Самое настоящее проклятие

Ну и как я снова оказался здесь? Яркий свет падал на стол профессора МакГонагалл, освещая всё те же самые предметы, которые я видел вчера вечером. Ослепительно белела бумага. Можно было без труда прочитать названия книг, что лежали на столе и стояли на полках в шкафу. Зеркало шкафа ловило красочные блики. Однако владелица этой наполненной солнцем комнаты выглядела мрачной, как затмение посреди безоблачного неба.  — Надеюсь, вы, двое, сознаёте свою вину, — произнесла Макгонагалл негромко, но каждое её слово в воцарившемся молчании было наделено чрезвычайной силой. Она протёрла очки носовым платком и, вновь водрузив их на переносицу, посмотрела на нас поверх стёкол. Сдерживаемая ярость в её взгляде напомнила о лютой смерти во льдах. Любой, кто встретился бы глазами с МакГонагалл, рисковал быть замороженным, мгновенно и до самых внутренностей. По крайней мере, так мне казалось. Я опирался на одну ногу, от нетерпения легко вздрагивая другой, но под мантией едва ли это было заметно. Держал сцепленные руки за спиной, щурился, рассматривал солнечные пятна на полу и мелкую пыль от старого библиотечного свитка. МакГонагалл рассеянно взяла его с гладкой отражающей лучи столешницы, но так и не раскрыла. Пыль медленно кружилась и блестела в струящемся из окна потоке света. На этот раз перед большим столом профессора мы стояли с Джеймсом вдвоём, что, конечно, немного изменило моё настроение по сравнению… с прошлым разом. Хотя меня всё ещё тянуло сравнивать сегодняшний день со вчерашним, но, по крайней мере, я держал себя в руках, не пытался что-нибудь разбить, и не ругался так, будто мамочка была ещё здесь и могла меня слышать. А Питера, в отличии от нас, МакГонагалл на горячем не поймала — в коридоре, с вытащенной палочкой. И поэтому ему делать в этой светлой комнате было нечего. Я понятия не имел, где он сейчас. Кажется, до того, как мы встретились с парнями со Слизерина, Хвост бестолково топтался где-то позади, тащился, гм… в хвосте. А потом он и вовсе куда-то запропастился. Ну и чёрт с ним. Честно говоря, меня это совершенно не заботило. Умений Питера всё равно не хватило бы, чтобы как следует поучаствовать в происшествии, из-за которого мы не успели на общий школьный завтрак. Никто — ни я, ни Джеймс — от него такого не требовал и, разумеется, не ждал этого. Вот чего я не знал: верно ли называть «происшествием», словно какую-то аварию или ошибку, то, что мы с Джеймсом сделали по собственному желанию, а не случайно — сами, своими волшебными палочками. Вид, с которым я пребывал у МакГонагалл «на ковре», думаю, считался довольно дерзким. Однако мне до смерти лень было говорить профессору: «простите, мэм, я сожалею», если на самом деле это абсолютно не так. И делать покаянное лицо. Хотя такое «несознательное» поведение запросто могло вызвать новые проблемы. Я мог бы задержаться здесь дольше, чем мне того хотелось. А кому это понравится? Стоять перед МакГонагалл, в давящей, контрастирующей с беззаботными лучами солнца тишине, которая вынуждала самых бессовестных нет-нет да и «поразмыслить над своими ошибками» — в подобном занятии нет ничего заманчивого. Даже с учётом того, что рядом с сосредоточенно-неопределённой физиономией ободряюще молчал Джеймс. И я всё ещё оставался жутко невыспавшимся и голодным.  — Кхм… профессор… — шумно сглотнув, начал Джеймс и сделал мягкий шаг вперёд, будто подбирался к дикому зверю. Может, он хотел разбить долгое молчание или действительно придумал что-то, что позволило бы нам с лёгким сердцем убраться из кабинета. Но, чувствуя, как горячее желание покинуть эту комнату достигает во мне самой высокой точки в несколько тысяч миль над уровнем моря, я не глядя махнул в сторону Джеймса. Ладонью коснулся его груди, заставляя умолкнуть и уверенным тоном заявил:  — Мэм, позвольте пояснить!  Думаю, мой голос был даже не уверенным, а запальчивым и раздражённым, сродни независимому виду.  — Они оскорбляли Гриффиндор! И мы должны были пройти мимо, когда они говорили такие гадости? — Я произнес это на одном дыхании, не особо раздумывая. Джеймс резко выдохнул. И я знал — он перебарывает порыв удивлённо посмотреть на меня. Сделай он так — наверное, это вызвало бы вопросы. А вот Макгонагалл, напротив, немедленно повернулась и впилась в меня внимательным взглядом. Она не покраснела, но странно изменилась в лице, и её бледные ноздри раздулись, как тонкие паруса или занавески. Вероятно, она была сильно рассержена, но я чувствовал: профессор злилась не на мои слова, а лишь вспомнила тот неприятный смущающий эпизод, когда ей пришлось осадить мою мать и одну из своих бывших учениц. Так уж вышло, что разгорячённая, ядовитая на язык Вальбурга Блэк, в аккуратной щёгольской шляпке, изящных перчатках и пелерине, являлась и тем, и другим. Бушевавшие в МакГонагалл чувства — гнев, воодушевление, гордость, желание спорить до охрипшего горла — отражались в моей душе, словно яркий блеск и жар факела. Странно на меня влияли. Я отвёл взгляд, мелькнуло секундное сомнение, и пропало, как в ночи — погасшая искра, не оставляя ничего, кроме ставшего ещё черней мрака.  — Мы слышали, как они говорили всякие вещи про магглорожденных и полукровок, — не дав Макгонагалл опомниться, выпалил я и внутренне удивился своей бесшабашной — что же я, реально бессмертный? — наглости (у стычки в коридоре под большим портетом старого волшебника с трубкой должны быть свидетели, хотя даже это меня мало волновало), — Они называли их этим словом, понимаете? Когда говорил — резко, высокомерно и, наделся, что убедительно — глядел не в сосредоточенное, напряжённое лицо МакГонагалл (профессор не сводила с меня блестящих глаз), а на окно, в котором виделся веселый ярко-голубой лоскут неба. Рядом зашуршала мантия и скрипнула обувь, отчетливо для моего взиченно чуткого уха.  — Гринграсс постоянно нарушает правила на поле! — ехидно поддакнул Джеймс, уловив мою мысль, переступил с ноги на ногу и едва не добавил к злорадному выражению лица ругательное слово. Вскинул руку вверх так внезапно, что я и МакГонагалл невольно вздрогнули, — а помните! То есть, мэм, вы, наверное, помните, тот случай, когда…  — Если вы думаете, что ваша прекрасная память на ход квиддичных игр в разные годы избавит вас от наказания, Поттер, то вы ошибаетесь! — повысив голос, отрезала профессор. Она сжала жёлтый свиток в руке, пришла в себя и вспомнила: сейчас нужно отыгрывать роль не женщины, живого человека и заядлого любителя квиддича, а безжалостного профессора, распекающего провинившихся учеников. Ну… или не до конца пришла в себя, потому что, сделав несколько быстрых шагов по кабинету, она воскликнула: — Конечно, помню! Не важно что за памятный случай они с Джеймсом имели в виду, главное, что поняли друг друга, и теперь в голосе Макгонагалл зазвенело что-то похожее на обиду. Джеймс несколько растерянно чесал щеку указательным пальцем. Страстная любительница квиддича и бывший капитан команды факультета Гриффиндор с возмущением смотрела на действующего капитана.  — Это не имеет отношения к вашему возмутительному проступку, — наконец, взяв себя в руки, чуть тише заключила она и крепко поджала губы (в отличии от горящих глаз, этот сухой жест её старил). Я сделал вид, что поперхнулся и пару раз фальшиво кашлянул в кулак, скрывая усмешку. Одновременно поймал взгляд Джеймса, в глубине которого таилась настоящая дьявольщина. Воздух в кабинете не изменился, но дышать почему-то стало легче, чем тогда, когда мы только вошли.  — Мэм? — протянул Джеймс, выразительно, как лицедей, приподнимая брови. МакГонагалл молча смотрела на настенные часы. Поправила ворот серой мантии и произнесла голосом, кажется, даже более холодным и строгим, чем прежде:  — У меня начинается занятие. Поверьте, мистер Блэк, — она взглянула на меня, не меняя ледяного тона, и невозможно было понять по её серьезному лицу, что в итоге она думает о моих словах, — мы вернёмся к этому разговору, когда вы… возвратитесь в Ховартс. Я растянул губы в гримасе — вымученной понимающей улыбке — и слегка опустил подбородок. Что же тут непонятного? Наказание откладывалось пока не закончится история с моими родителями. Можно ли считать это за снисхождение? МакГонагалл бесстрастным тоном напомнила, что с минуты на минуту прозвучит колокол, и что джентльменов-нарушителей тоже ждёт урок, сдержанным шагом направилась к двери кабинета. Мы с Джеймсом почти одновременно дали ей дорогу. Пусть я не смог прочитать по её