Кровь и снег

      Ветер бьет в лицо, он будто обжигает его или, быть может, дает пощёчину, из-за чего оно наливается багрянцем. Их много, этих лиц, сидящих на конях, закутавшись в тулупы, подняв башлык, пытающихся согреться на морозе и холодном ветру. Но впереди них Молнезар, сидящий на гнедом откормленном коне, казалось бы, образец воинской чести и мужества. Хорошо тем, у кого такой правитель: им не страшны набеги врагов, они имеют шансы захватить новые земли, и каким бы ни был неурожайный год, княжество всегда переживет его, главное — чтобы был правильный глава. Он суров, но справедлив, хотя, сказывают люди, знающие его близко, в гневе он страшен. Лицо Молнезара чуть вытянуто, скулы резко прочерчены; они будто делят его лицо, разъединяя острый подбородок и тонкие губы, составляющие властный рот, с орлиным носом и маленькими глубоко посаженными глазами. Он строен, на нем красный кафтан с широкими длинными полами, поверх него накинута шуба, но несмотря на мороз он не запахивается в нее, словно правитель может перебороть любой холод лишь своей силой духа. Живи он на несколько столетий позже, его бы наверняка сравнили бы с римскими полководцами, но пока о них в этом заснеженном крае ничего не известно, поэтому Молнезару придется довольствоваться сравнениями с сыном Перуна, спустившемся с небес, как говорили в народе о нем.       Напротив князя неспешно собирается его армия, мелкие и крупные феодалы на арабских скакунах и жалких клячах, взятых из крестьянских конюшен, полностью обмундированные и подготовленные к бою и те, кто буквально только что соскочил с лавки и поехал, не затруднившись приготовиться. Подле них стоит дубовый стол и стул, на котором, дрожа от холода, сидит писарь, ведущий учет всех подъехавших к сему сборищу. Он записывает, старательно выводя буквы, сравнивает с территорией и населением местности, принадлежавшей сей персоне. Вся эта информация позже перейдет к Молнезару, и какой-то другой писец будет громко зачитывать ее вслух во время обеда, а сейчас он, замерзая под холодным ветром, прописывает полузамерзшими чернилами слова, необходимость которых под большим вопросом.       Молнезар на записи писца не отвлекался, всех своих подданных, стоящих до второй ступени феодальной лестницы, знал в лицо и поименно, а некоторых даже считал своими близкими приятелями, потому все вершил по памяти, самостоятельно сравнивая, кому сколько воинов надо бы привезти с собой. — Гудимир, друг мой, сколько лет мы не встречались, да война сплотила! — восклицал он, и конь был вынужден подвезти седока к грузному потному мужчине с большой лысиной, дабы старые приятели смогли бы обняться и потрепать друг друга по плечу. — Да, ты прав, — отвечал Гудимир, приторно улыбаясь, — совсем уж тяжел на подъем стал, да и твои пиры — не из легких для моего возраста, потому — увольте!       Молнезар засмеялся и, осмотревшись, спросил: — Надеюсь, твои вассалы не такие домоседы, как ты. Где же они? Сколько их? — Здесь, здесь, — опять услужливо улыбнулся Гудимир, — вон же они, стоят. Пятнадцать конников и полсотни пеших. Я желал привести больше, но… — Не важно, — добродушно прервал его князь, — для меня действия всегда были важнее желаний, потому вопрошаю: «Как так, что со всех твоих обширных и плодородных земель ты собрал так мало воинов?». — Я, я хотел, но сами понимаете, люди… — Мне неважно это. Вопросу сию ответ был не надобен, — отрезал Молнезар, чуть отъехав, и в его душу стали закрадываться легкие подозрения о недостатке верности Гудимира и его дружеских чувств к нему, Молнезару. Он хотел было уточнить этот факт, но решил отложить до вечера, ибо такое важное дело, как оборона или возможное нападение не терпело отлагательств, а заниматься друзьями в такой важный для княжества момент Молнезару казалось непростительным. Он потрепал по холке своего коня, на что последний повернул к нему свою морду, полную печали и смирения со своей участью. «Нам всегда приходиться жертвовать своими интересами ради общего дела, не так ли?» — спросил гордый глава Черниговского княжества у своего скакуна, существа, привыкшего подчиняться судьбе и покоряться под гнетом более сильного. Стоит ли говорить, что ответ Молнезару был не нужен, скорее, ему нужно было молчание животного, которое тот воспринимал как немое одобрение.

