Самое настоящее проклятие

В первые секунды я забыл как дышать. Будто на моей шее снова стянули удавку. Я остолбенел, едва переступив порог. В хорошо освещённой, жарко натопленной комнате стояла такая тишина, что можно было расслышать звук до дрожи напрягшихся мышц и глухой грохот сердца — одного, потому что у женщины, которая стояла рядом с окном, сердца точно не было. А потом мамочка — в шляпке, перчатках и белой с серебром меховой пелерине — стоя ко мне в полоборота, одобрительно кивнула в сторону скрипнувшей двери и проговорила: — Прекрасно, Сириус. На этот раз ты не заставил меня ждать. Такие вещи обычно происходят в самое неподходящее для них время. Вроде контрольной, которую устраивают именно в тот день, когда у тебя раскалывается голова. Или отработки по травологии — задание удобрить цветочные горшки навозом — перед назначенным на вечер свиданием. Но вряд ли можно поставить в один ряд случайно уроненный на ногу кусок драконьего дерьма (только и вскрикнешь: «а-а-а, вот же чёрт!») и появление в школе моей матери. Последнее несло за собой ненавязчивый аромат азалий, но это было гораздо хуже самой резкой туалетной вони. — Что… — Я ещё несколько мгновений ошарашенно пялился на мамочку и её уличный наряд, сделал вдох, стиснул кулаки (боль в ладонях уверила, что всё происходит в реальности). — Что ты здесь делаешь?! Мамочка полным достоинства движением повернула ко мне голову. Не могла не повернуть — вопрос я не высказал, а хрипло прокричал и услышал эхо из коридора. Через секунду за моей спиной раздался звук закрывающейся двери… До чего же противный (сглотнул, тёплой улиткой сползла по сухому горлу слюна), но замок не щелкнул, не отрезал меня от всего мира — я мог уйти. …это вошла Макгонагалл. Профессор обошла меня, застывшего в нескольких шагах от порога. Будто в нерешительности остановилась у своего стола, быстро, настороженно поглядывая то на меня, то на мамочку. Но так и не села. Она даже не сделала мне замечание за шум в кабинете. Я уже собрался повторить свой вопрос или развернуться и уйти, изо всех сил хлопнув дверью, когда мамочка шевельнулась — длинные изумрудные серьги плавно качнулись, снова, как тогда, когда она поворачивала ко мне голову — и произнесла крайне холодным тоном: — Ты незарегистрированный анимаг, если ты ещё не забыл об этом, Сириус. И подлежишь судебному разбирательству. По твоему лицу вижу, что не забыл… Не знаю, что она увидела в моём лице (я приходил в себя и пытался осмыслить её слова), но по её собственному — скользнуло удовлетворение. — …теперь всё решено, всё решено. Нашими усилиями, конечно. В министерстве ждут нас в… — мамочка сквозь зубы назвала день недели и опустила неприятный взгляд (а она сверлила меня глазами всё время, пока говорила, и очень внимательно сверлила) на край письменного стола МакГонаналл. — Я заберу тебя сегодня. Она выглядела так, будто объясняла мне элементарные вещи, будто устала от этого объяснения и не ждала от меня никаких комментариев. — И ты для этого сюда заявилась? — переспросил я, возмущённо тряхнул головой, сгоняя физическое напряжение и остатки изумления, — но разве не выходит по твоим словам, что у меня есть ещё день? Мне казалось, мама, что я умею считать! Плюс вечер и целая ночь, чёрт подери, которых она пытается меня лишить! Лицо мамочки в лёгкой тени от узких полей шляпки, оставалось неподвижным и неизменным (надо сказать, это отчужденное и презрительное выражение её лицо имело почти всегда). Но взгляд, которым она снова вперилась в меня… он стал ещё более неприятным и острым, как зубочистка или игла. Она будто искала какой-то возмутительный изъян во мне — я подавил машинальный зудящий порыв пригладить волосы — и, несомненно, находила массу изъянов. — Ты не рад возвращению домой? Похоже, это единственное, что она могла себе позволить при посторонних — попытаться заморозить меня голосом. Она не ответила на мой вопрос. Собиралась сказать что-то ещё, взирая сверху вниз (хотя я перерос её ещё в