Самое настоящее проклятие

И почему вдруг вспомнил день, когда — тринадцатилетний вытягивающийся шифоньер — стоял и комкал отцовскую шерстяную мантию, пряча в ней глупое лицо и глотая слёзы? Эй! Я ни за что не собирался изменять трёхлетней привычке: проводить праздники в Хогвартсе или где-то ещё — но всегда в компании друзей, а не родни. Скорее уж небо рухнет на меня, Чёрное Озеро высохнет до мелкой лужи (бедный гигантский кальмар, однако из него выйдет отличное дополнение к пиву), а МакГонагалл переймёт у Дамблдора страсть одеваться как пациент Мунго, считающий себя Селестиной Уорлок в разгаре блистательного концерта! В самом деле, блистательного… Я всё ещё нуждался в крыше над головой. И, конечно, одна ссора в преддверии Рождества, какой бы жуткой и неприятной она не казалась, вряд ли могла чудесным способом избавить меня от этого утомительного неудобства. Каждое лето я так же проводил в доме на Гриммо. Понятное дело, что бывали дни, когда в отчаянии я предпочёл бы родительскому дому картонную коробку из-под маггловского холодного ящика (расползётся после первого дождя), или собачью будку с ямой в земле — вместо постели. А взамен одеяла меня согревал бы собственный хвост, превосходно, не так ли? Джеймс как-то сказал, что устроит мне шикарную двухкомнатную будку среди цветущего палисадника у своего жилища в Годриковой Впадине, чтобы я мог водить туда всех окрестных бродячих шавок. Дурацкая шутка даже для Сохатого, но я читал сочувствие в его глазах, когда он её откалывал. Если поразмыслить, те рождественские каникулы на втором курсе не задались с самого начала. В Большом Зале ещё не вывесили «святыню», вокруг которой с благоговейным шёпотом толпятся все, кто не спит по ночам, доделывая домашку, дописывая эссе в несколько (десятков?) свитков и кому низкие оценки являются в кошмарах (не сомневаюсь, что мучительных) — список успеваемости — а Джеймс подцепил какую-то заразную болезнь. От неё он пошёл красными точками и стал похож на нутро арбуза. Разумеется, его забрали из Хогвартса, хотя Помфри и уверяла, что сыпь сойдёт сама собой через несколько дней. Римус (кажется, его «страшный секрет» был тогда уже разгадан), привязанный к своим родителям хуже слепого голого щенка, как всегда поехал на праздники домой, а родня Питера точно считала, что Рождество — исключительно семейный праздник! Мадам Помфри выглядела как человек, способный вылечить любую хворь — если не зельями, то хотя бы стоическим выражением лица, которое всякий раз возникало, когда к ней являлся больной — будто обрызганный красной краской через каминную решётку. Несмотря на это угроза эпидемии витала в воздухе вместе со спиртовым запахом крепкого… эм, дезинфицирующего средства (Мерлинова борода, я не стал бы этим напиваться даже на спор!) и стуком закрывающихся ставень в Хогсмиде. На праздничном ужине в честь конца учёбы Дамблдор встал и, поглаживая бороду, посоветовал на рождественские каникулы покинуть школу. Рассоветовался! Будто не оставалось другого выхода, и громадные ели в Большом Зале и рождественский пир, над которым корпели хогвартские эльфы, оказались никому не нужны. Замок быстро опустел, притихли коридоры и классы — настоящая зимняя спячка. На самом деле, я не хотел ехать домой и не ждал для себя тёплого приёма. Но, глядя, как однокурсники ищут по комнате носки, выгребают из ящиков мелкие предметы, закидывают в чемоданы книги и одежду — как-то незаметно начал собираться сам: волшебные шахматы смахнул с подоконника, вытащил из-под кровати красный зубастый фрисби. Даже если мне разрешили бы остаться (честно говоря, я слабо представлял себе, как благообразный седобородый директор хватает меня за руку и пинками садит на поезд — ему бы пришлось очень постараться), мне казалась до ужаса унылой