О важности этикета

Несмотря на то, что претензия Вортигерна казалась парню странной — ведь ой какой ужас, король закинул ноги на стол! — серьезной от того она быть не переставала, как и дядина весьма категоричная позиция, которая Артура совершенно не устраивала. И поразмыслив минуту-другую, молодой Пендрагон решил, что, в общем-то, задача перед ним стоит вовсе не титаническая, и справится он с ней в два счета. Хорошо быть оптимистом, пока дело до дела не дойдет. Правила для себя парень определил весьма и весьма простые: так уж и быть, ногам на столе не место; есть все же стоит столовыми приборами, а не руками — даже если так не удобно; сбавить частоту излишне ярких выражений в своей речи и, в общем-то, не обращаться с дядюшкой столь бестактно, как вышло вчера (и во многие разы до этого). Честно, Артур искренне полагал, что в том весь секрет успеха, но недовольный взгляд Вортигерна за завтраком весьма быстро разрушил замаячившую на горизонте надежду. Как выяснилось позже — чавкать тоже неприлично, как и ковыряться в еде. С обреченным вздохом король принял к сведению и это, а после выслушал несколько замечаний насчет своего внешнего вида — и спешно заправил вылезшую рубаху в штаны и с большущим нежеланием застегнул камзол. А вот про сквернословие позабыл совсем — затянул спор с Биллом до самых смачных выражений, словил неодобрение Вортигерна и провел ночь в одиночестве, поскольку дверь своих покоев дядя даже открывать отказался. Но мир перевернется, если Артур Пендрагон решит сдаться после первой неудачи. Хотя, мир ждет то же самое, если у него выйдет перевоплотиться в культурного и воспитанного человека. Но если уж дядюшка поставил такое условие, то, значит, у парня все-таки есть шанс. Не станет же Вортигерн нарочито загонять короля в тупик, дабы избавиться от вполне себе приятной роли любовника? Впрочем, он достаточно хорошо узнал своего племянника, чтобы понять, что этот упрямец пойдет до конца. И Артур, в общем-то, пошел. Он с ярко выраженным усердием старался быть максимально приличным, хотя, чего скрывать, когда дядя явно не мог его увидеть — снова закидывал ноги на стол, расстегивал трижды клятый камзол и тихо сквернословил себе под нос в адрес Вортигерна. Но едва бывший король маячил на горизонте — парень перевоплощался в приличнейшее создание, разве что иногда с крохой мяса в усах или чертовой вылезшей рубахой. Ругался Артур тише, но совсем сие дело не оставил, хотя и понимал, что все прекрасно слышно. Титаническим усилием воли парень заставлял себя не горбиться и насколько только мог вежливо общаться с гостями Камелота, но в своих покоях душу отводил славно, превращаясь в себя прежнего. Все-таки играть роль приличного мальчика для него оказалось задачей не из легких. Но ловить одобрительный, а в последние дни и насмешливые взгляды дядюшки, когда Артур и вовсе с трудом пытался перевоплотиться в отцовскую копию и даже сделать умное и серьезное лицо — было куда лучше, чем вечный скрежет зубов от тяжко преодолимой злости. И какого же было счастье, когда выходящего из тронного зала парня — уже сгорбившегося, с выражением вселенской муки на лице, но при столкновении с Вортигерном моментально выпрямившегося и состроившего умную моську — остановила дядюшкина рука. Мужчина не смог сдержать смешка от этой стойки. — Расслабься, мне тебя уже жалко, — с тенью той же улыбки сообщил Вортигерн с удовлетворением наблюдая, как парень удивленно, но все же возвращается в состояние откровенно уставшего быть не собой человека. — Разве я недостаточно похож на «истинного» короля? — поинтересовался Артур, глядя на мужчину. — Может, мне еще в меха вырядиться? — Не паясничай, я оценил твои старания, — с этими словами бывший король двинулся по коридору, жестом позвав юношу за собой. И как бы Артуру ни хотелось поправить дядюшку, заменив «старания» на «страдания» — он промолчал