Самое настоящее проклятие

В дверь лифта будто ударило взрывное заклятие, но вместо огня и осколков внутрь посыпались люди: сразу человек восемь в министерских мантиях пытались торопливо шагнуть в кабину. В первое мгновение я растерялся и отступил к стене. Потом в меня въехал упругий, как матрас, пахнущий жареной курочкой живот с сияющими пуговицами на нём и орденом Мерлина на длинной фиолетовой ленте — и я понял, что могу застрять тут, среди плотно вставших тел. Решительно выставил плечо и начал пробираться наружу несмотря на возмущение встречных спин и локтей. — Сэр? Не толкайтесь, пожалуйста! — Не видишь, здесь клетка с совами! Не наступи на её! Я почувствовал чьи-то пальцы на другом плече. Оглянулся и увидел, как отец, держась за меня, с непроницаемым лицом быстро отцепляет мантию от клетки. Клетка качнулась, совы в ней беспокойно заухали и захлопали крыльями, на пол посыпалась солома. Не успел я произнести и слова (хотя, не знаю, что должен был сказать, не просить же его в самом деле убрать руку) — с другого бока в уши ударил оглушительный леденящий вопль. Все люди в лифте разом перестали разговаривать, ругать меня и удивлённо замерли, прислушиваясь к душераздирающим крикам. Я же воспользовался моментом, пересилив желание ковырнуть мизинцем в ухе, и мы с отцом, крепко сжимающим моё плечо, свободно шагнули к выходу. Я, как и другие, крутил головой. Сообразил, что вопль исходит из кожаной сумочки в руках молодой волшебницы, которая секунду назад вежливо говорила «сэр» и, морща хорошенький носик, просила не толкаться. — Извините, извините, — когда вопли немного стихли, забормотала она, сконфуженно тиская сумочку, — Э-это всего лишь экспериментальный образец чудовищной книги о чудищах... Переступив через порог лифта, я оказался в большом светлом помещении, наполненном — словно гудение пчелиного роя — монотонными голосами и уже знакомым металлическим лязганьем. Между лифтами, которых было штук двадцать, не меньше, по скользкому мраморному полу сновали, как рыбёшки или расыпающиеся во все стороны пуговицы, работники Министерства и гости Министерства, такие же, как я и мамочка с папочкой. Они, поодиночке, в небольшой компании или целыми толпами, вытирали мрамор, похожий на зеркало, официальными до боли в глазах мантиями. Я взглянул в сторону и вопросительно вскинул брови. Не то чтобы меня это действительно сильно напрягало, но... Мы уже отошли от толчеи, использовать меня в качестве тарана больше не имело никакого смысла, и отец мог бы разжать на моём плече пальцы. Однако его ладонь, напротив, давила всё сильнее. Он вдруг потёр лицо, обхватил лоб и, прикрыв на мгновение глаза, нажал на виски. Наблюдая за ним, я выдохнул через нос и, поколебавшись, спросил: — С тобой... всё в порядке? Он вчера задал похожий вопрос...Надо же, он и правда поинтересовался, как я себя ощущал в натопленной, освещённой и хорошо обставленной комнате, с горой вкусной еды под носом! Насколько паршиво я себя там чувствовал. Внезапно пришло на ум: отец сейчас неловко вскрикнет, как актёр на подмостках, и упадёт навзничь, с глухим стуком на каменный пол, будто опрокинутое кресло. Я, наверное, закричу, привлекая к себе всеобщее внимание? Или, может быть, наоборот, оцепенею с выпученными глазами, замру, будто изображение, сделанное на маггловскую камеру. Вытащу свою волшебную палочку и... может даже — после — буду плакать навзрыд, а бегавшие по своим делам люди вокруг начнут меня жалеть: хлопать по спине, утирать платком нос и тянуть смущённое «ну, ну...». Эта была жуткая и одновременная привлекательная фантазия. Мне до смерти захотелось тронуть отца за локоть. Но в следующий миг отец перестал тереть виски и убрал с плеча горячую руку. — Всё в порядке, Сириус. Голова немного закружилась, — ответил он. Я секунду внимательно смотрел на него, дёрнул плечом и медленно перевёл взгляд на мельтешащих вокруг волшебников и волшебниц. Такое