начале прошлого года), выталкивая каждое слово через губу. Но я опередил её, выпалив: — Ты хотела сказать «в тюрьму»? Я не пойду с тобой. В ожидании грома. Размял пальцы и медленно завёл руки за спину, пытаясь казаться беспечным и по возможности равнодушным (хотя я таким не себя не чувствовал). Взглянул мамочке в глаза. Мамочка закрыла рот, плотно сжав губы. Её брови, тёмные и тонкие, похожие на росчерки пера на бледном пергаменте (от одного взгляда на них меня бросило в дрожь) вопросительно дернулись, словно я сказал, какую-то несусветную глупость (а по её мнению, так и было). Количество изъянов из-за которых ей стоило возмутиться и стоило презирать меня, росло с гигантской скоростью. И росло оно пропорционально моей твёрдости в решении: не делать ничего из того, что радует мамочку, но обратить внимание на те поступки, которые выводят её из себя! Мы — будто две огромные шахматные фигуры (чёрный и белый король), неподвижные в сгущающемся воздухе, но и в своей застывшей деревянной неподвижности полные противостояния. Вспомнил отчаянный выпад Питера против Снейпа и Слизнорта, и как он быстро стушевался из-за нескольких рассерженных восклицаний профессора Зельеварения. В отличии от Хвоста, я не собирался опускать глаза — ни за что. — Что значит «не пойду»? — медленно и тяжело — подобно тяжести своего материнского повелительного взора — произнесла мамочка, недовольно и растерянно морщась, — Ты говоришь мне это, когда я специально пришла за тобой? — Зря, значит, пришла! — буркнул я, не раздумывая. Высказал то, что вертелось на языке. Прозвучало откровенно грубо, но я не видел смысла скрывать своё раздражение. — То и значит! Я не согласен. Я не хочу сегодня! Я никогда не хочу. Не хочу возвращаться. И уж точно не сегодня, когда рушатся все наши с Джеймсом планы. И мамочка, наконец, вытаращилась на меня, как на нечто удивительное. Будто я на её глазах превратился в гиппогрифа. Или признался, что влюбился в парня. Или вытащил из сумки резиновый член (это я к примеру, подобных штук при мне не было). Она, похоже не думала, что я, упрусь, как голодный гиппогриф, которому, к тому же, недостаточно низко поклонились, и даже растерялась. Появился румянец, что было верным признаком нарастающего гнева. Я знал, если я продолжу бунт (а так как я и не думал сдаваться…), этот гнев — бледные полупрозрачные розы на лице мамочки — вскоре вспыхнет открытым пламенем и пожаром. — Неужели? — выдохнула она язвительно, с тихим скрипом сжимая руки в перчатках, словно хотела стиснуть моё горло. Ещё немного, и у мамочки повлажнеют виски. Заблестит верхняя губа, и мягкий подбородок начнет легонько подрагивать — от ярости, как у женщины, сдерживающей рыдания (что, конечно, не могло относиться к такой особе, как мамочка, при встрече с ней и покрытые снегом камни устыдились бы своей теплоты). Для разнообразия я промолчал, перенеся вес с одной ноги на другую, и до боли стиснув руки за спиной, обхватив пальцами запястье. Но и в моём молчании слышалось несогласие. Я мог очень натурально себе представить, как на меня давит вся астрономическая башня от основания до площадки наверху — выдерживать злобный мамочкин взгляд было не так-то просто… Ещё немного — её дыхание станет сиплым и неровным, волосы дикими кудрями посыпятся из-под аккуратной шляпки, забьются желваки. Мамочка уже не будет выглядеть такой высокородной блестящей леди. Почтенной и благопристойной леди. Всеми уважаемой леди! …но лучше глядеть прямо ей в глаза и представлять громаду астрономической башни, опустившуюся на загривок, чем сегодняшнюю ночь — в собственной постели под плакатом с полураздетой неподвижной девушкой на мотоцикле, в собственной спальне на втором этаже лондонского дома. Когда покраснеет не только лицо мамочки, но и её полная женственная шея под ниткой крупного жемчуга настанет время для самого страшного. Или страшно смешного, если подумать о безупречности поведения, которой должен отличаться каждый член семьи. Ведь тогда всему