***

      В тот момент, когда Молнезар разговорился с еще одним своим приятелем, князем Таиславом, и они уже планировали отметить победу огромным пиром, обсуждая, сколько бочек с вином лучше прикатить, к черниговскому князю, прискакал на взмыленной лошади гонец, чудом остановив коня перед ним. — Сударь, срочная весть, что приказали донести до вас. Мы могли бы отъехать чуть правее, дабы не было посторонних ушей. — Я доверяю Таиславу, как себе! — возмутился Молнезар. — Неужели ты думаешь, что здесь, на всей этой площади, имеется хоть одно ухо, что может предать нашу армию? Все они — мои давние приятели и друзья, со всеми ними я бился бок о бок, плечом к плечу. О, я меньше доверяю тебе, чем Таиславу. — Мой вопрос был глуп и сделан от бесовской силы, не мои уста то говорили. Желаю передать вам, что недалече от Перяславского княжества язык пойман был. Твердит, дескать, — гонец замялся, будто думая, надо ли ему это говорить, — дескать, поговорить с вами ему зело надобно, и он волю Перуна сообщить вам хочет, что привиделась ему две ночи назад. Поедете ли вы к нему, али нам привезти его сюда, дабы в подвалах допросить его со всей тщательностью и старанием?       Молнезар задумался. Здесь, на площади были все удобства, были товарищи и друзья, а повара уж готовили пир для всех князей небольшой пир перед грядущей войной. Но тем не менее, выслушать посланника Перуна было важно. Несмотря на то, что схваченный — не жрец, он мог донести нечто полезное и важное, что могло бы изменить действия. Также годился он как язык, и Молнезар хотел лично принять участие на его допросе. — Привезите его сюда, здесь я его выслушаю и аки посланника, и аки языка. — Я поеду сейчас же. Как обращаться нам с пойманным? — Относись к нему так, будто в нем едет перунова воля, а ежели сопротивляться будет, то так, словно сие — самый большой враг твой. — О, как мудр ты в своих повелениях! — сказал Таислав.- Я не видал ни одного настолько прозорливого князя! — Твои речи услаждают мои уста, они сладки, аки мед и чисты, аки горный ручей, — сказал польщенный Молнезар. Гонец не стал дожидаться окончания их взаимной хвалебной песни, и, резко развернув коня, помчался туда, откуда прискакал, неся волю князя сквозь расстояние.