чувство, как если бы мне всучили карты, заломили ставки, но не удосужились объяснить, что это за игра. Я ничего не мог сделать и злился. И злость — её я тоже не знал куда девать. Что я вообще мог сказать отцу, который обнаружил свою обыкновенную слабость? Человеку, который — превратись (в очередной раз) грёбанная игра в приличную семью в поле боя — не встал бы на мою сторону. «Будьте осторожнее, сэр? Берегите себя сэр?». И я снял бы шляпу. Как все те одинаковые люди, которые подходили, похоже улыбались и похоже здоровались. Разве им было не плевать? Я мотнул головой — отец не собирается умирать, во всяком случае, не прямо сейчас, и... серьёзно, мне не одиннадцать, чтобы расстраиваться из-за какой-то непонятной херни — и быстро спросил, перекрывая скрежет и гомон: — Где она? — отец бросил на меня рассеянный взгляд. И хотя он, скорее всего, и без того всё понял, но я поправился резким тоном: — где мамочка? Где она? — Задержалась побеседовать со знакомыми, — спокойно сообщил отец, неслышно зашуршав воротником, обернулся на лифт, на котором мы прибыли и задумчиво добавил: — думаю, она скоро присоединится к нам. Я перестал блуждать глазами по людям, вернулся ими к отцу — он держался очень прямо и оглядывал зал — и хмыкнул. — А ты, значит, решил найти меня? — покидав на него многозначительные взгляды, вдавил носок в пол и пробормотал: — думаешь, я что-то затеял? Отец не расслышал. Или сделал вид — мне было всё равно, потому что он казался мне не таким уж тугодумом, чтобы не догадаться, что, покончив с делом в Министерстве, я захочу выкинуть что-то неожиданное. Вместо ответа отец приглашающе вскинул ладонь. Я засунул руки в карманы, и вслед за ним молча двинулся к деревянным сиденьям у стены подальше от лязгающих лифтов. Может, у него снова закружилась голова, но он не подавал виду? Шагая, я думал: не с теми ли самыми волшебниками мамочка беседует, с которыми я столкнулся, выходя из зала суда? Они точно хотели бы пожаловаться на меня... Тогда я вовсе не разбирал дороги, спешил убраться подальше, пока никто из родителей не схватил меня за руку, как воришку в кондитерской лавке — и случайно толкнул одного джентльмена. Тот джентльмен с черепашьей скоростью перешагивал через порог, а обернулся куда как быстрее. От резкого движения многочисленные подбородки заколыхались. Думаю, гляди я на них дольше, и у меня появились бы признаки морской болезни. Впрочем, недовольство с толстого лица исчезло прежде, чем я выговорил бы слово «квиддич». — М-м-мистер Блэк! Рад встрече, сэр! — воскликнул волшебник так громко, что несколько людей обернулись на его радостный голос. Кулак под рёбра заставил бы его заткнуться, но в приступе невероятного миролюбия, вызванном желанием смыться, я только шагнул назад. Незнакомый маг заморгал и яростно зашептал куда-то в сторону: — Драккл тебя подери, иди сюда, быстрее! — снова повернулся ко мне и расплылся в нервной улыбке, приподнимая нелепый голубой цилиндр, — Позвольте представить, моя жена... Он указал на худощавую пепельноволосую женщину с голубыми глазами — видимо, полную дуру — и рыжей, претерпевшей все виды трансфигурации, горжеткой на плечах. Едва взглянув на достопочтенную супругу я проговорил: — О, несчастное животное. Неужели его нельзя похоронить после стольких мучений? — Что? — не понял волшебник. Потом его улыбка исчезла, он недоумённо глянул на колдунью, нахмурился и рассеянно произнёс: — о чём вы говорите, моя жена... Я, на время отодвинув желание свалить, с большим трудом удержал смех и поднял ладонь. — Я всего лишь говорю про мех на плечах у миссис... — Лавгуд, сэр, — подсказал толстяк, вновь потянувшись к цилиндру, — наша фамилия Лавгуд... — Хотел бы я знать, зачем вы перекрасили дохлую кошку? — протянул я, довольно улыбнулся. — Это новая мода, мэм? Она похожа на лису ещё меньше, чем на квиддичного чемпиона похож ваш замечательный муж. Если только он не решит