Кровь и снег

Тяжело давят ведра со студеной водой, подвешенные на коромысле, на плечи. Спина чуть гудит, ноя от тянущей боли, колени чуть подкашиваются; но задумаешься об этом — станет лишь тяжелее, ослабнут ноги: упадешь, разольешь ведра с водой, и снова идти к колодцу. Вода мирно плещется в дубовых ведрах, выплескиваясь при любом неуклюжем шаге, и когда она, холодная до невозможности, попадает на плечи Сияны, девушка вздрагивает, невольно сжимая их, и вода опять льется на нее. Донести до дому удается едва ли половину воды. Все тело болит от коромысла: оно словно тяжкое бремя на ее плечах, но она не задумывается об этом. Больше некому носить воду — мать слишком стара, а у отца другие заботы. Не дело мужчины заниматься домом, но и об этом Сияна не задумывается — это правило, традиция, и о них не размышляют — их соблюдают. Ни один человек в то время не мог и помыслить, что настанет время, когда люди будут больше раздумывать о своих правах и обязанностях, чем о их соблюдении. Вот уже видна родная изба: идти осталось совсем немного, но есть какое-то неприятное чувство, будто что-то не так. Глаза поднимаются от белизны поблескивающего на солнце снега и быстро осматривают двор. Это мимолетное движение головы нарушает равновесие коромысла на узких плечах, ведра наклоняются вправо, и ослепительно холодный поток воды льется, обливая Сияну, однако чуткий взор ее уже успел уловить то, что кажется необычным: рядом с сенями привязаны две лошади и стоит телега. Дурные мысли вызывают прилив страха, но разлившаяся вода отрезвляет ее, и снова вся она сосредоточена на том, чтобы удержать хлипкий баланс ведер, желающих максимально накрениться. Поставив ведра в сенях, Сияна входит в избу, где помимо матушки и батюшки сидят двое стариков да мужчина лет двадцати. Для девушки все было уже понятно: мужчина и его старики, беседующие с ее родителями означало лишь одно — сватовство со скорой свадьбой, ведь разговор, видно, шел о приданом. Мгновенно множество мыслей пролетело в ее голове, но глубже всего запала одна, и теперь она кричала у Сияны в голове, срываясь на фальцет: «Все те «сватовства», когда она, как казалось ей, отвергала женихов, выбирая себе человека по сердцу, были ложью, то была лишь воля родителей, которым не хотелось выпускать птичку на волю. Но все, время пришло, и больше ничего не зависит от меня. Ложь, ложь, все ложь…». Мысль вводила ее в оцепенение, ей казалось, словно она не чувствует своих рук, а скаредный голос все кричал о предрешенной судьбе и лжи. Но для Сияны предрешенная судьба была делом естественным: ее подруги, детские товарищи по веселым играм и прогулкам в лес, давно уж вышли замуж, и, разумеется, мнения их никто не спрашивал, а сама Сияна на фоне этого считала себя особенной. Самой выбирать себе мужа… Эта перспектива была так заманчива, что Сияна думала, уж не избрана ли она богами для некоей важной цели. Это было необычно, она засиделась в девках дольше, чем любая из их селения, как вдруг такой крах все мечт и надежд, дум лунными ночами, когда она металась на лавке без сна. Она, без всякого сомнения, была готова к супружеской жизни, но также она знала, что супруг, в отличие от родителей, запряжет ее в узду, и строже будет в сотни раз. Матушка с батюшкой были так мягки и ласковы с ней… Но разве есть выбор? Да, быть может, есть разочарование, но выбора нет. Жених отнюдь не казался ей красавцем, от него у Сияны оставалось лишь впечатление дородности и густой темной бороды. Отец добродушно смотрел на него, и было ясно, к ее сожалению, что весь вопрос уже решен. — Эй, поди сюда, — усмехается батюшка, подзывая ее — понятно, что он в прекрасном расположении духа. Сияна подходит и выслушивает с лицом, не выражающим никаких эмоций, то, что сей мужчина — муж ее, и чрез два дня у Перунова дуба состоится свадьба, а покуда будет она будет жить с ним, как, собственно, и после свадьбы, и во веки веков. Матушка наставляет, что взять из отчего дома, и Сияна чувствует, словно вся она изо льда — прочная, но прозрачная до глубины души, пустая абсолютно. Ей легко не выражать эмоций, потому что их нет. Есть понимание, что это правильно, что так должно быть, и все. А большего от нее и не требуется.

***

Дни семейной бытовой жизни тянутся медленно, а пролетают быстро: коли смотреть на один день, то кажется, что ему ни конца ни края нет, а коли вспомнить предыдущие, так и не поймешь, куда так быстро убежали. Работы зимой немного, но каждый день боишься, не будет ли набора. Князь давно собирался прийти в деревушку, дабы собрать еще мужчин для войны с переяславцами, и страшно: заберут мужа, кормильца семьи, и останешься один. Одному в сии годы не выжить, закачаешься, упадешь под грузом работ ежедневных, там и похоронят, одни собаки кости потом найдут. Но от будущего не уйдешь, иной раз и понять нельзя, что к чему приведет, одному Числобогу сие ведомо, да иной раз и жрецы его ошибаются, слишком сильно спираль жизни закручена. В один из дней февральской оттепели, послышался стук конских копыт и свист плети, перемежающийся с громкими возгласами. Мужа в доме не было, и Сияна, находящаяся на грани между страхом и любопытством, повременив, вышла из избы, дабы посмотреть, кто это. Всадники неумолимо приближались к деревушке. Едва она успела увидеть переяславский герб на одном из седел, взор ее потрясла картина, как один из всадников обнажил меч и мгновенно разрезал пополам бабу Дивону, вышедшую из избы поглазеть на скачущих. Утоптанный снег возле избы ее окрасился ярко-алым цветом крови, был слышен лишь громкий вздох ее и легкое дребезжание меча, прошедшего через плоть. Упал со срезанной головой Шгал, крепкий мужичок лет двадцати, закричал от страха Гавл, сын его, но крик Гавла быстро замолк и захлебнулся в крови. Всадники входили в избы и оттуда доносились сдавленные короткие крики. Сияна замерла. Она не могла сдвинуться с места, но смысла в этом не было, смерть уже подходила к ней в обличье скачущего прямо на нее всадника, вытащившего меч из ножен. Все закончится сейчас. Что же это за тяжкий густой запах, у которого нет вкуса, но он осязается всем телом? Кровь ли это или тяжелое дыхание Мары, вышедшей из Нави в Явь дабы забрать их всех в царство мертвых? Сталь, вошедшая в тело, ощущается даже на языке. Кажется, что боли совсем нет. Смерть окутывает глаза белым туманом: его уже не развеять никакими чарами. От белого тумана становится темно. Пустота.