Самое настоящее проклятие

Всё теряется. Все ощущения — продирающий до желудка холод, боль в разбитом теле, нервное потрясение, отчаяние, злость, обида — всё уходит на второй план. Всё растворяется в насыщенной, не имеющей дна голубизне. И остаётся только небо, какое-то не по-зимнему яркое и — вот-вот отлипнешь от твердой земли и упадёшь вверх — глубокое. Голубое, как глаза Дамблдора, когда директор окидывает ряды школьников, увлечённых стуком ложек и вилок о тарелки, спокойным и ничего не значащим взглядом. Вдох, вдох… «Сколько можно так шуметь и беззастенчиво задыхаться!» — мелькнуло на грани наполненного сумасшедшим цветом сознания. Я шевелил пальцами, бездумно ощупывая снег и втягивал воздух, как вкусный пьянящий напиток. Ветер больше не морозил и не сёк до красноты, и не вышибал слёз. Я дважды со всей яростью, диким старанием пытался добраться до Блэка, к сожалению, безуспешно… но при чём вообще здесь это?. Ужасный ветер больше не свистел оглушительно в ушах. И я мог слышать голоса бездельничающих парней и девчонок на террасе. Однако за своим жадным дыханием я едва разбирал невнятный гул их болтовни, не то что понять, кого они обсуждают. Стайка мелких желтогрудых птиц с громким щебетом и переполошным хлопаньем крыльев пронеслась надо мной, в мгновение ока скрылась за тёмным краем крыши. Каменная стена, несомненно твёрдая и холодная, замерла всего лишь в пяти-шести ярдах от меня. Как же долго я развязывал шнурки, как маггл — руками, когда хватило бы одного короткого взмаха волшебной палочки, чтобы со всем покончить. А что, если бы я… Я упомянул приглушённую созерцанием неба — внезапным удовольствием от того, что живу, дышу, вижу голубой, кристально-чистый свет, и чувствую подрагивающей ладонью колючесть снега — обиду. Разумеется, я не должен был… испытывать эту эмоцию, стучащую в висках, словно волны или волнообразный шум на скоростном шоссе, подбивающую на разные бессмысленные действия, достойную злой и безжалостной насмешки. Обижается, повышает голос, фыркает, со звоном швыряет оловянную ложку для помешиваний… Обижается тот, кто вправе (ну, или думал, что вправе) был ждать чего-то особенного. И оказался, в результате, жестоко разочарованным и обманувшимся. Я же никогда не обольщался на счёт «знаменитого благородства» львиного факультета. Вряд ли Блэка тревожило во что он вместе с Поттером — уверен, оба они спят спокойно — превращал мою жизнь, (даже думать нелепо, что его может волновать факт лелеемой несколько лет подряд неприязни, вражды между мной и ими, единственное, что Блэк сказал по этому поводу — в сердцах назвал меня мазохистом) и что он был виноват передо мной одним своим существованием поцелованного в зад любимчика судьбы. Будто кому-то вообще есть дело до такой чудовищной несправедливости. Мир несправедлив, да? И нечего ожидать от него приятных открытий, даже если и… хотелось бы. Если я и ждал чего-то, то лишь того неизбежного момента, когда назойливый, источающий патоку гриффиндорец покажет своё истинное лицо. К тому же, я ведь не сделал ничего из того, что… гм, остановило бы его руку, по каким-то причинам запретило бы ему заколдовывать мой ботинок и насмехаться надо мной. Напротив… Он каким-то замедленным неверящим движением ощупал шею — заклинание, за которое меня могли вышвырнуть из школы, действовало — потом через силу ухмыльнулся. Я почувствовал, как его рука, та, что обнимала меня, напрягается и натягивает ткань одежды на спине. Разве я мог? Разве я смог бы, хотя бы и намеренно, спрятать отвращение и ненависть, как последние непропитые деньги — в корзине с грязным бельём, и причинить Блэку какое-нибудь добро? И на этом основании требовать от него быть со мной… милым, как требует какой-нибудь невообразимо дорогой подарок на Рождество ребёнок, потому, что он хорошо себя вёл и потому что праздник — раздражающая наглость и наивность! Я в своём уме и пока мне не грозит мягкая комната в Мунго! Я выжег бы себе рот и горло бубонтюберовым гноем или проглотил язык, но не назвал бы сумасшедшего извращенца своим приятелем. Какую бы поразительную чепуху не нёс Блэк в запале, между им и мной, как выяснилось, не могло быть никаких договоренностей. Гласных или негласных. Вроде бесполезного библиотечного пакта (библиотека — и впрямь, будто бы любимое место Блэка, чтобы сваливаться мне на голову), запрещающего подслушивать, выслеживать, пытаться создать друг другу большие неприятности, сшибать с ног, волоком тащить по двору, закапывать в снег и, глумясь, вбивать в стену. Конечно, Блэк нарушил только школьные правила (какие же ещё?), направив на меня палочку с целью… явной целью навредить и… заодно обнаружил сочащуюся вонючую гниль. Мне стоит отнестись ко всему, что произошло со мной в последние полчаса, как… как к экзаменам в конце года (что бы не случилось, какие бы драматические события не возмутили тихое течение школьной жизни, но через несколько месяцев снег расстает, двор зазеленится травой и наступит время сдачи СОВ), как к дождю или снегопаду. Неизбежна смена погоды, неизбежно и то, что, как кукурузное зерно в горячем масле, лопнула и рассыпалась на мелкие клочки шитая белыми нитками «любовь» Блэка. Но, даже если я не «обижался» (да, отвратительное неискоренимое чувство), то сил, чтобы вообще не испытывать к этому гриффиндорцу чувств, у меня не хватало. Грёбанный кипящий котёл! Я определённо желал Блэку смерти. Снег таял — под пальцами и под затылком. Зачем-то с запоздалым лихорадочным упрямством я пытался вспомнить антипод заклинания «дуро». Если известное заклятие превращало все предметы в камень, то другое могло бы превратить сам камень в… толстый матрас, например. Об него удариться было бы не так травматично. Нет… Я не был так уж беспомощен. Я что-нибудь придумал бы до столкновения моей вытянутой беззащитной ступни со стеной. Вероятно, это волшебство из числа трансфигурационных заклятий. Не сложное, но если учесть, что камень, из которого построен Хогвартс, скорей всего, тоже заколдован… Резкий скрип. Кто-то, стоя рядом, переминался с ноги на ногу. Ещё мало что соображая, я повернул голову на звук и уставился на мелкого растрёпанного мальчишку лет двенадцати-тринадцати. Рукава его мантии были подвёрнуты до локтей, так что было видно большое уродливое чернильное пятно на манжете белой рубашки. Такое большое и чёрное, что я с трудом отвёл от него глаза. Мальчишка медленно катал в маленьких порозовевших руках комок снега и исподлобья, с нескрываемым любопытством, смотрел на придурка-старшекурсника, лежавшего на снегу без одного ботинка. Прядь жёстких, похожих на солому, светлых волос падала мальчику на наморщенный лоб. Сначала даже не понял, что это за частый звук: будто кто-то с размаху бросил на стол блестящий пластмассовый бисер — мои зубы выбили прерывистую дробь. Но вряд ли они застучали от холода, которого я до сих пор почему-то не чувствовал (несмотря на то, что я лежал на снегу в мокрой одежде — был весь в липком поту, и мне было жарко), скорее от пережитого… пережитого напряжения, да. Едва схлынувшего ужаса. Впрочем, никто, даже из числа безголовых гриффиндорцев, не остался бы невозмутимым, зная, что совсем недавно, без всякой трансфигурации, он мог превратиться в кучу крови, костей и дерьма. Я стиснул зубы, сдерживая их пляс. Мальчишка (поганый гриффиндорец, как мне сказала нагрудная нашивка) продолжал молча таращиться, набычившись и проигнорировав призывные крики в стороне. И с большим неудовольствием я сообразил: меня только что протащили через весь двор. И вид я имел соответствующий: голова в снегу, лицо дикое, жалкое, потное, глаза на мокром месте, на подбородке — подсохшая слюна, под носом и на губах — сопливые ручейки, клейкие и солёные. Руки дрожат и дёргаются, как с сильного похмелья, мантия перекрутилась и болтается едва ли не на шее, как хомут. Ещё и разутый на одну ногу. Да просто обхохочешься — я читал изумление в тупоумных широко расставленных глазках младшекурсника. Эти колкие язвительные мысли заставили вздрогнуть и окончательно прийти в себя. Я пошевелился и, морщась, приподнялся — мальчик быстро попятился, оставляя лунки следов. Но, отбежав на несколько шагов, он замедлился. Глядел на меня во все глаза, даже приоткрыл рот, от которого в воздух поднимались завитки пара, и уронил недолепленный снаряд. Ему сильно повезло, что мне нечем было швырнуть какое-нибудь проклятие. От этого проклятья не спасли бы ни «храбрость», ни «слава», ни «сила», ни «благородство», ни даже сам Годрик Гриффиндор во плоти... Секунд двадцать? Минуты две? Я не мог высчитать, сколько времени я пробыл в невменяемом, странном состоянии — начиная с момента, когда ботинок пробкой, вылетающей из горлышка бутылки, сорвался с моей ноги. И сколько раз до этого я стукнулся затылком о снег, когда отчаянно пытался принять горизонтальное положение? Вероятно, достаточно, чтобы растрясти — меня ощутимо подташнивало, во рту было сухо и кисло — и превратить мозг в комковатую кашу. Наверняка, из-за какого-нибудь особенно сильного удара мне привиделось нечто бездонное, ослепительное и затягивающее в небесной синеве, на контрасте с тёмными очертаниями замка. День уже постепенно переходил в вечер, наплывали ранние сумерки, а тени вокруг становились густыми и чёрными, как волосы Джеймса Поттера. Я машинально сжал пустую ладонь в кулак, отворачиваясь от светловолосого мальчика. Зубы постукивали уже точно — от морозного воздуха, колом стоявшего в лёгких, и прилипшей снаружи ледяной мантии. Ощущение своего тела — нескладного чувствительного кожаного мешка с побитыми костями — и существования в целом вызвало вполне привычное глухое и беспросветное раздражение. Обнаружил на локте две продранные дырки и кровавую ссадину размером с сикль — последствие удара, лишившего меня палочки. Кровь слегка размазалась по руке, но на чёрной ткани была не так заметна. Мне нужно добраться до палочки. Школьный двор больше не пустовал и не безмолвствовал. Его безветренное затенённое пространство заполнили младшекурсники с разных факультетов. Несколько мальчишек и девчонок в подвязанных, подбитых за пояс мантиях, устроили… не то снежную битву, не то хотели запустить снежком в какое-нибудь окно — бессмысленное хулиганство. Другие просто бестолково толпились, не зная куда себя деть, чесали языками и глазели по сторонам. Серая с белым «воротником» кошка, задрав холёный пышный хвост, выверенными осторожными прыжками пробиралась через сугробы. На противоположном конце двора я увидел: лопоухий мальчишка-пуффендуец пробегая мимо с десятком наспех слепленных снарядов, неосторожно толкнул плечом толстую рыжую когтевранку. Она взвизгнула и, быстро вцепившись тому в мантию, совсем не по-когтеврански сорвала с обидчика шапку. Девочка швырнула шапку в сторону своих сокурсников, которые тут же позабыли о снежках. Затевалась детская возня, грозившая затоптанной шапкой (после того как она достаточно походит по рукам, не даваясь в руки хозяину), визгом, синяками, раскрасневшимися рожами, чьими-то горячими обидными слезами, оторванной пуговицей и тяжёлым дыханием. «Бля! Крауч! Ну иди же сюда скорей, бля! Ты, с-сука, видел что в газете?! Да я сам просто…» — где-то у фонтана хохотал и надрывался звонкий, как капель, взрывающий уши дисконт, чей владелец отчаянно пытался выглядеть старше в толпе своих молокососных ровесников. Темноволосая девочка с длинным, в цвет свежепокрашенной телефонной будки галстуком — он высовывался из-под побитой молью чёрной шали — со сосредоточенным лицом прошагала