и с откровенно-облегченным выдохом последовал за мужчиной. Говорить о том, что Пендрагон удивился, оказавшись опрокинутым на кровать Вортигерном — излишне, пожалуй. Но возражать не подумал даже словом, тем более, когда мужчина с молчаливым, но всецело отраженным на лице удовольствием, забравшись на парня сверху, принялся расстегивать пуговицы на его одежде. При попытке помочь — поспешить — Артур получил по рукам. А потому, опустив ладони на чужую талию, не без усмешки поинтересовался: — Позволишь, дядюшка? — Будь добр — заткнись, — отозвался Вортигерн, склоняясь к шее любовника и кусая, вынуждая парня болезненно зажмуриться и прошипеть что-то весьма сквернословное. Уж в чем в чем, а в умении раздраконить этому человеку равных не было, особенно в постели — Артур в этом не раз убеждался уже, и сегодняшний вечер — ничуть не исключение. Парень невольно — блаженно — выдохнул, когда забрался ладонями мужчине под одежду, прикоснулся вновь к горячему телу, по которому так скучал все эти чертовы дни, когда строил из себя верх приличия, идеального короля. И вот уж сейчас им быть вовсе не собирался — прошелся ладонями по коже, задирая рубаху, стягивая ее, поднялся, позволяя раздеть и себя. Он скучал по нему до бешеного пульса, до закипающей в жилах крови, а поцелуи обращались в жесткие попытки больно кусать, пока руки стягивали неудобные узкие штаны, натянувшиеся вдобавок из-за согнутых в коленях ног любовника. Артур был готов, коли честно, растерзать мужчину на месте — за все. За то, что тот был столь желанным и сносящим крышу, за то, что не позволял прикасаться к себе столь долго, за то, что обрек на муки роли «хорошего короля». За все, черт возьми, и кусал парень больно — в губы, в шею, в ключицу, в плечо — не жалея, вынуждая Вортигерна шипеть и даже рычать от болезненных ощущений. Но тот был бы последним лжецом, коли бы сказал, что ему это не нравится. Что ему не нравится этот дикарь, оставляющий на местах укусов синяки и даже ранки. Вортигерн солгал бы грязно, если бы сказал, что хочет видеть в постели — доброго королька, учтивого и ласкового. Хотя, всему свой час. Мужчину бесила бестактность, а не грубость или дикость. От оставшейся одежды отделались быстро, спешно. Оседлавший бедра короля и ритмично двигавшийся Вортигерн, чьи ягодицы Артур весьма не слабо сжал, и сам до искусанных губ и неподавленных стонов изголодался по этой близости, по состоянию поломанной игрушки в конце, когда сил не оставалось уже ни на что. Опираясь руками на грудь любовника, мужчина царапался, и судя по глазам, смотрящим в упор без стыда и смущения — делал это намеренно, с тенью усмешки, удовольствия, что залегла в уголках чуть разомкнутых уст. Он давно оставил любое стеснение, с Артуром не хотелось быть даже близким к состоянию слабости, с ним всегда — борьба за власть, за первенство, и коль не в делах царственных, то уж как минимум в любовных. Запрокидывая голову, выстанывая имя племянника, Вортигерн не просил — приказывал ему быть грубее, быстрее, глубже вонзал в кожу ногти, царапал до крови, чувствуя усиливающиеся толчки в собственное тело, слыша на краю замутнённого, но все еще рабочего сознания собственный голос, стон и крик, с которыми вразнобой шел не менее громкий почти что рык Артура; он чувствовал руку, ласкающую член, доводящую до оргазма, а позже — падал на грудь любовника той самой сломанной игрушкой, позволяя крепким рукам себя обнять, позволяя вместе с собой повернуться на бок. И не нужно даже дурацкого одеяла — здесь и так слишком душно и жарко. А чертов Артур отстранится и вопреки тысяче просьб откроет окно нараспашку, как и всегда, ведь приоткрыть немножко — это же мало, это же так сложно. Но злиться на него сейчас — еще более бессмысленное дело, чем пытаться перевоплотить в культурного человека. Дикий зверь не станет милым кроликом, но попытаться, право, стоило.