миру станет известно, что леди Вальбурга умеет визжать не хуже крючкохвостого поросёнка. А моя щека узнает насколько жёсткая ткань у той перчатки, что сейчас у мамочки на руке. — Гхм! Это и в самом деле… как-то слишком неожиданно, — вмешалась в разговор Макгонагалл. Неестественно и неловко, как ввалившийся в класс после колокола школьник. Она поправила очки, сухим деловым тоном возвращая меня с Гриммо в кабинет декана Гриффиндора, — Да, ваше решение забрать учащегося посреди рабочей недели… Я сморгнул крохотную слезу, выступившую от долгого напряжённого выпучивания глаз, посмотрел на МакГонагалл — она показалась ужасно блеклой и скучной в прямой, как фонарный столб, серо-зелёной мантии без пуговиц и кружев с простым неярким пучком на затылке. Это по сравнению с пелериной мамочки, замшевой синей шляпкой и жемчужным ожерельем. Честно говоря, я забыл, что Макгонагалл присутствовала в комнате. Она, конечно знала о том, что меня ждало здесь и… — А Вы ни слова не сказали мне! — оскорблённо вырвалось у меня, когда я глядел на профессора — она продолжала что-то «мило» говорить моей матери. А после быстро и удивлённо взглянула на меня, — Вы привели меня сюда и не сказали мне, что она здесь! Ни слова! Если б я знал, что она в замке…не — Мистер Блэк! — шикнула МакГонагалл, резко прервав меня. Но я (я всё ещё не собирался ни перед кем тушеваться и опускать глаза) с удовольствием отметил пятна на скулах женщины. Я предпочёл считать, что это краска стыда, а не только злости. — Вам…вам действительно не хватает понимания о порядке! — прошипела профессор. Она будто была чем-то крайне изумлена. Но очень скоро взяла себя в руки и вполголоса сердито спросила: — И чтобы вы, позвольте поинтересоваться, сделали, если б знали, что ваша мать в Хогвартсе? Конечно, она не ждала от меня вразумительного ответа, но уж точно могла прочитать его на моём лице: я бы ни за что не пошёл с ней в эту комнату. Я бы испарился раньше, чем профессор успела бы произнести слово «ожидает». То есть сразу же после слов «леди» и «Вальбурга»! Может, и признался бы в этих своих мыслях с прямодушием, достойным последователя Годрика Гриффиндора, что несомненно, было бы ещё одним возмутительным поступком, нарушающим установленный порядок… Перевёл глаза на фарфоровую чашку и маленький, в синий горох, заварочный чайник, что стояли на профессорском столе среди бумаг и толстых книг. Закусил губу, сдерживая кривую непрошенную ухмылку. …но вышеназванная леди заговорила вновь. — Твой факультет, — негромко, но безжалостно уронила мамочка, заставив меня вновь посмотреть на неё. Она глухо, нервно стучала костяшками в перчатке по столешнице, и глядела на меня в упор (я почувствовал, что она на грани бешенства, отступил на полшага), — Это твой факультет. Дрянной ребёнок! Твоя привычка не повиноваться, противоречить матери, мне, воспитавшей тебя и давшей тебе всё, что ты имеешь! Это всё тлетворное влияние обители предателей крови и гряз… — Прошу меня извинить, Вальбурга, — Макгонагалл повысила голос, заглушая конец фразы (а между тем мамочка едва не перешла на крик). Теперь яростный блеск стекол и стальной тон, который мог заставить умолкнуть самых заядлых болтунов Хогвартса, был направлен на мою мать: — Гриффиндор не менее славный и почётный факультет, чем Слизерин. Я, к примеру, горжусь, что мои школьные годы прошли под знаменем льва, — отчеканила МакГонагалл. В комнате повисло напряжённое молчание и отзвук сказанных МакГонагалл громоподобных слов. Я с невольным уважением покосился на своего декана. Она заметила мой взгляд, но даже не улыбнулась. Мамочка тоже смотрела на неё. Исподлобья, тяжело, со смесью неприязни, досады и ещё чего-то. Но во всяком случае, вмешательство МакГонагалл подействовало на неё как ведро воды, вылитое на красивую шляпку. И до неприличных ругательств дело не дошло. — Разумеется, — надменно протянула мамочка. Таким тоном, который придавал произнесённому противоположное значение. Или совсем никакого