Самое настоящее проклятие

Слышал, что перед цунами морская вода уходит далеко от берега, оставляя гальку, водоросли, блестящие ракушки, затонувшие кольца, потерянные карманные часы и очки, и лупоглазых рыб, дрыгающихся в камнях, мокром песке. Хотя у меня было спокойное лицо, внутренне я ощущал себя трепыхающейся рыбёшкой, предвестницей водяного вала размером с астрономическую башню. С одной разницей: приближающая в шорохе платья волна не несла мне спасение — она вообще не обещала ничего хорошего. Я отступил медленно, словно выполняя па, или будто не веря своим глазам. Нет. Оглушительный удар, как хлопок бумажного пакета, который сначала надули, а потом резко сжали, быстро настиг моё очень спокойное — ледяное — лицо. Я невольно коснулся затвердевшей скулы, надо же, до сих пор я надеялся, что обойдусь без материнских «проявлений любви». Зато никаких сомнений — передо мной стояла моя мать, и в её глазах блестело адское пламя ярости. — Ты что устроил на суде?! Я не успел вспомнить за что, она ещё раз замахнулась белой пухлой рукой — я почувствовал, как моё тело превращается в камень, одновременно твёрдый и хрупкий, точно бесцветный алмаз — но не ударила. Наверное, вспомнила, что вокруг, словно дуло репортёрской камеры, множество любопытных глаз. — Леди... — в странном вязком помрачении, поприветствовал я мамочку, изобразил сдержанный кивок. Руки, не способные ответить пощёчиной на пощёчину, прилипли к бокам. В виске билось пойманным в золочёную табакерку зелёным жуком: я либо исполню задуманное, либо, Мерлин побери, сожру на ужин все шторы в доме! Опустив ладонь, леди Вальбурга прожгла меня — ослепительной искрой-иголкой, упавшей с волшебной палочки — зловещим взглядом, но, несмотря на то, что её реплика имела форму вопроса, ответ ей был нужен, как жабе — крылья. — Почему ты задержалась? — спросил отец негромко, вклиниваясь в тяжёлую атмосферу, словно тусклый луч — во мглу закрытой комнаты, проблеск адекватности. Я опять задышал и едва переборол судорожное желание захватить воздух ртом, как делал бы вынырнув из глубокой воды. Мамочка скривила губы и отвернулась. Они с отцом обменялись парой фраз, точно охотники в нападении — кроффлом. В светской болтовне на время забыли о моём присутствии. По крайней мере, у меня сложилось впечатление, что они — в большей степени леди, брызжущая раздражением, как если бы это были кусочки льда — нарочно говорили так, будто меня здесь нет. Наверное, это был удобный момент, чтобы посмотреть в сторону ближайшего камина... но вместо этого я хмурился, сжимал челюсти до звона в ушах и, низко наклонив голову, тёр щёку. Наконец, мамочка снова на меня взглянула: — Тебе известна сумма, которая тратится на тебя? — Я против воли поднял глаза. Голос её был холоден, как зимняя полночь или как порция мороженого после сердитой пилюли от кашля: — Ты, конечно, опять забыл, что всё, что есть у тебя — дала семья. И чем ты отвечаешь на такую щедрость? Она надменно вскинула тонкие брови в ответ на тот упрямый и неподвижный взгляд, каким я, тихо сглотнув, уставился на неё. Я ясно вообразил себе железный звон скрестившихся мечей и высеченные искры. — Я так думаю, что... не всё. И не лучше ли перечислить, мэм, то, что у меня семья отняла? — пожалуй, громче, чем следовало, произнёс я, сдавленно и резко, не заботясь, что на нас снова будут оборачиваться или показывать пальцами. В одно слово. Удивительно, но она меня поняла. — Хочешь творить, что вздумается? — хмыкнула мамочка почти спокойно, хотя ноздри её подрагивали, точно она и правда постепенно превращалась в дементора, высасывающего радость и счастье. Неторопливо подала руку отцу и взяла его под локоть. — Блажь и глупость дикого ребёнка. Не удивлюсь, если этот путь приведёт тебя в Азкабан, Сириус! — Там не будет вас, мэм. По-моему, это уже большой плюс азкабанской камеры! — легкомысленно выпалил я. Скрестил руки на груди в последней попытке сдержаться, сохранить равнодушный вид и не начать кричать высоким пронзительным криком прямо у заманчиво вспыхивающих каминов. — Ты, невоспитанный... — мамочка подняла ладонь, но на этот раз не чтобы ударить, а лишь затем что бы нервно сжать её перед моим лицом, впившись острыми ногтями в собственную мякоть, словно она ловила что-то невидимое и ускользающее. Я услышал шелест мантии с другого бока. Отец, оказавшийся между мной и мамочкой, вновь положил тяжёлую и горячую, точно тарелка едва снятая с огня, руку мне на плечо. Как тогда, когда мы с ним вместе выбирались из набитого