мимо меня к лестнице на террасу, с которой минут пятнадцать назад сбежал, почти скатился, Петтигрю. Гриффиндорка не обратила внимание на нелепого старшекурсника, на ходу она махала палочкой, вполголоса бурча что-то себе под нос. Да… эту высокую остроскулую недовольную девочку зовут Алиса, она играет в квиддич и очень хочет стать мракоборцем. Я невольно проследил за ней до заледенелых ступенек. Чернокожая волшебница, из числа тех, кого я удивил своим «проездом» на спине, и ещё двое парней с её факультета обнаружились в арке. Когтевранцы стояли на каменных очищенных от снега плитах. Девушка говорила и держала что-то в руке. Я разглядел увальня, который упал на меня, словно металлический доспех. Впрочем, я смотрел на него со спины и мог ошибиться — снег, верный признак ошеломляющего падения, на мантии уже не поблёскивал. Заметил ещё пару на лицо знакомых слизеринцев. Пока земля не перестала подо мной шататься, как недовыбитый зуб или стул со сломанной ножкой, я стоял на одном месте, ощущая на плечах тяжесть намокшей мантии. Касаться её руками было неприятно, но необходимость поправить одежду никуда не делась. Злосчастный ботинок валялся в нескольких футах от стены. Я почему-то очень хорошо это запомнил: ботинок, будто живое существо, почувствовал, что жертва вырвалась из капкана. Пустой, с волочащимися позади чёрными червями шнурков, он проскользил ещё с пол ярда и нерешительно замедлился. Упав на бок, остановился. Теперь, лежа в снегу, он выглядел до оторопи обыкновенно и не опасно. Поморщился — ведь не было никакого смысла буравить ботинок настороженным взглядом, в ожидании, что он выкинет что-нибудь ещё, когда бесполезный кулак сжимает пустоту — и развернулся в сторону. Рядом с серым каменным постаментом должна была одиноко лежать моя волшебная палочка. И уставился на Макдональд. На её узнаваемую длинную русую косу между узких куриных лопаток — Мальсибер на втором курсе превратил волосы гриффиндорки в пучок склизких чёрных щупалец, правда, помнится, МакГонагалл понадобилось две минуты, чтобы уничтожить то, на что однокурсник потратил целых полдня. Девушка стояла над моей палочкой, прихватив для удобства ходьбы по снегу край мантии, так что была видна задняя часть её обуви, и глядела куда-то вниз. И я внезапно занервничал, подумал, что грязнокровая гриффиндорка сейчас поднимет палочку из снега и унесёт с собой. Эта мысль вызвала вспышку почти физической невыносимой боли.  — Эй! Ты! — угрожающе крикнул, чувствуя, как снова начинают дрожать руки, и поспешно зашагал к Макдональд, хромая в одном ботинке и противно проваливаясь в снег. Чёрт, держи себя в руках… Девушка обернулась, то ли на хриплый окрик, то ли на громкий хруст снега. Её лицо ещё секунду оставалось вопросительно-недоумевающим, а потом оно выразило сильное беспокойство и даже испуг. Гриффиндорка разжала руку, которой придерживала мантию, неестественно выпрямилась. Я видел, как напряглась её шея. Когда между нами осталось несколько ярдов, девушка в растерянности отступила на полшага, опустила взгляд. Её плаксивые овечьи глаза вдруг расширились, плечи дёрнулись — она резко вдохнула и крепко сжала рот, как человек пытающийся сдержать слёзы или смешок. Вероятно, оценила мой потрепанный жалкий вид и заметила ногу в носке. Громадным усилием воли я подавил волну иррациональной паники. Уже не стал бы кричать, срывая глотку: «убью!», как того требовал затаившийся неглубоко внутри ураган. Но всё равно ощущал к гриффиндорке острую неприязнь — я предпочёл бы вызывать у людей какие-нибудь другие эмоции: уважение, страх, хотя бы раздражённую кислую мину… но не придушенную улыбку. Девушке пришлось сделать ещё два шага в сторону, иначе я просто бы оттолкнул её с дороги. Пролетел мимо неподвижной МакДональд, стремительно нагнулся и схватил из снега свою волшебную