проявить себя в роли живого бладжера... Я замолчал, но не потому, что хладнокровно выдерживал паузу, а потому, что ничего больше не мог придумать. Голубоглазая колдунья не ответила мне. Не думаю, что она хотя бы услышала меня — её лицо осталось отстранённым и равнодушным. Зато джентльмен, теребя головной убор в руках, медленно покрылся пятнами замешательства и гнева. Не дожидаясь, пока к волшебнику вернётся дар речи, я коротко кивнул ему и его супруге и развернулся прочь от дверей. Кажется, опомнившись, толстяк нахлобучил цилиндр (кто вообще в наше время ещё носит цилиндры?!) обратно и прошипел что-то мне вслед. Мерлинова борода, как невоспитанно с его стороны! С ухмылкой вспоминая, как у мага засветился краской даже прячущийся под головным убором островок лысины между жёстких волос, я вытащил руку из кармана, задумчиво царапнул ткань мантии. Толстый волшебник взбесил меня своим мельтешением и громким голосом... у колдуньи, не сказавшей ни слова, были нежные голубые глаза, как у наказанного пса или больного ребёнка. Похожее ощущение — приятное, но почему-то немного противное — напало на меня, когда пнул Кричера утром в столовой. Ну... так, словно я не глядел себе под ноги, шлёпнул ботинком по луже и заляпался грязными брызгами. Хотя одежда — я с лёгким недоумением оглядел рукава — была совершенно чистая. ....кривое зеркало. Брызжа презрением и сарказмом во все стороны, я напоминал себе не то разъярённого низзла, который, дёргая хвостом, ходит по клетке туда и обратно, не то кипящий котёл с ядовитым зельем. Я напоминал... Шумно выдохнув, я устало сел на корточки и прислонился к деревянным сиденьям спиной. Будто ноги резко перестали держать. Будто меня пропустили через...ту штуку, с помощью которой магглы создают ветер в невыносимо жаркий день, забыл, как она называется. Запутавшись пальцами в волосах (честно говоря, просто запутавшись во всём, что происходило в моей жизни), рассматривал прожилки мраморного пола — они были похожи на странную карту дорог и рек, в которой, конечно, невозможно было разобраться. И даже не сразу понял, что отец, так и не севший на сиденья, что-то говорит мне. Не «Сириус, ради всего магического, встань, не позорь меня», а... — Твоя мать приказала переложить летучий порох — прежнее место было слишком холодным для хранения, и он мог отсыреть. — Отец бросил на меня сверху вниз долгий пристальный взгляд, я поднял голову и невольно зашевелился, устраиваясь поудобнее. — Полагаю, она хочет, чтобы ты вернулся в школу завтра... или послезавтра. Я кисло растянул губы — будто можно было не понять, какая связь между этими двумя фразами. Раз уж моя репутация была такова, что мамочка предусмотрительно лишила меня всех возможностей самостоятельно покинуть дом... Интересно, отец осуждал меня за то, что я и не пытался заслужить доверие? Бегал, как заяц, от вышколенных манер и вежливости — всех признаков образцового отпрыска. Для чего он мне это вообще сказал? Отец медленно поправил свой и так идеально гладкий воротник и продолжил светским тоном: — Полагаю... ты заметил изменения в обстановке дома? — Новые замки на комнатах? — буркнул я с той же лимонной физиономией, глядя на семейный перстень на отцовской руке — Конечно, заметил. Он ждал от меня какой-то непринуждённой беседы об антикварной мебели? Или, может быть, о заклинаниях чистоты, которые использовались при наведении порядка, намывании полов и чистке перил? Иначе с чего бы так поджимать губы. Снова перенеся вес с одной ноги на другую, я протянул раздражённо: — Честно говоря, не понимаю, зачем ты мне это говоришь, если не собираешься раскрывать, где теперь хранится летучий порох. — Резко задрал голову и посмотрел отцу в лицо с иронией и лёгким подозрением (похожим на надежду), — Ты ведь не собираешься? Он предсказуемо не ответил, не спеша расправил мантию и сел с еле различимым в царящем вокруг гомоне вздохом. Край отцовской одежды