лифта. — Сириус, не говори о том, чего не знаешь... — неловко, но с явно сквозящим осуждением, протянул он, повернул голову, так что я теперь видел только часть его лица, и сказал (или вздохнул), уже глядя светлыми глазами куда-то мимо: — разве ты потом не пожалеешь о своих словах? Я шумно втянул воздух. Грубо скинул с плеча отцовскую руку, едва почувствовав как она, падая, скользнула по спине. — Отстань! — шагнул в сторону, но в следующий момент развернулся, вздёрнул подбородок. — С чего бы мне жалеть о чём-то?! Мы с отцом пересеклись взглядами. Он казался немного смущённым и поспешил положить сброшенную ладонь на свой локоть, поверх мамочкиных пальцев. Спустя пару мгновений, мамочка абсолютно ненужным движением поправила ворот платья. Я не удержался от недоумённого фырканья и внезапно вспомнил о чём мы с ним говорили до прихода леди. Что же папа хотел мне сказать? Не сейчас, а тогда... «Полагаю это напомнило ей о судьбе несчастного Помпея Булстроуда... ...ты мог погибнуть. В этом всё дело». Я перевёл быстрый лихорадочный взгляд на мамочку — сокрушительницу хрусталя — на её слегка покрасневшее лицо и закушенную губу. — Мы возвращаемся на Гриммо, — приказала она после секундной рассеянной тишины, — Орион. Сириус. — Хорошо, Вальбурга, — спокойно отозвался отец, будто только что на его глазах не разразилась ссора. И правда, выдержке Ориона Блэка можно было позавидовать. Или, может, отца не так уж сильно трогали наши с мамочкой распри, если только они не угрожали его безмятежной жизни аристократа магического мира. Я промолчал, рассматривая носок туфли, который высунулся из-под мантии, как чёрный собачий нос, но сделал вид, что на этот раз победа за мамочкой и, состроив непроницаемое выражение лица (обладая долей фантазии, такое выражение можно было принять за вселенскую покорность), поплёлся ей вслед. Мы приближались к одному из каминов. Я шагал почти вслепую: на людей вокруг уже вдоволь насмотрелся, под ноги, на отполированный тёмный паркет глядеть было неимоверно уныло, а на родителей... Мне было противно смотреть, как отец накрывает мамочкину руку своей и заглядывает ей в глаза с выражением похожим одновременно и на опаску, и на подобострастную нежность, аккуратно ведёт её сквозь толпу, как таинственный корабль — через рифы и мели. На его месте мог быть я. Думал: это как держать в своих объятиях змею, холодную, опасную, ядовитую... Несмотря на голубые глаза, мягкие манеры, аристократическую сдержанность он ничем от неё не отличается. Я дрогнул полуприкрытыми веками и провёл языком по пересохшим от споров губам. Ничем не отличается. Змея. Как все рептилии, хладнокровный, изворотливый... Словно из другого мира, где раздвоенный язык и чешуя — это нормально, а густая шерсть и лохматые собачьи лапы — нелепая диковинка. Смертельно ядовитая змея: отравишься — не спасут ни антидоты, ни чары, ни бешеное желание жить. А не охуел ли он из-за одной шутки, одного заклятия так поступать со мной? Да, да, да, я виноват, хотя в чём, блять, — настолько сильно — я не совсем понимаю, однако временами нахожу сходство между собой и мягким, тёплым, коричневым... но даже перед Сохатым я никогда не извинялся, вот прямо чтобы серьёзно сказать «прости меня». Разве это не великолепное благородство с моей стороны? Нет? Тогда что? Разве не странно: если бы на месте этого... была Миранда, или Джейн, или Эванс — я пожал бы плечами и послал их с такими запросами и уж точно не стал бежать вслед... ...я же... про отца говорю? Я медленно шёл по другую сторону от мамочки, лениво переставляя ноги, словно толстые конечности слона. И хотя внешне я оставался спокоен и безразличен ко всему — внутри меня закручивалась полупрозрачная пылевая воронка напряжения и предвкушения, всё быстрее, превращаясь в дикий смерч. В какой-то момент я резко остановился, открыл глаза и выпрямился. Мамочка краем глаза заметила это, сделала ещё два шага и удивлённо посмотрела на меня через плечо. — Почему ты остановился? — быстро спросила она. Я не ответил, изображая из себя каменное изваяние. Почуяв неладное, мамочка протянула ко мне руку, но за миг до того, как она коснулась меня, я сбросил «каменный облик». Отшатнулся от леди, как от огня, и, издевательски вскинув брови, возмутился: — Женщина, вы кто? Я вас не знаю! Не трогайте меня! Замешательство отразилось на мамочкином лице. Впрочем, оно вскоре сменилось краской гнева. — Ты снова за своё? Невоспитанный наглец, — раздражённо процедила она, морщась и делая шаг ко мне, чтобы стальным