палочку. Почувствовал себя чуть лучше, когда ощутил в руке холодное, словно бы слегка обиженное, укоряющее меня за беспечность древко. Это было непросто, но я удержался от выдоха и возгласа облегчения — такое себе достижение, учитывая не унявшуюся дрожь в пальцах и постукивающие зубы. Но вроде даже сохранил непроницаемое лицо. Распрямившись, кинул на МакДональд подозрительный взгляд — она все ещё стояла рядом, удивлённо глядя то на палочку в моей руке, то на сугроб, из которого я её только что выудил. Скорей всего МакДональд и не заметила мою палочку, когда остановилась в полушаге от неё, и тем более не собиралась ничего поднимать и присваивать себе. Разутая нога уже порядком заледенела. Колючий холод заставлял меня трястись, ёжиться, втягивать голову в плечи и плотно прижимать локти к бокам. Стараясь не обращать внимание на гриффиндорку (и что она на меня так уставилась?), обернулся и взмахнул палочкой.  — Акц… — сдавленный голос показался мне чужим. МакДональд еле заметно вздрогнула. Я прочистил горло и договорил уже увереннее, — акцио ботинок! Неловко поймал «предателя», замешкавшись, заглядевшись на борозду, оставленную моим телом. В последний момент выбросил вперёд левую руку. Прижал мокрый и тяжёлый ботинок к груди, словно этот предмет и не вызывал во мне приступов выжигающей изнутри, мутящей рассудок ненависти. Хотя вина моего ботинка заключалась лишь в том, что он был на мне, когда его заколдовали. Оглядев ботинок, я уже без всяких проволочек и сомнений навел на него палочку — если и были на нём какие-то ещё чары, кроме чар, сбивших меня с ног, то сейчас они были уничтожены. Я не смог перебороть внезапную слабость и отвращение, бросил ботинок обратно в снег, с безнадёжным раздражением поглядел на свою ногу, выглядевшую как-то особенно глупо в носке, посеревшем от влаги, и, снова наклонившись к ноге, принялся медленно обуваться. Может, стоило его — этот мокрый носок — снять? И выжать. Хлюпать теперь будет в ботинке. Мысли будто покрывались паутиной апатии, вяло перетекали одна к другой. Шнурки выскальзывали из слабых пальцев. Вместо того, чтобы смотреть на ботинки, я тщательно разглядывал снег, каждую блестящую крупинку рядом с подошвой, будто в них было решение всех моих проблем. Я чувствовал согнутой дрожащей от холода спиной взгляд гриффиндорки. Затянувшееся молчание давило. Так много народу вокруг… Она разучилась пользоваться своими ногами? Что ей от меня надо?! Я уже хотел зло вскинуться и прямо задать эти вопросы странной однокурснице Лили, но не успел произнести ни одного ядовитого, грубого слова, которые рвались с языка. Едва я недобро взглянул на МакДональд сквозь свисающие волосы, она покраснела и попятилась, почти так же, как недавний мальчишка. Отойдя на несколько шагов, она, избегая смотреть на меня, развернулась, хлестнув косичкой по спине, и, не оборачиваясь, скорыми шагами заторопилась к лестнице на террасу. Я подумал: она видела с какой поспешностью я подбежал к ней… дура грязнокровая! Я заканчивал с ботинком и убеждал себя, что любой нормальный волшебник на моём месте поступил бы так же. Не позволил бы себе так долго оставаться безоружным. Тем более не допустил бы, чтоб чужой человек коснулся его волшебной палочки, не допустил бы даже такой возможности… Какое-то яркое, но неясное и тревожное воспоминание мелькнуло перед глазами. Оно оборвалось, так не вынырнув на поверхность путанного, сосредоточенного на шнурках и нижней части брюк сознания, но от него сильно зачесалась ладонь. Я потёр её о колено — ощущение только усилилось. Воспоминание щекотало язык, как сладкая шипучка, вот-вот прояснится. Оно, конечно, было связано с… Блэк. Странно, но меня будто поразило молнией, от того, что я повернул голову и заметил Блэка — на том же месте, у фонтана. Когда я разглядывал двор, злился на младшекурсника и