A matter of trust

Это начинается не сразу, далеко не сразу. Это не первая неделя полета, которую Элизабет проводит за пультом Жокея, сосредоточенно пялясь на выступающие клавиши, которые она должна запомнить сама. Не полагаясь на Дэвида, потому что Дэвид — это Дэвид. Самое идиотское решение в ее жизни — довериться ему после всего случившегося. Она запоминает. Она перебирает воздух под пальцами. Шестая-третья-восьмая-снова шестая-крайняя справа. Это, чтобы снизить скорость. И еще около сотни других комбинаций. Было бы проще записать все, но у нее нет ни клочка бумаги. Приходится так. Элизабет учится быстро, потому что другого выхода нет. А все то время, когда ей полагается спать, она проводит забившись под свою импровизированную постель-скамью. Не плачет, потому что это бессмысленно и только способствует обезвоживанию организма, не молится, но стиснув крест смотрит в пустоту. Она безумна, вот что сказал бы Чарли. «Детка, так нельзя, слышишь? Детка, ну что же ты такая печальная. Детка...» Его слова так легко соскальзывают с ее губ, становясь ее собственными, что это почти похоже на сон. И хороший сон, не кошмар, где у Чарли больше нет лица, лишь треснувшая, залитая черной жижей маска. Но на седьмой день — или восьмой, здесь сложно считать, да и есть ли смысл, если ей все же придется лечь в ту чертову капсулу, чтобы проспать до прибытия в ад — в какой-то из этих дней Элизабет просто закрывает глаза, на секундочку, и отключается. Упав лицом на приборную панель. Им везет, что Дэвид был неподалеку и сумел остановить их от... от чего-нибудь ужасного. Она же не знает всех клавиш. Даже Дэвид, наверное, не знает. Он спасает ее — их — от еще одной смерти, хотя этого недостаточно, чтобы ему поверить. Нет, травить ее черной дрянью, загруженной в бездонную утробу Джаггернаута, он не станет, он боится. И не за себя, не за свою синт-плоть, держащуюся теперь на кривых заплатах и неумелой спайке. За нее — до чего же смешно. То, как он смотрит на нее, по утрам выблевывающую обратно искусственную дрянь, синтезированную кораблем Жокея, так трогательно. То, как он подсовывает под нос пластиковую миску — из нее не едят, в нее блюют, думается Элизабет. То, как бродит следом, не зная покоя, будто у него проснулась совесть — совесть у андроида? Это как сон, которого у них тоже нет. Она ненавидит Дэвида, особенно за это все. — Оставь меня в покое. Уйди! — требует Элизабет, очнувшись. Отец обещал ей рай, где хорошо, но она даже еще не умерла, а уже в аду. Поблескивающие ребристыми кольцами стенки коридоров напоминают ей кишки. Словно ее проглотил дряхлый левиафан, лишенный зубов. И хорошо, потому что умирать Элизабет пока не готова. Она садится на каменном ложе и, обхватив голову руками, сдавив, что есть силы, чтобы прийти в себя и почувствовать хоть немного боли, повторяет про себя самое верное: — Я достану вас, сукины дети. За Чарли и всех нас. Дэвид ждет ее за дверью, отступив назад, словно собирался войти, но не осмелился. Или просто подслушивал. — Я сказала тебе оставить меня в покое, — выдыхает Элизабет, глядя на него. Думая, может, ударить. Один раз, другой, может, как следует двинуть ему по этой сочувственной роже, слишком уж похожей на человеческую. — И не смотри на меня так, будто ты что-то понимаешь! Он опускает глаза, и лицо его становится другим — в тусклом свете Жокея оно будто гротескная маска печали. Той, которая ему тоже не принадлежит. Элизабет отталкивает его с пути и возвращается обратно за пульт управления. Взмахивает отяжелевшими от голода и недосыпания руками, расставляя пальцы, и водит по воздуху. Запоминая. Она может и не уснуть — ей не обязательно. Пять лет она как-нибудь протянет и на этой хреновой еде. И с Дэвидом в обнимку. Он тоже где-то тут, рядом, в тени у нижнего обода ступеней, возносящих в центр рубки. Прячется. Ждет, пока она не свалится в обморок обратно — а до этого недолго осталось, пальцы уже ватные, не гнутся почти — чтобы отнести обратно. Уложить на каменную постель. Вот, что такое забота андроида, не знающего ничего о чувствах. Это не третий месяц полета, когда Элизабет больше не выблевывает синтезированную дрянь себе под ноги, а глотает быстро и решительно. И добавки берет. Когда кошмары уходят, и даже лицо Чарли становится... зыбким. Оно теперь иногда возникает на стене, когда она засыпает, но нужно просто закрыть глаза и отвернуться. И все — оно пропадет. Чарли больше нет, ничего больше нет. Она есть. Дэвид шевелится внизу, под каменным пьедесталом, и со своего места Элизабет видно его макушку, грязно-серую, с отросшими волосами. — Все в порядке? Ты должна поспать, — теперь он живет