значения. Отвела руку от стола и бесшумно коснулась пелерины. — Разумеется, — повторила чуть тише, будто про себя, и, отвернувшись от МакГонагалл (за секунду до этого мне казалось, что они обе вот-вот выхватят волшебные палочки — такое освежающее развитие событий в душной комнате), снова взглянула на меня. Смотрела долгие несколько мгновений. Мне её сузившийся взгляд очень не понравился. — Однако, я беспокоюсь, к чему приведет моего сына эта мерзкая компания, с которой он связался. Вероятно, ни к чему хорошему. Мамочка скривила губы — что-то наподобие улыбки. Я видел, что она несомненно была очень зла на меня, но при этом еще не дошла до известной степени исступления. Она смотрела на меня пристально, как в начале, когда я только вошёл и даже не мог подобрать слов. Но теперь в своей монотонной язвительной речи обращалась к МакГонагалл (профессор так и не села за свой стол и всё ещё держала подбородок высоко поднятым и сжимала губы в суровую нитку). — Этот с позволения сказать его друг (думаю, вы знаете о ком я, Минерва) я уверена, он подбивает моего сына на… на подобные действия. И совершенно не сдерживает в безумном стремлении опозорить семью. Этот ужасный… — Ты говоришь о нашем домовике?! Вот уж кто действительно мерзкая компания! — не выдержал я. — Разве я с тобой разговариваю? — не осталась в долгу леди, проводя пальцами по мягкому белому меху, — Посмотрите на него! Какое омерзительное своеволие… — мамочка все ещё непринуждённо обращалась к МакГонагалл — а брови МакГонагалл поднимались всё выше и выше. Я едва удержался от возмущённого ругательства. Стиснул зубы. Думает, что сможет меня игнорировать? Сможет заткнуть меня? И процедил не хуже леди: — Его мать — твоя тётка! Когда её успели выжечь с гобелена, что ты не можешь вспомнить фамилию Поттер? Нарочно громко хмыкнул, подумав, что если бы не присутствие профессора — мамочка давно уже надавала мне пощёчин и попыталась выбить стёкла из окон одним своим «поразительным» голосом. — А омерзительность, полагаю, в том, что ты не можешь меня заставить идти туда, куда я не хочу, мама? Не наложишь же ты на меня империус! Тем более при профессоре! — я продолжал усмехаться, пытался убедить и себя тоже в том, что только что сказал, — И что… — Мистер Блэк… МакГонагалл, конечно, слышала, что я упомянул её. Она хотела вновь вмешаться, тронуть меня за плечо, остановить набиравшую ход перепалку, заставить меня замолчать. Но разве мог я молчать, когда мамочка оскорбляла моих друзей (хотя она и делала это регулярно)? Я чувствовал, как от злости пылает лицо и подрагивают пальцы. Притворился, что не заметил движения МакГонагалл и договорил, требовательно повысив голос: — …что ты имеешь виду, говоря «подобные действия»? Чем я на этот раз опозорил нашу семью? — Опозорил? — недоуменно переспросила мамочка. Даже привзвизгнула. Будто не она только что бросила мне в лицо обвинение. Какой-то миг я думал, что она хочет подойти ко мне… Я округлял глаза, слегка подавшись вперёд. Оставался на месте, изнывая от яростной жажды какого-нибудь действия — схватить чайничек МакГонагалл со стола и грохнуть его об пол, чтобы разлилась некрасивая коричневатая лужа. Я чувствовал себя так, что, казалось, подойди я к незажженным свечам, они тут же вспыхнут от кипящей лавы дикого, ослепляющего негодования у меня внутри. …но мамочка передумала на первом шаге, еле заметно выдохнула, вдавливая в пол носок обуви. Произнесла холодно, но с каким-то внутренним чувством, от которого краска снова оттенила бледность её кожи: — Знаешь, что с тобой могло случиться если бы превращение прошло неправильно? Одна ошибка — и несчастный, захотевший стать анимагом, позавидует головам домовиков на стене. Тому, что они уже мертвы. Ты и твои друзья, которые не остановили тебя, подумали ли вы об этом? — Скажи ещё, что беспокоишься обо мне! — неприязненно оборвал я, закатывая глаза. Мамочка ответила не сразу. Её рука, гладившая мех, задрожала. — Когда-то я думала, что моё сердце не