лицу и не знал ничего наверняка, но, глядя на чопорно-прямую спину профессора, подумал: несмотря на то, что у нас отняли кучу баллов, наказание теперь могло выйти менее суровым, чем задумывалось изначально. Возможно, МакГонагалл (она громыхнула дверью и, стуча низкими каблуками по каменному полу, вышла в коридор) даже жалеет, что вычла сто пятьдесят баллов разом. Думая об этом, я не мог не ухмыльнуться. Мы в молчании последовали за профессором. В коридоре было прохладнее, чем в кабинете. Дергая галстук, я проводил МакГонагалл долгим взглядом, пока её гладкая — волосок к волоску — блестящая шишка на затылке не скрылась за поворотом. Гриффиндор теперь проседал в драгоценных камнях по сравнению с другими факультетами, но МакГонагалл имела возможность исправить эту ситуацию. Например, у какого-то нашего курса мог выдасться великолепный денёк, когда за каждый взмах палочки начислялось бы по десять баллов. Это, конечно, шутки, и профессор ни за что не пойдёт на такое, а всё же я буду знать, в чём причина, если она будет сегодня немного снисходительнее к ученикам своего факультета. Удостоверившись, что МакГонагалл ушла слишком далеко, чтобы что-нибудь услышать, Джеймс резко повернулся и смерил меня любопытным, оценивающим взглядом.  — Что такое? Но долго играть в невозмутимость Сохатый мне не позволил. — Да вот я не припомнаю, когда это Треверс или Гринграсс успели оскорбить Гриффиндор? — с откровенной усмешкой протянул он, — Конечно, МакГонагалл теперь думает не дать ли нам памятную табличку за заслуги перед факультетом. Он будто прочитал мои недавние мысли. Довольно проницательно для того, кто не присутствовал вчера при мамочкиных словах о Гриффиндоре.  — Дай-ка подумать… Я не стремился узнать имена тех, с кем подрался и кого превратил в слизняков. Но, вероятно, они оба были из чистокровных семей. Неплохо… хотя я думал совсем о другом, когда рано утром увидел несколько учеников с зелёной нашивкой на груди, которые болтались неподалёку от Большого зала и беспечно наслаждались жизнью. — Всё потому, что им своевременно заткнули рты, разве нет? — спокойно ответил я Джеймсу, который смотрел на меня со смесью опаски и восхищения, не то наигранных, не то настоящих — пятьдесят на пятьдесят. Я задумчиво почесал подбородок. Да, я солгал Макгонагалл, но мне было все равно. «Разве это не те ученики Слизерина, которых мы встретили вчера в подземельях?» — вот про что подумал я тогда, а не про их имена и фамилии, и эта мысль решила всё, ведь Джеймс ещё вчера вытащил палочку, чтобы повеселиться. О, краткий момент воодушевления и радости: Этому жирдяю Треверсу не оставалось ничего, кроме как покраснеть и попытаться напасть на меня. Впрочем, даже если это были какие-то другие слизеринцы — мне было все равно. *** Человек с ледяным лицом и пожирающим ревущим пламенем внутри. Выброшенная на голый берег рыбина. Так я себя чувствовал. На занятиях механически переворачивал страницы учебников, долистывал холодными пальцами до корки, не вчитываясь. В перерыве меня занимала болтовня о домашних заданиях, профессорах, новостях и прочих пустячных делах… Поймал себя на мысли, что замолкаю на полуслове посреди совершенно постороннего разговора и, морща лоб, мучительно ищу пути оттянуть наступление вечера. И чтобы мне не пришлось снова увидеться с мамочкой. Возвращаюсь к этому снова и снова. Возможно ли это? И всё чаще плодились неловкие паузы между энергичным Джеймсом и красным, поскрёбывающим затылок Питером. Если б нас серьезно наказали, я, наверное, размышлял бы об этом наказании весь день. Но у МакГонагалл даже не было времени как следует нас отругать за трансфигурацию вне учебных классов, и потому я очень быстро забыл те эмоции, которые испытал в небольшой стычке. Они поблекли, потеряли всякую ценность. Вчерашнее дурное настроение вернулось вдвойне — всё неинтересно, неважно, надоело. Я вяло поглядывал по сторонам, искал порыв свежего воздуха в этих старых, залитых холодным зимним солнцем стенах — они повидали не одну такую молодую, не находившую себе места жизнь, как моя — в башнях, окнах, лестницах и переходах. Что-то, что пришлось бы мне по душе. Дурацкий день. Время как-то неожиданно стало уже за полдень. И никаких новых мыслей, как