Самое настоящее проклятие

Вот скажите мне, пожалуйста, разве так поступают порядочные люди? Эта сволочь рогатая нарвётся, если не объявится в ближайшие пять минут, клянусь собственными трусами, превратившимися в густую шерсть между задними лапами! Потому что, если Сохатый не возникнет сейчас же из этого морозного ночного воздуха — весь его план пойдёт по пизде. Как говорится, низзлу под хвост. Потому что я, вместо того, чтобы заняться делом, точно выскажу ему всё, что думаю о людях, которые заставляют своих друзей ждать из-за мимолётных бабских улыбок. Скажу Джеймсу: дорогой сэр, это, блять, нехорошо! Луна — слепяще-белый бладжер в огромном синем беззвёздном небе — прыгнула в дырявые облака и тут же появилась вновь, отбрасывая смутные тени. Она осветила ближние деревья, сугробы везде, куда ни глянь, и узкий, темнеющий чуть в стороне от Запретного Леса, двухэтажный дом с наглухо закрытыми окнами. Этот неприветливый дом походил на платяной шкаф и размером был не больше иного шкафа. Празднично блестели ветки, белые, пушистые. Снег, что шёл весь день, к вечеру перестал, но теперь, кажется, мог посыпать с новой силой. Левую сторону неба уже заволокло напоминавшей крутой утёс громадой — завалило, как камнями, тяжелыми чёрными тучами. Ветер дул порывистый, тревожный. У меня имелись особые причины скулить и рычать, крутиться вокруг себя, вытаптывая рыхлый снег, припадать на передние лапы, нетерпеливо трясти мордой и вдруг замирать, втягивая непривычно длинный собачий язык, и выжидательно прислушиваться к скрипучей тишине вокруг. На башне глухо пробило одиннадцать (тьма скрывала замок, оставляя лишь неясные очертания, но раскатистые удары неплохо различались в нескольких милях от школы — удивительно, этот металлический грохот, заставляющий дрожать воздух и землю, в спальнях был практически незаметен), а Сохатый всё не появлялся… М-м… Мы так и не поговорили нормально. Стоя у жаркого, бросающего на лица весёлые отсветы камина, перекинулись парой фраз: «Эй, Сириус! Ну и зачем ты понадобился МакГонагалл?» «Да знаешь, дела семейные…» Эванс крутилась рядом. Я то и дело слышал её оживлённый голос и будто бы дыхание у себя за спиной. Она кидала на нас с Сохатым заинтересованные взгляды. Наверняка, хотела заговорить, поворачивая голову, щурясь на пламя и неосознанно закусывая губу. Джеймс честно смотрел на меня. Вглядывался внимательно, пристально, будто пытался разобрать что-то мелко написанное — у меня между глаз. При этом он отвечал сбивчиво, односложно и невпопад. Напрягал деревянную шею и с силой сжимал кулаки, словно выдавливал воду из песка. Он вызывал жалость, будучи от натуги пунцовее собственной формы по квиддичу. Мне до смерти хотелось сказать ему, как он выглядит, но я не успел придумать остроумную подначку и не смог ничего толком объяснить о матери… Совершенно нелепый вышел разговор. Я, заводя руку за голову, чтобы почесать лопатку кончиком палочки, спрашивал о Римусе, а Сохатый что-то выдавал про Когтевран. В другой раз я бы от души посмеялся над всей этой ситуацией, но сегодня она меня сильно раздосадовала. Я даже не уверен, понял ли Джеймс, что завтра вечером меня… что завтра я уеду из Хогвартса на день или на два. Или на вечность, окрашенную в болотно-зелёный цвет подставки для зонтов в виде ноги тролля и тускло-серебряный цвет столового серебра… Впрочем, зря я, наверное, заранее делаю из этого трагедию — самое большее два дня я проведу под одной крышей с Кричером, любовью всей моей жизни. Дольше родители не смогут задержать меня в семейном гнезде, потому что оставалось ещё около десяти дней до рождественских каникул, и эти дни мне следует провести за партой. Если у меня есть выбор, я хочу проявить себя прилежным учеником, а не прилежным сыном… Да где, чёрт побери, пропадает Джеймс?! Сколько уже я его жду? Минут пять? Десять? Полтора часа?! Я порядком измучился и с большой долей кровожадности подумывал: при долгожданной встрече не отшибить ли Сохатому рога?! Резко вскинув голову, заметил бусинки водянистых глаз, сверкнувшие в лучах луны. Серая крыса, против света казавшаяся даже чёрной, моргнула, закрутилась на месте и встала на задние лапы, словно человек. Повела острым голым