***
На следующее утро Элизабет собирается в один из еще не исследованных отсеков. Таких на корабле бесчисленное множество, хотя Дэвид облегченно вздыхает, когда понимает, что это в совершенно другой стороне от зала со смертоносными колбами. Чувство облегчения не вписывается в контекст его существования, потому что он прекрасно понимает, насколько хрупка Элизабет, насколько смертна. Но оно есть, странное и непонятное. Наверное, следует провести диагностику, позже. Когда она вернется. Элизабет собирается быстро, накидывает на плечи старое одеяло-плед, вытащенное из отсека Виккерс. Хмурится, наклонившись, чтобы поправить шнуровку на ботинках — располосованный живот под повязкой все еще болит, и это его, Дэвида, вина, но об этом больше никто не заговаривает. — Ты остаешься? — она смотрит на него искоса, словно оценивая. Такой осторожный взгляд вскользь. — Согласно протоколу безопасности один из нас должен быть на мостике и следить за другим на случай, если что-то пойдет не так, — Дэвид несколько удивлен, что она не подумала об этом. Ведь это ее же правила, установленные ради выживаемости. Один всегда должен страховать другого, как в человеческом спорте: скалолазании. Это повышает уверенность и ощущение спокойствия. Элизабет хмыкает и пожимает плечами: — Все верно, — и ей сложно говорить, это прекрасно заметно, но она добавляет: — Мне нужна была помощь там, мне все еще сложновато, — ее ладони неосознанно касаются живота под повязкой, простое и случайное движение, — но раз мы следуем протоколу... Она уходит, и только в темном коридоре позволяет себе то, что не делала никогда при нем. Сгибается пополам и стоит какое-то время так. По лицу катятся слезы, и это отлично видно даже в зернистом мутном изображении камер на сенсорной панели. Крохотная фигурка, скорчившаяся в громадных коридорах, прислонившаяся к одной из изгибающихся стенок, кажется совсем незначительной. Слабой. Будто она вот-вот исчезнет. Хотя Элизабет Шоу создана из другого материала. Она выпрямляется, и с лица ее пропадает выражение боли. Остается только упрямство. И злость. Может, из этого состоит ее вера? Из упрямой и остервенелой необходимости превозмогать? Теперь Дэвиду больше не кажется, будто она собирается исчезнуть. Совсем наоборот. Она идет спокойно, уверенно, лишь слегка приостанавливаясь на поворотах, чтобы отдохнуть. Этот корабль по праву принадлежит ей, она ему хозяйка. Элизабет упрямо шагает вперед, отсчитывая двери по правую сторону коридора. И совсем не знает, чем занят Дэвид. Она не чувствует его прикосновений.***
В следующий раз он ждет, пока Элизабет поднимется на ноги: сегодня снова ее очередь проверять отсеки (рутинный обход, который нельзя отложить), а затем поднимается вместе с нею. — Дэвид? — она удивлена. Серьезно, она сбита с толку, и ей это не нравится. — Я пойду с тобой, — он не предлагает. Это факт. — Да ну, — озадаченность никуда не девается, только больше растет, и Элизабет складывает на груди руки, словно это поможет ей отгородиться от него. — Серьезно? А как же протокол? Один следит, пока второй работает. Возможно, следует сказать правду: Я хочу тебе помочь. Как оно и есть. — Я рассчитал, что таким образом мы закончим с исследованием куда раньше. К тому же, твоя работоспособность улучшится, если кто-то будет рядом. Ты не станешь нервничать. — Ого, — иногда ей и не приходит в голову, насколько они разные. Возможно, она начинает принимать его за человека. И это плохо. Или хорошо? — А как же протоколы? — Твои слова звучали примерно так: один работает, другой наблюдает на тот случай, если что-то случится. Ничего не меняется. — Ну, тогда идем, — Элизабет идет впереди, выпрямленная спина так и сигнализирует о боли и усталости, но сдаваться она и не собирается. Поворот за поворотом, и ее шаги делаются тяжелее. Дыхание громче. Хотя шагает она с той же целеустремленностью, что и раньше. — Мы должны остановиться. Ты выглядишь усталой, — это его обязанность — заботиться о ее здоровье. Вопреки ее же решению. — Отвали, Дэвид, — когда она злится, то использует сленг. Но даже так по ней видно, насколько она счастлива остановиться