выдержит, если мои дети будут учиться так далеко от меня, в другой стране. Но если ты будешь и дальше так разговаривать с матерью, то я отправлю тебя в Дурмстранг, — она в задумчивости качнула головой, будто… будто реально рассуждала об этом. Серьги вновь блеснули, поймав лучи света — Там знакомы с нашей семьёй. Там тебя научат манерам и избавят от влияния… Мамочка не договорила, проследив глазами за МакГонагалл — профессор, наконец, перестала подражать доспехам в коридоре, их бессменному караулу, и прошла к своему стулу. Зайдя в короткой паузе за стол, МакГонагалл как-то очень устало оперлась ладонью о спинку стула, напряжённо глядя в столешницу. Я шумно втянул в себя воздух и выпалил: — Ты это не сделаешь! И понял что попался. Мамочка теперь глядела на меня, как на какое-то насекомое, как я с ленивым отвращением смотрел бы на муху, гуляющую по столу, прежде чем прихлопнуть её свёрнутым журналом. Ещё немного, и мамочка бы расхохоталась безумным смехом. А я бы снова заорал «ты не посмеешь». Она меня ненавидит. Я дернулся в сторону двери — мне хотелось немедленно убраться отсюда. Кто вообще придумал родителей… Я знаю, что звучит глупо и некрасиво, но это… Несправедливо! Ужасно несправедливо! Они постоянно говорят о том, чего добились в жизни. Они только об этом говорят. А ты начинаешь думать, что все их заслуги — что это всё кната ломаного не стоит. Чистокровность и ещё раз чистокровность. Чистота крови навек. Жалкое зрелище. Они ругают тебя, считают, что всегда во всём правы. Что имеют право тебя учить, а сами ведут себя так, что иногда хочется притвориться, что ты не знаешь этих людей, завязших мерлиновом веке и дурных окаменелостях, которые зовут семейными традициями. Они считают, что ты должен повторять за ними, но ты-то — другой. Они этого не понимают! Они думают, что вправе говорить: «ты живёшь в моём доме, на мои средства и потому обязан меня слушаться!» И при этом ничего не понимают! От этого можно взорваться или сойти с ума! Если бы я мог, я бы «убрался» из этой никчемной семейки. Вот если бы совершеннолетие наступало в шестнадцать! И если бы мне больше не пришлось возвращаться в дом на Гриммо, никогда, никогда… в тот момент я был бы рад, исполни мамочка свою угрозу выжечь меня с проклятого гобелена. Честно, не почувствовал бы ни капли грусти, если б моего нарисованного лица коснулось пламя и превратило его в пустую черную дырку. — Вернёмся к первоначальному делу… — мрачно и внушительно проговорила МакГонагалл. Мамочка хотела говорить. Я, наполовину повернувшись к выходу, бросил на неё лихорадочный взгляд и выкрикнул прежде, чем она открыла свой рот: — Разве не ясно?! Напоролся на неодобрительный взгляд профессора, как на башенный шпиль. Усталый взгляд поверх очков, которые всё так же ярко сверкали, как когда МакГонагалл осадила мамочку, не дав сказать ей… — По-моему, все ясно, мэм, — Я несколько умерил голос из-за МакГонагалл и её отношению к нашему факультету (странно вдруг почувствовать, что у тебя и у сурового школьного профессора есть что-то общее). И хотя я злился, но ещё мог сообразить: вряд ли в конце рабочего дня МакГонагалл мечтала стать свидетелем семейной ссоры. А при этом она не оставила меня с дорогой мамулей наедине и пыталась меня, хм… отмазать. Как раз когда я начал обвинять её в том, что она не предупредила меня о мамочке. — Я никуда не пойду. Я остаюсь сегодня в Хогвартсе, мэм. А Вы, леди Вальбурга… — напрашивалось извинение, но его я, конечно, проглотил — …вы можете возвращаться обратно. Домой или куда вам угодно… Вежливости, правда, надолго не хватило. И мне до дрожи в коленях хотелось показательно открыть перед мамочкой дверь — её бы это привело в ярость. Она не посмеет. Она не посмеет разрушить мою жизнь. Когда я, чуть наклонив голову на бок, многозначительно заминал извинение, кто-то постучал в дверь. Я так сосредоточенно подбирал слова и внимательно глядел на вновь превратившуюся в каменное непроницаемое изваяние мамочку, что почти не