носиком. Она будто тоже кого-то высматривала. Меня одолело непонятное, смутное желание подскочить ближе и ударить мельтешащую крысу, то есть Питера, лапой так, чтобы маленькое волосатое тельце с визгом взлетело в воздух, а падая, пробило поверхность снега в ярдах десяти от меня. Хотя причём тут Питер? Не знаю почему так, но иногда, когда с тобой приключается что-то плохое, в душе появляется нестерпимая жажда приключить что-нибудь с кем-нибудь другим. Подставить подножку однокурснику, нахамить профессору, обсмеять друга. Делаешь очевидную гадость и будто… будто ждёшь, что этот человек посмотрит на тебя другим взглядом и вдруг спросит: а в чём, собственно, дело? И, может, даже посочувствует, когда узнаёт, в чём дело. Но обычно, сделав что-то подобное, тут же об этом жалеешь. Обычно — я криво усмехнулся, не знаю как выглядела эта усмешка на собачьей морде — никто ни о чём не спрашивает, а сразу плачут или обижаются, или называют скотиной, наглецом и мерзавцем. Что, в общем-то, справедливо, ведь не виноваты же ни проехавшийся носом по полу однокурсник, ни выведенный из себя профессор. Я взвизгнул — выругался по-собачьи — сорвался с места и рысцой побежал вдоль кромки Запретного Леса. Развеяться. Отогнать скуку, тревогу, тошноту, маету, досаду и прочую дрянь, от которой чувствуешь себя растерянным и нездоровым. Сосредоточиться на лёгком, рождающем хруст беге — что проще и приятнее? Это как хороший трах, по самые яйца, когда шлепки громче стонов и выкрикиваемых имён — заставляет работать тело, а мысли делает яснее, прозрачнее воздуха. Я выкинул из головы Гриммо и родителей. Ощущал, как набирает силу ветер, неласково треплет уши и загривок. Снег комьями летел из-под сильных лап, мягкий, рассыпчатый. Почти такой же холодный и сверкающий, как взгляд Эванс, когда она бывает возмущена. Всё из-за этой девчонки… Я с разбегу взобрался на холм и приостановился оглядываясь. Пар кудрявой туманящейся рекой валил из пасти. С языка, разбрызгиваясь и прожигая снег, капала вязкая слюна. С холма мне открылся весь пустырь. …и то, что я сейчас в одиночестве бегаю по однообразному снежно-ватному одеялу… Лунный свет падал на пустое место, белевшее нетронутым снегом от Запретного леса до редкой полосы деревьев за забором. Правда самого деревянного забора, который отделял деревню от пустыря, не было видно в тени. Дальше, пробиваясь сквозь ночь и заснеженные ветки, тускло мигала окошками окраина Хогсмида. …в этом тоже её вина. Мы тогда всё ещё стояли у камина. И Сохатый крепко схватил меня за плечо, просияв, как солнце. Он сказал, что раз Эванс подменяет одного из старост школы, то он пойдёт вместе с ней дежурить до комендантского часа. Разве он — этот комендантский час — уже не наступил? Невольно глянул в ту сторону, где блестела россыпь жёлтых точек — далёкие огни школы над холмами и озером. Я сначала Джеймса не понял и едва не воскликнул, чувствуя, как каменный пол уплывает из-под ног: «ты что, отменяешь нашу вылазку в Три Метлы ради которой я только что играл с мамочкой в убийственные гляделки?!» А когда сообразил, только и сделал, что махнул рукой и буркнул что-то вроде: «ну, пиздуй давай, Сохатый! Но не слишком-то задерживайся, лады?» А как ещё я мог поступить? У Джеймса было такое радостное лицо, будто бы он, наконец, придумал способ стащить все изумруды из факультетских часов, но дело, конечно, заключалось не в каких-то там шалостях. Если б я назвал Джеймса влюблённым болваном, может быть, он остался бы со мной. Скорей всего, остался бы. Однако это выглядело бы…так, как будто я был эгоистом, да? Нет, Джеймс бы точно не пошёл бы с Эванс, если б узнал, что, чёрт побери, он нужен мне прямо сейчас. Но смех, разговоры, чья-то взорвавшаяся хлопушка, засыпавшая комнату кусочками цветной бумаги, вечный вечерний шум и гам гриффиндорской гостиной будто накинули на всё происшедшее со мной сегодня старую выцветшую тряпку, вроде снейповского плаща: кровосос и колючка Северус и его отвратительное, временами просто мудаческое поведение, надменный профиль матери, её обидные слова… В волнах тёплого воздуха от огня, с ощущением тяжелой руки Джеймса на плече многое показалось пустяком. Чем-то незначительным. Будто эти