в ее закутке. Спит под ногами, как ручная зверюшка. Ему подходит, и ее... ее это больше не раздражает. Элизабет даже не заметила, как перешла на ты. — Я больше не хочу, — она спускает голые ноги на пол и нечаянно касается бедром его щеки. Прикосновение к коже — пусть и синтетической — ее все еще слегка беспокоит. Как маленькая заноза в пальце. Но Элизабет не подает виду и встает. Надо бы надеть защитный костюм, но вместо этого она только накидывает на плечи вытертый плед и выходит наружу. В кресле Жокея ей почему-то спокойнее, хотя Дэвид всегда рядом. Всегда где-то тут, в тени. Полгода. Вот сколько проходит. Когда она наконец свыкается с мыслью, что из этого ада она никуда не денется. И Дэвид не исчезнет по щелчку пальцев, он ведет их корабль в то время, пока она спит, он охраняет ее сон, он — из тонких нитей, синтезируемых Джаггернаутом — плетет для нее подобие накидки, чтобы не было так холодно. Вот когда все становится... не так хорошо. Когда Дэвид осваивает всю приборную панель. Его пальцы бегают быстро, ловко нажимая на клавиши, и те начинают мерцать, и что-то внутри утробы гудит, будто их левиафан очнулся. — Что... Что ты сделал? — спрашивает она. Убил их? Ускорил полет? Открыл один из отсеков, заполненных колбами со смертельным вирусом. — Что! — М-м-м? — когда Дэвид поднимает на нее свой взгляд, он спокоен. Даже... умиротворен. — Нет, Элизабет, я бы не стал мешать твоей цели. Я просто... поговорил с ним. С Джаггернаутом. Все хорошо. — Покажи мне, покажи, сейчас же, ну! Ей кажется, что она запомнила все правильно. Но нет, с нею корабль разговаривать не хочет. Или... Дэвид не хочет. — Покажи еще раз. Еще! Бессмыслица какая-то, или она тупая, потому что не может запомнить эти чертовы клавиши. — Тебе холодно, — Дэвид наклоняется к ней и касается лба своими губами, проверяя температуру. — Я принесу тебе пледы. Иначе ты заболеешь. Сделать из ничего еду можно, сделать из еды ткань — тоже, если знать, как. Сделать лекарство? Даже пенициллин на этой комковатой дряни расти не хочет, инопланетная культура ему не по зубам. Подхвати она простуду, умрет. Он приносит их все — все двадцать три пледа из неровной, бугристой ткани, на ощупь как та самая желатиновая дрянь, которой Элизабет питается, — и делает подобие кокона, закручивая один кусок поверх другого. Это не очень помогает, поэтому ему приходится сесть рядом. И обнять ее. Забравшись Дэвиду на колени, она все еще помнит, что ненавидит его. Уткнувшись носом в его нагретое специально для нее тело, она помнит, что он убил Чарли. Уснув на его плече, Элизабет успокаивается. И ей становится намного легче. Сквозь сон она слышит, как ее гладят по голове, совсем как это делал отец. Слышит колыбельную, которую он напевал. — Все хорошо, детка, — это говорит он, или Чарли, потому что так всегда говорил Чарли. — Все будет хорошо. Он знает, как унять боль в животе во время менструаций, он привык ухаживать за людьми, только вот на Элизабет смотрит по-другому. — Тебе нужно прилечь. Я помогу, — как будто она умирающая старуха вроде еще одного Питера Вейланда. — Уходи, — требует она. Устраивается на лежаке в гнезде из покрывал и морщится от боли, выдыхая через зубы короткими толчками. — Уходи, Дэвид. Он уходил всего, но сегодня, сейчас присаживается рядом и укладывает ей руку на живот, начиная поглаживать. — Я знаю, как облегчить страдания, Элизабет. Не прогоняй меня. Она кривится, стискивая пальцы в кулаки, но так и правда чуть лучше. Массаж помогает. — Тебе нужно отдохнуть. — Но... — Элизабет поворачивается к нему, скрещивая руки на груди, — но я только проснулась. Со мной все в порядке. — Да, ты только проснулась. Но твоему телу нужен другой отдых. Он быстрый, когда хочет таким быть. И большой, и сильный — он андроид, они могут пальцами железные прутья гнуть, человек для него вообще не проблема. — Я беспокоюсь за тебя, Элизабет. И не хочу, чтобы с тобой что-то случилось. Мгновение — и его ладони стискивают ее горло, лишая кислорода. Можно отбиваться, пинаться, сипеть, звать на помощь — кого? — но это не поможет. На нее будто тяжелая пелена валится, и земля уходит из-под ног. Он несет ее в капсулу, прижимая к груди, словно не может никак расстаться. — Все будет хорошо, Элизабет, — капсула обнимает ее, облепляя с головы до ног Жокеевской броней. — Обещаю, скоро ты проснешься и спросишь у них то, что хотела, — Дэвид наклоняется над нею, бессильно дергающейся в этом здоровенном гробу, и гладит по щеке. — Отдыхай, детка. Оно началось сразу, да. С его первого взгляда, с похлопывания по спине еще на Прометее, с тех вежливых спасибо, улыбок, спасения... она просто не заметила.