перспектива болтаться вечерами по пустой гостиной или спальне. Я бы рехнулся от одиночества. Я тогда подумал: «мне, как и всем, есть куда возвращаться» и, втиснув поверх рычащего диска стопку маггловских журналов, защёлкнул свой чемодан. На лондонской платформе меня встретил дядя Альфард. Его несложно разглядеть в любой толпе: здоровенный, широкоплечий, как трюмо, мужчина с уставшими глазами (кажется так — они глубоко посажены под бровями и на них падает тень, словно синяки от бессонницы), густыми каштановыми волосами и длинным, волевым подбородком. И, конечно, я помню его кожаную шляпу с огромными полями — «ковбойская» — которую он привёз из Нового Света и потом никогда не расставался с ней. Дядя Альфард тогда как раз вернулся из Штатов, где провёл пару месяцев, изучая историю американской магии или что-то в этом роде — и рад был повидать племянников. А родители — они терпеть не могут Хогвартс-экспресс и вокзальную суету, перенятые у магглов — вероятно, счастливы были переложить на него неприятную обязанность. О, я считаю, если бы человечество состояло из таких людей как мои родители, то мы точно жили бы ещё в каменном веке! У многих, думаю, найдётся такой родственник, которому в семье по поводу и без повода перемывают косточки. Дядя Альфард для моей родни был именно такой мишенью. За ним всегда следовали осуждающие взгляды в спину и жалобы, как чёрный дым — за паровозом. Грёбанные трусливые сплетники. «Ему, кажется, уже за сорок? Что раньше, что и теперь — он совершенно ничем не выделяется. Так-то он заботится о репутации древнейшего и благороднейшего семейства!» — «Кто-нибудь вообще знает, чем он занимается в Усадьбе?» — «Ах, нет, Альф живёт один и практически не общается с семьёй!» Он не слыл Мастером Чар и не имел в рамке за стеклом пергамента с сургучом, который бы подтверждал это звание, как, например, у отца. Он не практиковал чёрную магию, не тёрся в Министерстве, в надежде урвать кусок пожирнее, утащить какую-нибудь магическую реликвию в семейный сейф, как ещё один брат матери — по-драконьи улыбающийся дядюшка Сигнус. Не устраивал приёмы в вылизанном до скрипа меноре, ослепляя гостей блеском галлеонов, на подобие «свежих» родственников семейства — Абракаса и Люциуса Малфоев. Дядя Альфард никогда не был женат и не воспитывал детей. Он стоял как-то в стороне от кипучей жизни «высокородных волшебников», по правде говоря, дурнопахнущей кучки слизеринцев, которые сняли школьную мантию со змеёй, но остались всё теми же — «змейками» и «слизнями». Может, дело было в дядиных увлечениях и его характере: ему-то, кажется, было абсолютно плевать на каком факультете я учусь и с кем общаюсь. Или в том, что ему с рождения не повезло с чистокровным «наследством»: одна нога была у него нормальная, а на другой — семь искривлённых пальцев. Дядя Альфард слегка хромал и всегда носил один ботинок на размер больше, чем другой. На дворе уже не мрачное средневековье, чтоб считать это замечательным признаком чистой крови — и в детстве лишние пальцы пытались убрать. И какими только способами, но бесполезно — проходил день, второй, и пальцы отрастали заново, словно грибы после дождя. Я не сразу с ним сошёлся. Лет…ну да, до одиннадцати дядя Альфард скорее раздражал меня. Так бывает: долгое время воспринимаешь человека по-одному, а потом, что-то происходит, и ты начинаешь смотреть совершенно другими глазами, гм…гм. Словно между двумя людьми внезапно протягивается нить. Или наоборот, она гниёт и рвётся. Однажды, помню, мне было семь-восемь, и мы собрались у кого-то, кажется, в загородном доме дяди Сигнуса и тёти Друэллы. За обедом я всё смотрел на платье моей кузины Цисси розовое, с белыми лентами, похожее на воздушное пирожное — красивое платье. Поджимая губы, Цисси подражала взрослым