нарушить волю матери, у меня, естественно, не появилось. Хвост беззаботно посапывал за широкими спинами и мочил свои куцые конспекты в слюнях. Джеймс опирался локтями в парту и невозмотимо тёр перед профессором воспалённые глаза — причиной тому была проведённая на ногах ночь, удивительная, но бессонная и тревожная. Что касается меня… то я ждал, этим всё сказано, хотя, наверное, я даже Джеймсу бы не признался насколько меня заботит возвращение домой. В этом было что-то ненормальное, я будто снова превращался в маленького мальчика, чья крохотная рука была в сильной стальной руке матери. Нервная энергия ожидания не давала мне даже на миг закрыть сухие глаза и задремать под нудные объяснения, облакотившись на стул или примяв щекой ворох пергамента. Если бы я даже смог бы где-нибудь пристроиться, то каким ужасом было бы очнуться — с пересохшей глоткой, в поту, со стучащей в висках кровью — и осознать, что за окном уже темно, а до ужина осталось каких-то пятнадцать минут. Я не в силах был остановить солнце, а оно быстро ползло по небу, приближаясь к земле и приближая роковую минуту. *** Джеймс похлопал себя по карманам и на секунду замер с недовольным и недоумённым выражением на лице. А потом обратился к Питеру, который, болтая ногами и рассеянно ощупывая распухшую губу, сидел на краю фонтана:  — Слушай, будь другом, сгоняй за Картой, я, похоже, оставил её где-то, в спальне или в гостиной. Поигрывая палочкой, я молча глядел, как Хвост пересекает заснеженный двор. Разве он не был с нами весь день? Так глупо.  — Как ты мог оставить её в гостиной? — проговорил удивлённо, когда Питер скрылся в замке, — ты же взял её, я своими глазами видел. Разве Хвост не видел того же, что и я? Но всё равно беспрекословно послушался Джеймса. Джеймс не ответил — он копался в своей сумке, и вдруг коротко рассмеялся. Он повернулся ко мне и, подняв руку, показал знакомый пергамент.  — Точно! Гм… — он посмотрел в ту сторону, куда Питер и пробормотал почти смущённо, — интересно насколько он задержится? Кажется, вопрос серьёзно беспокоил его. Даже если Питер обыщет каждый дюйм спальни и гостиной, он не сможет найти то, за чем его послали.  — Бродяга, если бы ты остановил его…  — Зачем мне это? Глядя на Джеймса сверху вниз, я хотел сказать что-то ещё. Но тут палочка едва не вылетела у меня из пальцев и от моего равнодушия ничего не осталось. Снейп. Шёл по протоптанной в снегу дорожке, быстро, не глядя по сторонам, сосредоточенно опустив голову. Видимо, я сильно изменился в лице, потому что Джеймс тотчас же обернулся, и я услышал, как он, уставившись на долговязую фигуру, медленно выпускает воздух из ноздрей Джеймс, конечно, был в ярости, когда мы обнаружили Снейпа, прячущегося за книжными полками, и жаждал расправы. В первое мгновение я тоже не обрадовался ошеломлённому лицу Северуса, словно не я, а он меня преследовал повсюду. Но после, прийдя в себя и перестав прокручивать в голове плохие воспоминания, я подумал, что это было удачное стечение обстоятельств. Жаль, что, не в последнюю очередь из-за расстерявшегося Хвоста, Снейпу удалось сбежать из библотеки, но теперь у меня был отличный повод приставить палец к его коварному лбу и сделать вид, что стреляю. Угораздило же его попасться! Я не искал Снейпа специально, но теперь, когда, он снова неожиданно возник в поле моего зрения, это показалось неплохой возможностью развеяться. По крайней мере, в этот раз не будет уничтожающего чувства разочарования и бессилия — единственное, что выходило из моей массированной аттаки на его, Снейпа, презрительное «нет». Не считая того, что… он был причастен ко всему этому дерьму с судом и родителями и моим возвращением домой. Выкинув из головы все надежды на внезапную благосклонность меркантильной изворотливой ледышки, я всего лишь хотел слегка его разозлить. Полагаю, годы нашего с ним знакомства показывают, что я умею злить его, вплоть до искр из глаз и стёртых зубов? Меня невыносимо жгло справедливое желание уколоть его. Мы с Джеймсом переглянулись. Сохатый нетерпеливо заёрзал на камне, прикусил губу, а потом его лицо осветилось какой-то идеей.  — Эй, Снейп! — закричал он, своим криком останавливая фигуру посреди двора, — позволь кое-что спросить!