***

      Кругом стоит тишина. Город и его жизнь находятся под покровом ночи, подкравшейся к нему и раскинувшей черное темное покрывало мрака. С некоторой периодичностью тишь прерывает ржание лошадей и негромкие разговоры людей, тех самых пеших, которые через день или, может два, пойдут на войну. Беспощадную войну за земли и князя. Возле одного из костров собрались несколько воинов, которым не спалось, поэтому морозный воздух наполнился спокойным, мирным разговором, заглушаемым порывами ветра. — Что мыслите, скоро ли выступим? — спросил один из них, совсем молодой, ему едва ли можно было дать семнадцать лет. Два мужчины в летах, рассмеялись, и один из них, Барним, шутя стукнул паренька по плечу, и сказал: — Погоди, успеешь. Тут-то всяко лучше, нежели в битве. Хотя, коли захватить деревеньку, то там можно и с удобством поспать да сытно поесть… — Да ладно ты! — сказал его приятель, нахмурив густые кустистые брови, восходящие своим движением вверх уголками, из-за чего его недовольство становилось еще более выражено. — Будто тебе не жаль людей, что мирно, никому не мешая, живут там. Вот у тебя женушка есть же? — не дожидаясь ответа он продолжил. — И там такая же дивична. Сидит, для своего муженька похлебку варит, ни в чем не повинна, а ты ее… Вжик! — мужчина резко провел рукой возле своей шеи, будто перерезая ее. — Да, да, «вжик», и эта похлебка достается не врагу проклятому, а моему брюху! — засмеялся Барним, погладив себя по тощим бокам. — Нечего жалеть, кого не надобно! — сказал, как рявкнул четвертый сидящий у костра, Двинец, толстенький мужичок, участник более десятка сражений, что, надо признать, бывали довольно часто. — Аки баба ведешь себя, — обратился он к приятелю Барнима, Пачемиру. Что для нашего брата важно? Победа. А коли каждого жалеть, то что ж это за битва? Знаете, сколько деревень разграбил я с дружками? И ни одну убитую душу не жалко было! — гордо воскликнул он, достав из-за пазухи острый нож и для убедительности помахав им перед лицами сидящих. Пачемир смутился, погладил себя по бороде и пробормотал: — Вы правду бачите. А я… А у меня так, слабость духа, временная. Вот думал, де…де жить так, дабы тех, кто вины не имеет, не мучить, а оно эва как! Я ж на войне бывать не бывал, ничто не знаю, только жить зело охота, к ребятишкам да женушке вернуться… Мы вот коровку недавно купили, боюсь, вдруг не вернусь, по дешевке ее продать придется или же зарезать, дабы семье прокормиться…- от этого трогательного монолога Пачемир расплакался, и если прислушаться в безветренные моменты, в холодной ночи были слышны его тихие всхлипы, сочувствующие голоса паренька и Барнима, утешавших его, и резкий отрывистый голос Двинца, метко вставлявшего фразы, о том, что при выполнении воинского долга все будет хорошо, и Перун будет милостив к тому, у кого все помыслы о преданности своей земле и князю.       А тем временем, шла трапеза в доме Молнезара, значительно отличавшаяся по блюдам, людям и атмосферой от говора у костра. Почти всю столовую занимал стол, огромный, массивный, на резных толстых ножках и весь заваленный едой. Вокруг стола стояли стулья, не менее крепкие и богатые, показывающие величие хозяина. Сам он сидел во главе стола, рядом с ним сидели самые приближенные к нему, а чем дальше — тем меньше милости падало на их головы, склонившиеся над пищей. О, сколько же там было всяких яств, от которых ломился стол. В самом его центре стоял зажаренный ягненок, уже разделанный и частично съеденный. У него отсутствовали две ноги и значительный кусок мяса со спины. Вокруг ягненка стояла тарелка с вареной репой, рядом лежала наструганная свёкла. В глубокой чашке чуть в отдалении лежала зелень: зеленый лук, петрушка, укроп и щавель. Если посмотреть чуть дальше, то можно было увидеть поросенка с яблоком во рту, нашпигованного чесноком и морковью. Рядом с Молнезаром лежал на блюде огромнейший жирный индюк, которого принесли буквально минуту назад, поэтому внимание тех родовитых князей, что еще были в не затуманенном вином рассудке, было привлечено к птице. «Неужели этакое диво откармливалось в твоих птичьих дворах?» — восторгался кто-то. «Посмотрите, с него даже капает жир»! — восхищался второй. «Мне никогда не доводилось видеть такого мастерски приготовленного индюка!» — кричал третий. « О, ваш повар — мастер в своем деле, — удивлялся другой, — корочка превосходно поджарена!»       Молнезар поглядывал на все восхищения чуть свысока. Он был, несомненно, польщен, а так как питал слабость к лести, уверен, что все похвалы ему лично и его пиршеству были совершенной истиной. Несмотря на это, он слегка утомился от них: они начинали казаться ему однообразными, словно у его верных товарищей кончилась фантазия. На комплименты он слегка улыбался или кивал головой, но брови его немного хмурились, словно он не знал, как выскочить из этой ситуации. Чем дальше заходил пир, тем более однообразными и нечленораздельными становились комплименты от количества выпитого, и на всем этом сборище лишь про одного человека мог сказать Молнезар, что тот действительно не пьян и способен принимать решения. Этот человек, скользкий и хитрый даже на вид, сидел рядом с князем и вполголоса рассказывал ему о тех, кто сейчас сидел за дубовым столом и ел столько, сколько могло влезть в него, а пил в три раза больше, чем ел. Безусловно, рассказом своим Шостак, а именно так звали приближенного Молнезара, мог вертеть так, как ему угодно. Менять людей, хронологию, время, место и действия, главное, что под всеми этими словами, высказанными приятным, шелковым тоном доверчивому в некоторых случаях (особенно под влиянием скорой войны и вина) Молнезару, он воплощал в жизнь многие интриги, поэтому слыл в любимцах у абсолютно всех пирующих, исключая, разве что совсем бедных и мелких, а также совершенно прямых людей, однако таковые при дворе князя не задерживались.       Внезапно двери залы распахнулись и вошел глава стражи, вслед за ним — гонец, докладывавший князю о пойманном языке, который замыкал шествие. Им оказался чуть подслеповатый мужчина предстарческого возраста и седой бородкой, но темными курчавыми волосами. Глаза его смотрели прямо и скользили с одного человека на другого, не останавливаясь ни на ком, пока не достигли Молнезара. Мужчина смотрел на него, и тонкие губы его слегка улыбнулись, затем взор его снова побежал по людям. Одет вошедший был не богато, но и не бедно, как человек среднего достатка, вероятно, владеющий поместьем или крестьянами. Шостак, ничего не знавший о пойманном, был несколько обескуражен, он с тревогой поглядывал то на Молнезара, то на мужчину. Остальные князья особого внимания на него не обратили и продолжили свой разговор, прерываемый на еще один стакан вина или на бараний окорок. — Кто это? — спросил Шостак презрительным голосом. — Что делает на нашем пиру незваный гость, пришедший… в таком окружении? — Я знаю, зачем он пришел, — твердо и громко проговорил Молнезар, вставший со своего кресла. Отведите его ко мне в покои. И если сам Перун послал мне речь сквозь эти уста, они заслуживают одобрения его. Не надо стражи! — с этими словами князь вышел из-за стола, взял за руку посланника Перуна и пошел с ними в свои покои.