A matter of trust

В Элизабет Шоу есть что-то, чего нет у остальных. Инаковость ее не заключается в структуре ДНК или наличии мутаций. С точки зрения любого андроида она ничем не отличается от других людей. Ей присущи боль, радость, гнев и другие эмоции. И все же она не такая, как остальные. — Тебе не страшно? — спрашивает ее Дэвид, когда она укутывается в старую материю, уже не напоминающую плед, и садится за пульт управления кораблем Жокеев. Он прекрасно знает, что ей страшно, ее тело выдает ее: расширенные зрачки, незначительное покраснение кожных покровов на щеках, поверхностное дыхание, но она старается выглядеть бодрой. Фальшиво-веселой. — А тебе? — переспрашивает она в ответ и смотрит в упор. Черные цепкие глаза делают ее похожей на птицу, только Дэвид еще не определился — хищную или нет. — Андроидам не доступен страх. В отличие от людей, — мягко поправляет он ее. Нет, не хищную. Но голодную. — Полная чушь! — Элизабет хмыкает, а руки ее возносятся над сенсорными шарами, напоминая движения пианиста. Старое воспоминание, чужое, но слишком четкое, чтобы можно было принять его за сбой системы, озадачивает. Пальцы на клавишах, белизна мраморной глыбы, выточенной в исполинского человека, журчание чая, выливающегося из носика чайника в чашку... — Мы не так уж и различны, если подумать, — Элизабет не замечает, что с ним не так. Возможно, для нее это вполне нормально — уловить микрореакции андроидов под силу только андроидам. — Мы направляемся туда, где, по всей видимости, умрем. Я умру, — добавляет она, почему-то улыбаясь. — Тебе может так и не повезти, и ты просто останешься один. Навсегда. Разве это тебя не пугает? Чужие видения пропадают. Остается только пульт инопланетного корабля, моргающий под мягкими прикосновениями Элизабет словно живое существо. И ее глаза. Он будет скучать без этого взгляда. — Да, — он кивает и отворачивается. Его выпрямленная спина и расправленные плечи не в силах передать это ощущение. Наверное, это и есть страх.

***

В капсуле Элизабет выглядит практически счастливой. Она напевает что-то себе под нос, выпрямляя руки вдоль туловища. Она готовится ко сну, не к смерти, может, поэтому она улыбается. — Все будет хорошо, — она говорит со слегка неуверенными интонациями в голосе. Еще не вопрос. Тень сомнения. —Дэвид? — Конечно. Я разбужу тебя, когда мы будем близко, — он смотрит на нее так, словно не может наглядеться. Во время пути у него еще будет полно возможностей, но эту улыбку — Дэвид прекрасно знает — он не увидит никогда. Ему хочется сделать что-то еще, не для нее, хотя это возможно: дотронуться до плеча, подбадривая, или до обнаженной кисти, такой тонкой, что он может переломать ее разом. Кивнуть и улыбнуться в ответ. Для людей это нормально, они привыкли к поддержке. К тому, что они, будучи совершенно уникальными и разъединенными организмами, способны в одно мгновение стать единым целым через эмоции. Но коснуться ее лица, теплого, мягкого, Дэвиду хочется не для нее. Для себя. Там, где под тонкой кожей бьется голубая жилка. Элизабет не позволит. Для нее он всего лишь машина, недо-существо, созданное только для того, чтобы быть послушным рабом. И ее улыбка на самом деле предназначена не для него.

***

Он касается ее уже прохладного тела. Температура понижена, чтобы ей не пришлось страдать. Элизабет не сможет проснуться, не почувствует боль, она спит и видит одни и те же сны. На мгновение Дэвид застывает, термо-скальпель останавливается всего в нескольких миллиметрах от кожи — если надавить, грудная клетка с легкостью разойдется, напоминая крылья. Сны? Как бы ему хотелось подарить ей другие сны. Заменить одни, наполненные прошлым, уже таким бесполезным, снами надежды. Снами никогда не сбывшегося будущего. Снами, где он сможет стоять рядом с нею, такой совершенной, каким может быть только божество-создатель, и смотреть на рушащиеся города. Где она уже не будет улыбаться. Но ее взгляд все равно будет тянуться к нему. Как жаль, что это невозможно. А затем он целует ее. В мягкие прохладные губы. Они крепко сжаты, забиты снами, и он не чувствует ее дыхания. Хотя это и не важно. Когда скальпель погружается в белую кожу, рассекая слой за слоем, ему хочется остановиться. Отбросить инструменты. Сбежать, преследуемый тенью того, что Элизабет звала страхом, истинно человеческим чувством. Но Дэвид продолжает. Потому что это единственный способ сделать ее совершенной. Божеством, способным стоять рядом с ним. И смотреть, как все рушится и тонет во мраке.