события произошли несколько недель назад и не могли меня волновать. Но… теперь, в унылой тишине, среди холодной пустынной белизны я пришёл к выводу, что, возможно, ошибся и переоценил своё великодушие. И мне стоило сесть на корточки прямо там, у засыпанных бумажными обрывками кресел и, подвывая, что есть силы вцепиться в ногу Джеймса — чтоб он на этот раз не оставлял меня одного. Я той же наигранно бодрой бессмысленной рысцой возвращался к Хижине. На гладком снегу скучно серели пятна моих следов. Питер оставался единственным источником шума на десятки ярдов вокруг. И, кажется, я не только различал, как где-то справа от меня семенят по снегу маленькие лапки и шуршит следом похожий на длинного червя голый хвост — я чуял крысиный запах. Однажды, когда мы только учились превращаться, и Сохатый был ещё не Сохатым, а Хвост не был Хвостом — в то время я откопал в библиотеке довольно зловещее предупреждение (оно, конечно, нас не остановило): слишком увлёкшись своим нечеловеческим телом, волшебник запросто может «потеряться» и, чтоб я сдох, даже начать думать не как человек. Необычное, на самом деле, сумасшедшее ощущение — воспринимать себя человеком в четырёхногом теле пса. Почесаться ногой в ботинке за ухом мне в голову пока не приходило, а вот грязно выругаться хотелось очень, даже несмотря на то, что вытянутая морда не была приспособлена к такому. Здесь абсолютно нечего было делать, кроме как бегать кругами вокруг Хижины, переглядываться с дрожащей от холода крысой, глядеть на луну, принюхиваться к ветру, страдать от мрачных мыслей и… ждать. Возможно, если б я действительно больше интересовался кошками, немечеными столбами и зарытыми костями (или о чём там обыкновенно думают неволшебные собаки?) — было бы проще. А так я думал о Филче, на которого наткнулся в коридоре неподалёку от главного выхода из замка (старик меня не заметил). Отведя Римуса в его берлогу, он возвращался с изодранным по милости нашего друга в клочья одеялом в руках. Затем, тряся головой, размышлял о том, как не проданный честной компании бочонок сливочного пива и угроза настучать профессорам могут стать причиной необычных происшествий в хогсмидском пабе (неожиданная… лохматость любителей золотистого пивка, к примеру) и о том, что Джеймс оказался прав, и Римус снова сомневался, и осмелился назвать это чистой воды хулиганством, в которое мы и его вмешиваем. В конце концов, посреди ленивой попытки увидеть свой хвост, я вспомнил — ну, ну, почему Сохатого всё ещё нет?! Движуха, наверняка, не позволила бы мне забивать голову всякими такими мыслями, неприятными вещами — последний разговор с братом… «Сириус! Подожди!» Кончик хвоста оказался в нескольких дюймах от клацнувших зубов и всё же ускользнул. …Я уже выходил из дверей Большого Зала, решив поискать Джеймса в факультетской гостиной, когда увидел Рега. Брат показался мне более взволнованным, чем всегда — увидев меня, выдохнул с облегчением — и более живым, как обычный мальчишка, с которым можно иметь дело. Даже аккуратная причёска слегка растрепалась. Я остановился, давая Регу приблизиться ко мне, мельком подумал: надо бы объяснить ему, что я был очень зол, когда… когда назвал его лизоблюдом. Я больше хотел обидеть мамочку, а не его, но вырвалось именно это. Когда между нами осталось несколько шагов, он вспомнил о «приличиях» и замедлился, перестал порывисто болтать руками, они словно приклеились к бокам. Вплотную ко мне Рег подошёл, уже двигаясь спокойно и внушительно, однако его голос выдавал, как он запыхался: — Завтра, после ужина. Часов… в восемь, она так сказала. Она заберёт тебя. — зачем-то уточнил, — Мама. — Ну, я понял, что не дементор! — фыркнул я. Как он выразился? Заберёт? — Гхм… Оживление на лице Рега поугасло, будто он с размаху налетел на что-то. Брат нахмурился, опустил голову и смущённо пригладил волосы на лбу. И я как наяву увидел бледную полную и властную мамочкину руку на его склонённой голове. Какое-то время мы напряжённо молчали. Я давился отчаянием и против воли гримасничал, пока Рег не проговорил тихо: — Ты бы хоть раз подумал о её чувствах. Разве это так сложно, Сириус? Думать не только о себе. И он глянул на меня исподлобья с выражением такого