услышал этого стука, не обратил на него внимания. Но последнее предложение так и не закончил, и не исполнил своей задумки с дверью. Профессор сказала: «войдите». Внезапно я услышал знакомый, ударивший в спину голос: «профессор, вы меня искали?» И обернулся. Перед дверью возник Рег — секунду мы молча рассматривали друг на друга с почти одинаковым удивлением. Вопрос на лице брата сменился пониманием — заметил мамочку за моей спиной. Отреагировал на неё… спокойнее меня. Совсем не так, как я. Пересёк комнату тяжёлыми, основательным шагами, остановился напротив мамочки и, склонившись, с серьезным видом поцеловал ей руку. Я, кажется, даже услышал звук, с которым его губы ткнулись в теплую, пахнущую приятными, но ядовитыми цветами тыльную сторону материнской ладони — она сняла перчатку. У меня будто резко зуб заболел от того, что я видел. Я будто забыл, что так делают. Я, по идее, тоже должен был так сделать, как только вошел, но я завопил «что ты здесь делаешь?» и всё покатилось по другому сценарию. — Сейчас стошнит. Ну, в самом деле! — процедил, презрительно усмехаясь. Но, видимо, проговорил это слишком тихо и невнятно, и меня не услышали.Или только подумал, что произнёс какие-то слова и усмехнулся. А сам угрюмо молчал и молча смотрел на двух моих дражайших родственников. Леди с какой-то почти смешной важностью положила вторую руку Регу на голову, не взъерошив, но слегка примяв волосы. Милостиво улыбнулась. Будто и не было только что никакой перепалки, будто не стучала она по столешнице в высшей степени раздражения, не оскорбляла Гриффиндор и моих друзей, не угрожала мне Дурмстрангом. Когда брат, наконец, распрямился, её рука упала ему на плечо. Я вдруг почувствовал будто это на моём плече лежит рука — тяжело. Поморщился. Дёрнул плечом, пытаясь скинуть невидимую тяжесть… Сложно не помнить. А Рег мамочку ещё не перерос и — наверняка, конечно, не скажешь — он не выглядел так, будто через несколько лет вымахает с кентавра. Он вообще был более коренастый и коротконогий, чем я. Зато плечи у него были значительно шире, чем у меня в тринадцать (пардон, уже четырнадцать). Этакий атлетический комод, с прямыми волосами, квадратным, каким-то неуклюжим, но в целом симпатичным лицом. Он та ещё рохля. Мамочке было удобно удерживать Рега. Я говорю о росте. Ей пришлось бы поднять руку повыше, пожелай она сжать моё плечо. — Здравствуй. Как поживаешь, дорогой? — пропела мамочка и ласково коснулась щеки Рега, — Я и с тобой хотела повидаться… Брат — по нему не было понятно нравятся ли ему ласки матери или он их стоически терпит — невзначай искоса глянул на меня словно бы пытаясь узнать, что произошло до его прихода. Я хмуро смотрел на мамины пальцы на его щеке. Мамина рука на его плече. И снова подумал про долбанный Дурмстранг. Я помнил, что, когда я вошёл в комнату, мне показалось, что она хорошо натоплена и в ней даже душновато. Теперь я чувствовал холод, как будто ледяной ветер с улицы каким-то образом проникал через оконное стекло. Через мгновение мамочка оставила лицо Рега, обернулась к МакГонагалл и с жаром воскликнула, сминая пелерину на груди: — Вот! Вот! Хотя Регулус и второй по рождению, но он никогда меня не разочаровывал и не создавал проблем. Он бы никогда не поставил меня в неловкое положение… он лучший сын, которого только можно пожелать матери. Умный и талантливый, да, и такой заботливый, почтительный, послушный. Одним словом, мой любимый, любимый сын… Это было последней каплей. Болезненно закололо под глазными яблоками, в горле страшно булькнуло. — Я вижу, тебе приятнее иметь дело с лизоблюдом, мама… — и действительно, после того, как я, едва владея собой, сказал это дрожащим голосом, и мамочка, и брат посмотрели в мою сторону. До чайника я не добрался, рванул к двери с такой скоростью, будто от этого зависела моя жизнь. МакГонагалл громко окликнула меня, когда я выскочил в коридор — я невольно обернулся, сжимая ручку двери. Профессора, выкрикнувшую моё имя, я не мог увидеть