, кормилец наш, свет очей простого люда, не умертви корову-матушку, пусть вымя ее вечно полно молока будет, лошадь-работницу, пусть в ногах ее сила вечно будет. Да ниспошли нам благ всяких, дабы прокормиться и скотину прокормить», после чего села доить корову, где мы оставим ее.