страстного неодобрения, что желание объясниться по поводу «лизоблюда» куда-то улетучилось. — Пытаешься воспитывать меня, братишка? Не заносись! Несколько людей, выходивших из Большого зала, повернули головы на мой возглас. Я неспешно сложил руки на груди, передразнивая вышколенность манер Рега, чувствовал, как бьётся кровь в виске, словно игральная кость в бумажном стаканчике. — Ты поставил Леди в неловкое положение перед профессором МакГонагалл, — гнул свою линию брат. — Правда? Какая жалость. Рег стиснул зубы от моего пренебрежительного тона. — С твоей стороны это было эгоистично. Тебе будто мало того, что ты уже сделал. И ещё говоришь, что это меня заносит? Какие до боли знакомые слова. Рег вздёрнул подбородок и мы встретились глазами. А что я сделал? Многие неуважаемые мной люди, все как один, говорят: я совершил страшное преступление. Но никто не хочет рассказать, в чём этот проступок заключается и чем же он так ужасен. Может быть, как раз потому и рассказывают, что ничем? — Мир бы не рухнул, если бы ты перестал постоянно ссориться с Леди! — вновь прервал затянувшееся молчание Рег и выдавил из себя почти жалобно: — Ты повёл себя так… — Как? — Рег смущался, дул губы и неприязненно смотрел на меня. Я, зная, что не услышу ничего приятного, всё же потребовал, — Ну! Скажи, как? — Недостойно, — подаваясь вперёд, негромко, но с большим убеждением выпалил он, — да, я считаю, что недостойно, грубо и просто эгоистично. — По-твоему, я эгоист, потому что не наплевал на свои планы и не пошёл с мамочкой? — уточнил я, внешне ухмыляясь, чувствовал, что снова очень быстро начинаю злиться, словно ветер подул на ещё тёплые угли, — интересно, она вообще предполагала, что у меня есть собственные желания и планы на вечер?! — Я хочу сказать… — Рег сделал секундную паузу, в противовес моей позе тоже скрещивая руки на груди, и хмуро произнёс, — Никому не понравилось, когда ты хлопнул дверью. Ты мог бы этого и не делать. И не называть его лизоблюдом, конечно. — Разве тебе не понравилось? — спросил я, вытаращил глаза, — Я выставил себя грубияном, а ты, наоборот, паинька, ты же у нас любимый сын. Он вспыхнул и резко сказал, растеряв всю невозмутимость воспитанного мальчика: — Да пошёл ты знаешь куда?! — Знаю, — я кивнул, пристально глядя на отвернувшегося брата сверху вниз, — На Гриммо, конечно. Там мне самое место. — Чего ты от меня хочешь? — снова взглянув на меня, брат вскинул брови, — Понимания, да? Веришь… я понимаю тебя. Но ты сам во всём виноват! Рег смущённо и сердито нахохлился, торопливо дёрнул подбородком и поджал губы, пытаясь маской высокомерия скрыть и смущение, и раздражение. В большинстве случаев, я считал Рега невообразимым идиотом, но разумеется, он знал, что дом наших родителей был последним местом в мире, где я хотел бы находиться, и последним местом, куда бы я отправился по доброй воле. Но, зная это, он всё-таки ничегошеньки не понимал, и моя участь ни капли сочувствия у него не вызывала. В свою очередь, мне, конечно, было известно всё, что Рег собирался сказать по поводу моего «недостойного» поведения, даже если ему не хватало духу, и он отделывался долгими паузами, взглядами исподлобья, неодобрительными, и сожалеющими (с такой терпеливой жалостью, наверное, смотрели бы на неизлечимого сумасшедшего, забывшего человеческую речь и нагадившего на свою постель). Всё потому, что эти слова я уже слышал, и не по одному разу, от мамочки. Так что мы с братом были квиты. — Это всё что ты хотел мне сказать? — спросил я холодно. Я думал, что Рег сейчас скажет-выплюнет «да» и уйдёт. Он бы и сам хотел этого. Однако он пробурчал: «нет, не всё» и с выражением полнейшего равнодушия на лице достал чёрный, отбитый бархатом четырёхугольный футляр, небольшой и плоский — в таких обычно хранятся ожерелья и наборы украшений — и, избегая глядеть в глаза, брат одной рукой протянул его мне. — Вот. Она — теперь он не стал уточнять, — передала тебе. Я машинально взял коробку, тут же открыл её, посмотрел на то, что в ней лежало и снова защёлкнул футляр. — И зачем это? Рег тоже глянул на содержимое футляра, когда я его открыл. Пожал плечами. — Какое-то зачарованное золото… насколько я понял, — произнес он как