и отдышаться. Кадык ходит ходуном, заглатывая воздух, а на лице тень боли, и все же Элизабет дерзит: — Они создали тебя ужасным снобом, не находишь? — Возможно. — Определенно. Как и прежде, Элизабет приваливается к ребристой стенке коридора, напоминающей внутренности какого-то исполинского чудовища, и тяжело дышит. Руки в кулаки, чтобы не лезть к повязке — показать свою слабость для нее истинная катастрофа. — Нужна помощь? — он протягивает руку. Это просто чтобы подстраховать ее. Не потому, что хочется прикасаться. Вовсе не потому. — Обойдусь, — ее шутливый шлепок по его ладони, выставленной вперед, подобен огню. Он жжется. Ее пальцы, холодные и скользкие, кажется, способны высечь искры. — Идем. Она снова идет впереди. Наверное, ей не нравится тот факт, что он может видеть ее уставшее лицо. Элизабет Шоу вообще не любит, когда на нее смотрят. И тем более видят.***
Это прикосновение остается с Дэвидом еще несколько дней. Он позволяет воспоминанию жить, насыщая другими подробностями — запах ее пота, шелест волос, когда она чуть наклоняется вперед, чтобы ударить, смешливое выражение глаз, обычно таких тревожных. Словно один из ее снов, оно остается жить внутри Дэвида. Он наслаждается им.***
— Твою мать! — она злится. Очень, и запах злости витает над нею, смешиваясь с другим, куда менее заметным. — Эта штука никогда не будет работать! Проклятье! — Элизабет даже ругается с чувством. Словно дает себе право на слабость. Сломанный трансмиттер летит в угол темного помещения, которое служит в качестве общей мастерской, хотя стоило бы выбрать другое. Здесь почти нет света, и в синем зареве ее лицо кажется совсем уставшим. Невыспавшаяся, злая Элизабет Шоу. Опасное зрелище. — Он и не должен был работать. Его повредило при ударе капсулы, — аккуратно замечает Дэвид. Это должно снизить градус ее негодования, хотя сегодня почему-то не работает. Совсем. — Ага, — цедит она сквозь зубы и вздыхает. Устало трет лицо и неловко обнимает себя за плечи, словно пытаясь успокоиться. — Ничего не выйдет. Что, если у нас ничего не выйдет? А? Для нее это страшнее всего. Не тот факт, что она застряла на практически не изученном корабле пришельцев, возможно навсегда, да еще в компании андроида, пытавшегося убить ее (это была не моя воля, убеждает себя Дэвид, а Питера Вейланда). А то, что она может не дойти до конца. — Все получится. — Нет, ты не понимаешь... — она снова трет глаза, красные, взгляд обреченный. Ей плохо. Легкий запах, витающий над нею — запах крови. Гормонов. — Ладно, — Элизабет выдыхает и смотрит куда-то в сторону, возможно ищет взглядом упавший передатчик, но скорее всего ей просто не хочется поднимать глаза. — Можно я... можно я обниму тебя? Мне просто нужно почувствовать... кого-то. Рядом. — Я не человек, — предупреждает ее Дэвид. — Я знаю, прекрасно знаю. Он дает ей обнять себя. Прижаться к его плечу. Элизабет Шоу, несгибаемая и упрямая женщина, дотрагивается до него так, как никогда не смог бы дотронуться он. — Ты теплый, — ей все еще сложно смотреть на него. Проще так, когда не думаешь о том, что было. Когда просто греешься от чужого прикосновения. — Моя кожа подстраивается под... — он начинает объяснять, но закончить не успевает. Ее рука закрывает его рот, и это безумное ощущение. Он может чувствовать шершавую поверхность ее ладони. Запах. Крохотные частички ее клеток остаются на поверхности его лица. Она словно заражает его собой. Человечностью. Это то, к чему она тянется. И то, что Дэвид не может дать ей. — У тебя не получится сразу, — он предупреждает ее. И его слова никак не связаны со сломанным передатчиком. Или управлением корабля. — Ага, — она тоже понимает. Но понемногу она привыкнет.***
Он все еще не может касаться ее. Запрещено, и его желание — это обычная неисправность, закоротивший проводок внутри искусственного тела. Но она — она может. И делает это постоянно. А Дэвид складывает ее прикосновения в своеобразную копилку в собственном разуме. Вместе с ее снами. Ненавистью. И всеми словами, что она когда-либо сказала. Однажды возможно он сумеет понять, что она такое — Элизабет Шоу. Зачем? А какая разница?