капканом схватить за руку. И вдруг округлила глаза, — Сириус ты... Ты что делаешь?! Она шагнула ко мне, однако расстояние между мной и леди росло — отскочив от мамочки, я продолжал пятиться. Когда родители судя по изменившимся лицам начали что-то понимать, я был уже вне их досягаемости, решительно повернулся и рванул во весь дух сквозь людское море, мимо чинной очереди — прямо к сияющему зелёными пламенем жерлу камина. О, я давно так не бегал — со вчерашнего дня. Почувствовал, как, гремя, натягиваются невидимые цепи, опутывающие мою грудь. В своём рывке я врезался в толпу служащих, одетых с одной вешалки. На меня обрушился шквал удивления и ругани: отдавил ноги как минимум пятерым и раз восемь заехал кому-то локтем или плечом. Потом, кажется, мамочка крикнула, чтоб меня немедленно остановили. Не знаю, нашлись бы среди волшебников те, кто посочувствовали бы «разбитому материнскому сердцу» и попытались бы задержать меня — и получили бы от меня награду в виде потрескавшихся коленных чашечек и выбитых зубов. Мой побег, возможно, получился бы, далеко не таким грандиозным, однако в этот же самый момент какая-то женщина в толпе заметалась и истошно заистерила, что у неё только что украли чемодан! «Чемодан?» «Воры?!» Всё вокруг пришло в полнейший хаос. И я не удивился, когда после, сидя с дядей Альфардом на веранде, обнаружил в Пророке сообщение об этом «вопиющем» случае в Министерстве Магии с колдографией родителей на полстраницы. С боем выбравшись из компании волшебников в форменных мантиях, я услышал рядом громкий испуганный возглас: «Держите вора!». Он отразился от стен и потолка и разнёсся по Атриуму Министерства. Тут же кто-то схватил меня за локоть: «Погодите, сэр!», но я вырвался, теперь уже нарочно мотнув локтем в чьё-то напряжённое лицо. До регистрационной стойки, где в большом металлическом блюде меня дожидался летучий порох, оставалось несколько широких шагов — как вдруг из-за стойки выпрыгнул, словно блоха, невысокий светловолосый колдун-регистратор. Кажется, он видел, с каким остервенением я прорывался к камину и как я врезал локтем предыдущему пытающемуся задержать меня человеку — и тем самым он был глубоко убеждён: я и есть вор. Он уже не думал называть меня вежливо сэром или мистером. — А ну стой, мерзавец! — закричал он, направляя на меня короткую палочку. Я оказался как в клещах. Маг передо мной тёр длинный нос и хмурил белёсые брови и по всему был намерен серьёзно, а за спиной — и мне не требовалось даже оглядываться — неотвратимая, как удар косы мрачного жнеца, приближалась мамочка. Вокруг меня как-то само собой образовалось пустое место. И, уже замедляя шаг, в относительной тишине я внезапно услышал знакомый свист — так крыло разрезает воздух: над людьми носились из одной стороны Атриума в другую, как по воздушным дорогам, целые стаи птиц из пергамента. Я машинально посмотрел наверх и меня озарило. Полный вдохновения, я подскочил и схватил переднюю «птицу» — она затрепетала в руке, словно настоящая испуганная кроха — и что есть силы швырнул её в волшебника, стоящего на моём пути. Вместе с ней, сбившись с пути, на него понесся и остальной десяток пергаментных посланий и документов с острыми и твёрдыми, как настоящие клювы, носиками. Заколдованные куски пергамента, поднырнув почти до пола, снова поднялись вверх, но этого хватило, чтобы волшебник на секунду отвлёкся, зажмурился под «птичьей» атакой, беспорядочно замахал палочкой. Одним прыжком преодолев расстояние до стола, я щедро зачерпнул из посудины мелкий, рассыпчатый, как мука, летучий порох. Оставалось только перескочить через каминную решётку и... — Агуаменти! — совсем близко послышался пронзительный голос мамочки. Она ещё не закончила колдовать, а я нагнулся, крепко прижимая кулак с порохом к груди и шмыгнул за отбивающегося от пергамента волшебника. Сверху с шумом полилась вода, делая порох в чаше бесполезной мокрой грязью. — Что ты творишь?! СИРИУС! На полу, вяло дрожа потемневшими от воды крыльями, остались не успевшие улететь пергаментные совы — о, но я ни капли на них не походил. Смеясь, я кинул сухой порох в камин, и тот вспыхнул весёлым изумрудным пламенем. Волшебник-регистратор — на него, к моему удовольствию, пришёлся главный водяной удар мамочки — оторопело замотал головой, опомнился и, бросившись к камину, хотел было схватить меня за край мантии. — Оленья Усадьба! Он не успел. Его протянутая рука, вытаращенные глаза и открытый в безмолвном крике рот — последнее, что я видел, убегая из Министерства.