бы про себя, потом обратился ко мне: — Я думаю, ты должен надеть это на шею… — Ты просто гений, Рег, — сказал я серьёзным тоном, — Я бы никогда не догадался. — Зачем тогда спросил?! — огрызнулся брат, вновь складывая руки на груди, — Может, Леди хотела объяснить тебе лично, но ты же ушёл! Вообще-то, это от отца, — быстро добавил он, видя, что я скривился и собираюсь вернуть коробку. — Да? — протянул я, задумавшись (я все равно хотел вернуть эту вещь Регу). Уловил чужой взгляд и какое-то движение в стороне, оглянулся и увидел Питера в дверях Большого Зала, проговорил, бессмысленно глядя на него: — Странно, что не отец пришёл сегодня за мной. Мы с мамочкой вечно кричим друг на друга… он ведь знает об этом. Конечно, я бы в любом случае не согласился бы покинуть Хогвартс. Но с отцом бы не вышло такого скандала. Наверное. Не знаю. Анимагические неприятности вылетели у меня из головы и виделись, как нечто такое, что уже прошло. Однако если б я думал об этом чаще и со дня на день ждал решения родителей — пожалуй, я предположил бы скорый визит отца в Хогвартс, но не матери. Рег еле слышно хмыкнул, вероятно, подумав, о том же самом. — Вообще-то, он и дядя Альфард сейчас на континенте, в Дурмстранге… — В Дурмстранге! — я круто повернулся к Регу, поражённо переспросил, — он в Дурмстранге? Рег не застал ту самую реплику матери и теперь с удивлением глядел на меня. — Я так и сказал… — недоумённо буркнул он, — Леди обмолвилась, там обнаружили средневековые манускрипты, принадлежащие нашей семье… — М-м… — неопределённо отозвался я, не желая объяснять Регу то, что он пропустил, хотя он продолжал смотреть на меня широко открытыми глазами, покрутил в руках футляр, — С чего бы… вдруг подарок? Я вроде провинился, а не наоборот. — Ну, с чего бы… — пробормотал Рег и в его голосе мне послышалась непонятная ирония. Я подозрительно уставился на него. — Возьми себе, если хочешь. Мне это не нужно. Рег моргнул, не торопясь протягивать руки, смерил меня нечитаемым взглядом и сдержанно процедил. — Это не мне… — он передернул плечами и упёрся взглядом мне за спину, в сторону входа в Большой Зал, следя за проходившими мимо людьми, — Ни один Блэк не станет пользоваться чужими вещами. Мы, слава Мерлину, не какие-то нищеброды. И мы ведь не обычные волшебники… Если родители решили отдать это тебе значит так и должно быть, — сказал Рег спокойно, с покорной рассудительностью скота. Когда Снейп поинтересовался с сарказмом, почему я не тащу Рега в нашу с Джеймсом «банду», меня это, кажется, одновременно и разозлило, и рассмешило. И правда, почему? Есть такие вещи, понимаешь, только, если ты не единственный ребёнок в семье. Ведь мы с Регом выросли в одном доме, делили длинную плоскость обеденного стола, библиотеку и игровую комнату (окно в последней — без штор и с кованой решёткой, через которую видно дома напротив и серые камни площади), тот кошмарно высокий табурет с резными ножками (мы по очереди вставали на него и стояли неподвижно, пока приходящая швея снимала мерки для мантий) и огромный рояль, в котором, как тёмном зеркале, отражались наши похожие бледные физиономии. Почему-то мы вынесли из этого разное. Не то, чтобы это меня как-то сильно беспокоило, но, скорей всего, я не был хорошим братом. Не таким старшим братом, к которому Рег, шлёпая босыми ногами, приходил бы ночью, испугавшись грозы, и не таким, который травит младшему байки и учит целоваться…он любит то, что я ненавижу, нашёл общий язык со сволочью Кричером, и, на самом деле, терпеть не может моё «Рег». Будучи на разных факультетах и курсах, мы редко разговаривали друг с другом. Зачастую тема вынужденного разговора быстро исчерпывалась, а между нами повисала какая-то напряжённость и неприятная недосказанность, которой не было в раннем детстве. Говорят, старшие должны отвечать за младших — это ещё вопрос, кто за кого отвечал, ведь даже сейчас Рег пытался держать себя в руках и с такой серьёзностью говорил о семье… Хотя я считал его тряпкой, он, и вправду, был гораздо лучшим сыном, чем я. Внезапно тяжёлые мысли о брате и семье, и сегодняшнем дне рассыпались, словно прах. Чутким ухом я услышал приглушённый хруст снега, чьи-то осторожные шаги за Хижиной.