и напоминала скорее куклу, чем живую девочку. Белокурое создание, на несколько лет меня старше, садилось на стул так, чтобы не помять ткань и развёртывало на коленях салфетку — чтобы не запачкаться. Меня смешили её осторожные важные движения, несмотря, что ловил на себе не предвещающие ничего хорошего мамочкины взгляды, когда передразнивал кузину и прыскал в тарелку. Когда мы, дети, остались одни, я начал носиться по комнате, словно комната превратилась в квиддичное поле, и толкнул Цисси, порвав ей платье на плече. Цисси захлюпала носом и тут же разревелась, сидя на полу с вытянутыми ногами и сползшими белыми чулками. Дромеда бросилась ее утешать, а потом стиснула кулаки и побежала за мной, пылая желанием надрать мне уши. И мне бы не поздоровилось сумей она до меня добраться: пять лет — в детстве эта разница в возрасте хорошо чувствовалось. На звуки возни и топот в комнату вернулись взрослые, в том числе и дядя Альфард, поднялась шумиха. Я помню, Дромеда, не успев как следует меня поколотить и не придумав ничего лучше, показала язык и скорчила рожу, а дядя Альфард усадил надувшуюся Цисси себе на большие колени и, залечивая ссадину и вытирая ей нос удивлённо ответил мне:  — Наказывать тебя? Возможно, стоит отругать за то, что ты бегал в доме. Ты ведь знаешь правило на этот счёт? Но я думаю, с Цисси вышло случайно, да? Ты же не хотел, Сириус? Так непохоже на тебя — бить людей и рвать на них одежду… Ей-Мерлин, никакие родительские увещевания и упрёки меня не могли пронять, но почему-то от фразы дяди Альфарда я тогда покраснел до корней волос, вскипел и закричал, так что даже зазвенело в ушах:  — Нет, я хотел! Хотел! Хотел! Хотел… Будто он знал меня лучше всех, даже лучше меня самого — кого бы это не взбесило? Уф-ф, до сих пор неловко, хотя и прошло сколько-то лет… Но, кажется, дядя Альфард всегда видел во мне человека лучшего, чем какой я на самом деле. Словно я взрослый и рассудительный, даже когда я сам себя таким совсем не чувствовал. Будто моим решениям… ну, можно доверять. Он единственный в семье, не считая, конечно, Дромеды, кто отнёсся ко мне не как к нашкодившему щенку. Он не особо любит навещать моих родителей, да и я постоянно торчу в Хогвартсе, поэтому видимся мы редко. Но разочаровывать его, пожалуй, мне бы не хотелось… С того раза, когда дядя Альфард привёл меня домой с вокзала, я никогда больше не возвращался ни на Рождество, ни на Пасху. Впрочем, и рассказывать особо нечего. В доме всегда был строгий распорядок: завтрак, обед, ужин и время чаепития. Сначала я терпеливо ждал, пока мамочка выйдет к вечернему чаю, подобрав ноги и не сводя глаз с толстой стрелки. А потом — из головы совершенно вылетело отчего в тот раз — саднящая щека и разбитая чашка с лужицей на полу… Счастливого Рождества, Сириус. С резким грохотом повалив стул, на котором сидел, я побежал к отцу через гостиную. Странное желание: броситься в его объятия, зарыться головой в живот. Что ж тут странного, что ребёнок хочет обнять отца? Это странно? Я всего лишь вцепился в верхнюю мантию, которую отец (о, он ничем не походил на большого, напоминающего медведя, дядю Альфарда и часто мёрз по вечерам, пока не выпьет горячего чая) повесил на спинку стула. Прикусил губу до боли и, утерев лицо колючей тканью, выглянул из-за стула. И я увидел, как отец на другом конце комнаты склонился над креслом и утешает мамочку, взяв её руку в свои. Что он ей говорил? «Успокойся, Вальбурга, дорогая…» Бледная, она упала в кресло, словно подрубленная, и выглядела так будто сейчас потеряет сознание и расплачется. Страшный вид. Я не помню почему. Я не запоминаю такие вещи. Просто, мне показалось, что внутри что-то взорвалось, как огненный фейерверк. Знаете, когда он гаснет — на небе ещё остаются клубы дыма, а воздухе воняет гарью. Я со вздохом поднялся с корточек и, стукнув кулаком по затёкшей ноге, посмотрел на отца. Он всё также сидел в официальной позе.  — Мамочки ещё нет. Почему? — буркнул я, чувствуя странную неловкость, разглядывая отцовскую прямую, как столешница, спину, худые плечи и сложенные на коленях холёные руки в перстнях, — похоже нам придётся долго ждать. Пойдём в вестибюль? — Я покосился на ближайший лифт и зашагал к выходу. — У меня уши болят от этого грохота!  — Хорошо, — отозвался отец после паузы рассеянно, словно позволил себе немного подремать, а я заставил его очнуться от сна. Вставая он сказал: — У вас с леди определённо есть общие черты.  — Что? — Общие черты. Разумеется, вы же родственники, одна кровь, — я с плохим предчувствием обернулся и недоумённо посмотрел на отца, он продолжил, не замечая моего взгляда: — глаза, волосы, форма носа и губ… вспыльчивость и упрямство — это всё у тебя от матери. Порой мне кажется, вы с ней даже слишком похожи, не только внешне… Я резко втянул воздух носом, доставшимся мне от матери. — Меня кто-нибудь об этом спрашивал?! — выкрикнул, перекрывая не только отца, но и лязганье лифтов. — А если я не хочу быть на неё похожим?! Казалось, на мгновение воцарилась тишина. Я чувствовал, что на меня смотрят с удивлением служащие Министерства. Плевать. Одна кровь? Катись она в ад! Я зло выдохнул:   — Или на тебя! Зачем… — потёр лицо, —зачем, ты вообще мне это говоришь? — Я говорю тебе потому, что я твой отец. — Ты… Ты мне не отец. Ты лишь человек, который меня зачал. Обидные слова замерли на губах, я ещё раз провёл по ним пальцами, будто стирая молочные усы. Отец глянул вокруг и с ничего не выражающим лицом двинулся к выходу из зала с лифтами. — Ты совсем не слушаешь меня. — глухо пробормотал он на ходу. Я шёл рядом и неподвижными взглядом уставился себе под ноги, — Тебе не достаточно, что во всём мире она любит только тебя? Как ребёнок может быть таким… Его стоило пожалеть. Но даже пол был интереснее, чем его поучающий тон, когда он выцеживал: «ты должен уже понимать, что в злости многие говорят не то, что хотели бы сказать на самом деле.». Я прекрасно знаю об этом. — Неблагодарным и невоспитанным? Полагаю да, — вяло кивнул я, чувствуя дрожь, в теле, будто только что пробежал несколько миль, почесал щёку. Как это удивительно: вчера и сегодня обошлось без любимых мамочкой пощёчин. — Да, да, да, полагаю, только этим объясняется, что барабанные перепонки в моих ушах за столько лет мамочкиного ора ещё не лопнули… Внезапно мне пришло на ум нечто, что заставило меня тихо, немного безумно хмыкнуть. Давнишнее воспоминание о разломанном стуле в больничном крыле. — Сириус, хватит! — повысил голос отец, но не достаточно, чтобы снова привлечь внимание. — Это ты — хватит! — огрызнулся я, не давая ему схватить меня за руку, — Прекрати меня поучать, иначе я не выдержу и без всякой лжи и шуток назову мамочку… Отец повернулся ко мне и хотел что-то сказать, но я быстро поднял ладонь прямо перед его лицом. Слова о «сходстве» кое-что напомнили. Я опустил руку и пожал плечами. Пытаясь казаться непринуждённым, протянул почти… миролюбиво: — Сэр, я хотел кое-что спросить у вас. Кричер сказал мне, что мамочка… что она расколошматила весь хрусталь в доме? Отец остановился и слегка изменился в лице, но я не понял в чём была эта перемена. Он будто только что злился на меня, так, что едва пар из ушей не шёл, а теперь снова смотрел спокойно и равнодушно. Куда мне с моими разбитыми стульями и проломленными дверями — до леди! Этот жалкий придурок — Кричер — винит во всём меня, так что я хотел выяснить, что настолько вывело мамочку из себя. — Я слышал, она даже поранила руку, сэр? — спросил я и дёрнул подбородком. — Это правда? Расскажите, как это произошло.