скользнул по моему локтю, пристроенному на колене. Я разминал шею и пытался вспомнить, что же так хотел узнать у отца? Да, на счёт этого болтливого паршивца.... Уже открыл рот, но отец опередил меня: — Рождественские каникулы снова проведёшь не дома? Я щёлкнул от неожиданности зубами, не протянув даже «э-э-э», и рассмеялся. По сути, это был даже не вопрос, а что-то вроде обвинения. — Ну и что я буду там делать? — проворчал я, с кривой усмешкой уставился на отца. Он пропустил бороду сквозь пальцы, и я не смог понять, он усмехается или снова недовольно сжимает губы. — Разве это преступление? То, что я вовсе не хочу валяться на кровати и разглядывать потолок все каникулы, потому что мамочка завопила: «Иди в свою комнату и не показывайся мне на глаза». Я останусь в школе. И не уговаривай! Отец покачал головой, но вместо того, чтобы сделать очередное никчёмное замечание насчёт моего свободного тона, возразил мне: — Сириус, она бы так не сказала... — Я едва удержал на языке колкое: «ты потерял память?! Вспомни сегодняшнее утро!» — ...без веской на то причины. Отец повернулся, посмотрел на меня с очень прозрачным намёком, а встретив мой возмущённый взгляд, неловко кашлянул, выверенным жестом доставая из кармана белоснежный платок. Я отмер и закатил глаза. — И какую же причину мамочка посчитает весьма веской, чтоб запереть меня в четырёх стенах на две недели? — спросил я с наигранным размышлением. Отец делал вид, что весь сосредоточен на носовом платке. Я цедил сквозь зубы: — уже представляю, что ей будет достаточно того, что я дышу слишком по-гриффиндорски. Повисло неприятное молчание, но отец и вправду только создавал видимость равнодушия. После паузы он тихо проговорил: — Она сильно расстроилась бы, если б услышала тебя. Он снова дотронулся до аккуратно подстриженных волос на подбородке и с сожалением глянул на меня. Но я только отмахнулся. — Удивишься, но я прекрасно знаю, что являюсь сплошным расстройством для неё. Я в курсе.... Я же не любимый её сыночек. Не мой идеальный младший брат. — Если она так сказала, Сириус... — отец внезапно замолчал, складывая на коленях белый носовой платок, — ...ты должен уже понимать, если считаешь себя достаточно взрослым, чтобы возражать родителям, — он достопочтенным, размеренным движением отправил платок обратно. — В злости многие говорят не то, что хотели бы сказать на самом деле. То, что леди говорит, когда рассержена... не всегда правда. Её настоящие желания... — Ты хочешь сказать, что она врёт? Или шутит? — издевательски фыркнул я, вдавливая ладонь в колено. Мелькнула какая-то бессвязная мысль, но я не уловил её. Хотел встать, но в последний момент передумал и немного рассеянно продолжил: — про Дурмстранг, и то, что однажды она меня... — Я не договорил, наклонил голову, вытянул указательный палец и изобразил прожигание волшебной палочкой родового полотна. Когда я заговорил отец непроизвольно поднял голову и теперь смотрел на мою пантомиму с непонятным выражением на лице. Я покосился на него, опустил руку и выдохнул: — Если она так шутит — такое себе.... оправдание — то, Мерлинова борода, какое же у неё отвратное чувство юмора! Просто... омерзительные шутки. — Не груби. — отец нахмурился, становясь на сторону мамочки, как, впрочем, и всегда — про Рождественские каникулы. Это твоё окончательн... — Конечно! Да! Разумеется! — ...ое решение. Добровольно запереть себя, когда в Хогвартсе и Хогсмиде гремят хлопушки и пахнет елью? Может ли быть выбор более очевидным? — Даже если мамочка будет в бешенстве, я не вернусь! — выпалил я. Отец, кажется, слегка растерялся от моего напора и ничего не сказал в ответ. Снова долгое молчание. Ближайший лифт раз десять дребезжал кованым «капканом», открываясь и закрываясь. Я вспоминал — это было как раз Рождество на втором курсе, мне исполнилось тринадцать — день, после которого я окончательно перестал возвращаться домой на праздники...