с такого ракурса — только угол большого профессорского стола. Мамочка повернула голову, и на фоне тёмного оконного стекла вырисовывался её профиль, с детства знакомый. Я поймал напоследок внимательный взгляд Регулуса (он был удивлён или доволен?) и с грохотом захлопнул дверь. Какое-то время я шёл не зная куда. Просто шёл бездумно, мерил ровными одинаковыми шагами каменный пол. Кажется, пару раз сталкивался с кем-то из знакомых, но проходил мимо, не останавливаясь — хоть убей не вспомнить, кто это был и говорили ли мне что-то. Мысли мои были в полном беспорядке. Воспоминания цветными ядовито-яркими картинками плясали перед глазами, неприятные злые голоса — обрывки произошедших сегодня разговоров — заливали уши, и я даже не пытался остановить это. В какой-то момент мне показалось, что я только что разговаривал со Снейпом, и он, оглядываясь на МакГонагалл, угрожал мне переводом в Дурмстранг. А потом ярко, со всеми подробностями внешности, я увидел мамочку среди тепличных горшков. Мне показалось, что я схожу с ума. Эта мысль заставила вздрогнуть и резко остановиться. Где это я? Неподалеку от Большого Зала… До меня доносился ровный шум болтовни и звон посуды, а значит я всего лишь вернулся обратно. Я прислушался к этим звукам и понял, что жутко голоден, и что моё настроение находится на твёрдой отметке «хуёво», что вовсе не удивительно. Надо было разбить этот чайник — полегчало бы. Я сбежал, не закончив разговор, и понятия не имел, что решит насчёт меня мамочка. Но от ещё одной, как минимум, встречи с дорогой родительницей и от возвращения домой мне не отвертеться никак. Мне нужно найти Джеймса. Я временно перестал думать о первом и, прицепившись к группе девочек из Пуффендуя, равнодушно прошёл мимо входа в слизеринское подземелье. В Большом зале Джеймса я не обнаружил, что меня расстроило и немного вывело из себя (я и так держался на соплях), зато заметил Питера в компании паштета и жареного картофеля. — Разве… — его вилка сосредоточенно пыталась подцепить дольку, но намасленный картофель носился по тарелке как лодочка по озеру, — Разве не я должен задать этот вопрос? — удивлённо буркнул Хвост, когда проинтересовался у него, где, собственно, шляется Сохатый. Но глянув на меня, подавился от неожиданности, кашлянув пару раз, поспешно ответил: — Он сказал мне идти на ужин, а сам он метнётся в гостиную за чем-то. — Когда он это сказал? — Когда только ты ушёл с Макгонагалл. Прям сразу. Печально посмотрев на бесполезную вилку, Питер улыбнулся и взял картофелину рукой. — Прошло столько времени! И где он застрял?! — фыркнул я, пиная ближайшую ножку стола. Я ещё не решил, ждать ли Джеймса здесь или подняться в башню Гриффиндора, — вот блиииин! Питер пожал плечами, потом занервничал под моим разочарованным взглядом, попытался сказать что-то с набитым ртом. — Что? — Эванс тоже нет, — сказал он, наконец, и потянулся за новой порцией жареного картофеля, — ай, что я наделал! Капнул маслом на мантию и встревоженно склонился над пятном, доставая палочку. Сначала я отмахнулся от его слов, хотел отвлечь Питера от возни с мантией, скрестить руки на груди и переспросить раздражённо: «и что? Эванс тоже нет. И что?» Ищуще огляделся. Вокруг была привычная суета, весело горели свечи. В центре преподавательского стола сидел Дамблдор и, придерживая бороду, оживлённо разговаривал с Флитвиком. Недавняя «приятная» встреча показалась мне всего лишь кошмаром. Подружки Эванс были на месте — Бредли, будто почувствовала моё внимание, посмотрела на меня, как мне показалось, таким же вопросительным взглядом — а её самой действительно в Большом Зале не было. Возможно, она задержалась, выполняя свои обязанности старосты, распекая какого-нибудь младшекурсника за чернильные пятна на обивке кресел и разбросанные по полу гостиной фантики и обрывки пергамента. Или она просто уже закончила ужинать и ушла. Или решила вовсе пропустить вечернюю трапезу. Или… я посмотрел на Питера и состроил понимающее выражение лица.