МакДональд, даже когда с отвращением направлял палочку на ботинок — я больше не думал о Блэке, я будто на тот небольшой промежуток времени просто забыл о нём. Выбросил из головы, как нечто слишком неприятное. По согнутому телу прошла волна энергии, болезненная отдающая головной болью и тошнотой. Так бывает, когда вдруг нащупываешь в кармане пустоту и понимаешь, что забыл какую-то важную вещь. Или когда резко открываешь глаза и абсолютно бодрым рывком садишься на кровати, потому что проспал начало экзамена. Я тут же припомнил, как вчера, ошалев от тычков и горячего смеха в затылок, вцепился в волшебную палочку гриффиндорца и каких сил мне стоило потом разжать пальцы, точно они были склееные. Из другой жизни дурацкая ситуация. Тогда я грезил близким часом расплаты и был способен воодушевлённо язвить в адрес рисующегося парня. Выпрямился. Вокруг всё так же гудели голоса, надоедая и нервируя. Наверху щебетали птицы. Меня и гриффиндорца разделяли добрая половина двора и группа крикливых до зубной боли жизнерадостных младшекурсников. Отыскав меня за шумной перемещающейся толпой, Блэк смотрел высокомерно, холодно, но как-то очень внимательно. При этом он не пытался поймать мой взгляд (не знаю, чтобы вышло, если бы мы с ним встретились глазами — взрыв, убийство, конец света или ничего). Я догадался, что Блэк, по какой-то совершенно нелепой своей логике, проверяет в каком я состоянии после всех блядских «весёлых приключений». Смог ли я встать на ноги. Его это жуть как интересовало. Если б я остался лежать на снегу? Что бы он сделал? Придумал какую-нибудь новую шутку? Это было хуже, чем спутанный клубок или почерк гриффиндорца по фамилии Гилл — смешанные эмоции, в которых невозможно было разобраться. Так что я попытался подавить всё это, как подступивший горлу комок желчи. И сделал несколько шагов вперёд.  — …Снейп? — сквозь гвалт и хруст снега пробился чей-то изумлённый возглас, — Мерлин! Что с тобой… случилось?! Я не опознал чей это голос, не слишком громкий и уверенный. Это не был голос Лили, на который я, возможно, бы обернулся. В этот момент Блэк отвлёкся на Поттера, прекратив изучать меня. И я остановился, более-менее трезво осознав: отвернувшийся гриффиндорец стоял у фонтана не один. Теперь я видел, как Поттер трясёт за плечо Блэка и, махнув куда-то в сторону, буквально покатывается со смеху и как Петтигрю, с отражённой улыбочкой вытягивает шею, ловя каждое похрюкивание своего дутого кумира. Блэк что-то сказал в ответ и после паузы усмехнулся с довольно заносчивым видом. Я подумал: у него сейчас настроение, должно быть, просто превосходное. Я мог бы спокойно пересечь двор и скрыться в замке, если бы гриффиндорцы не догнали меня, покинув свои птичьи места на фонтане. Несмотря на сомнения, я честно хотел уйти отсюда после настойчивых вопросов Блэка про Дурмстранг. И попытался сделать это, когда, запыхавшись, к гриффиндорцам присоединился Петтигрю. Возможно, Блэк решил, что придя в себя после заклинания я предпочту побитым псом убраться со двора. Ведь я так этого хотел — отделаться от него. Но, хотя Мародёры были увлечены разговором между собой, и их внимание ко мне временно иссякло, вряд ли я мог так просто подойти к Блэку, подобраться к нему незамеченным. Вернее… конечно, мог. Я мельком огляделся. Тот человек, который удивлённо спросил меня, что со мной случилось, видимо, не стал продолжать и ушёл, когда я проигнорировал его вопрос. Никто больше не пытался со мной заговорить или подойти поближе. Съёжившись, я сделал несколько шагов в сторону, будто действительно собрался покинуть школьный двор. Замер, прислушиваясь к собственному неровному дыханию. И, не в силах больше сдерживаться и выжидать неизвестно чего, со злостью рассёк палочкой воздух, накладывая на себя чары отвода глаз, те, которые не пригодились мне прошлой ночью.