Самое настоящее проклятие

Какое-то время я склонялся к мышам в своём выборе. Приютивший меня на ночь старик-трактирщик, наверное, многое знал о магических испытаниях, и в том числе — кого лучше использовать. Но я и без его воображаемых советов понимал: мышиная шёрстка, розовые носы и крохотные пальцы ближе человеку, чем клюв и перья. К тому же, было бы несложно поймать возле кухонных кладовых парочку особей и держать их в коробке так, чтобы никто не заподозрил. Размышляя об этом в гостиной или спальне, предварительно загородившись толстой книгой, или на уроках, глядя на исписанный пергамент, как на бессмысленный детский рисунок — я чувствовал разливающийся по телу жар нервного возбуждения, от кончиков пальцев до холодных пяток. Он заставлял вести себя... необычно: тайком облизывать губы, ловить себя на машинальном постукивании по парте (и резко пресекать), ходить на цыпочках, оглядываясь, спать беспокойно, пристально скользить взглядом по строчкам, поднося текст к самым глазам, но не понимая ни слова, иногда я старался даже думать тише. Всё, чтобы не привлекать лишнего внимания, разумеется. В то же время от всех этих мыслей, про мышей, заклятия... я испытывал лёгкую тошноту, словно съел что-то несвежее. Странно и нелепо, я полагал, что после используемых в зельеварении внутренностей и различных биологических жидкостей — вроде слюны и спермы взрывопотама — ничего не может меня смутить. Было ли это признаком повышенной температуры и начинающейся простуды? Итак, со всех сторон лучшим вариантом представлялись мыши. Но... Когда среди привычного шума я без всякой мысли взглянул на стол преподавателей и увидел Флитвика и Стебль, которые спокойно сидели и беззвучно о чём-то разговаривали — то вдруг вспомнил о своей жгучей нелюбви к птицам. Как же я ненавидел их громкие каркающие голоса. Впрочем, список того, что меня выводило из себя в эти дни, выйдет длиннее, чем созданная ещё в средневековье классическая энциклопедия лекарственных растений авторства Теофании ди Адамо. Скрипучая кровать Гойла. Красные галстуки, мелькающие в толпе, как очаги пожара или вспышки, от которых было больно глазам. Задыхающийся смех. Резкие движения. Чёрные вьющиеся волосы какого-то пуффендуйца. Снеговики во дворе с длинными морковными носами. Запах сливочного пива, которым провоняла зелёная обивка кресел в гостиной. Совершенно нелепое и раздражающее рождественское настроение, наполнившее аудитории и коридоры Хогвартса. Ученики на уроках только и болтали, что о близких каникулах, ёлках, подарках, семейных торжествах и прочей праздничной чуши. А серьёзные, умные профессора будто сговорились с ними, сквозь пальцы глядели на шумные перешёптывания и, вместо того, что давать информацию, которая пригодилась бы на СОВ и ЖАБА, предпочитали вспоминать свои «забавные истории» из жизни. О, на меня посмотрели с таким выражением, каким обычно смотрят на бледную улитку без панциря — когда я не выдержал и напомнил профессору прорицаний, который заменял на нашем уроке Кеттлбёрна, попавшего в Мунго, что мы собрались здесь послушать о правильном обращении с шишугами, жмырами и нарглами, а не о том, как однажды под Рождество профессор предсказывал Министру Магии на окровавленной овечьей печени! Я прервал его на «самом интересном месте» — это было даже приятно. Профессор смутился и, несмотря на явные разочарованные вздохи, вернулся к теме урока. Мне казалась отвратительной и излишней эта суета по поводу заканчивающейся учёбы, но даже погода после той бури на несколько дней установилась как раз под стать рождественскому безумию, охватившему школу. Холодное низкое солнце, похожее на желток, и ясное небо, сверкающее голубизной, словно его вымыли с мылом. Невыносимо хорошая, радостная погода. И я всё же был не единственным, чьё лицо и не думало сиять от предвкушения. Булстроуд в предпраздничные дни не стал более благоразумным или сдержанным и снова прицепился к Селвину, кажется, за слишком аккуратный «подхалимский» почерк, которым был написан его доклад по трансфигурации. Селвин поднял голову от самоучителя игры в волшебные шахматы, посмотрел на Булстроуда с молчаливым недоумением — но я видел, как под столом он медленно стягивает в кулак мантию на колене — потом тихо проговорил что-то, наверное, примирительное, назвав Булстроуда по имени, на что тот, не дослушав, изобразил ртом пердёж. Я не знал, в чём причина их постоянных ссор. Может, Селвин когда-то не дал Булстроуду списать на контрольной и ему прислали громовещатель за очередной «Тролль» по всем предметам? Но вряд ли что-то, кроме трепанации черепа и пересадки мозгов в открывшиеся необозримые пустоты, поможет Булстроуду — он был не способен отличить рябиновый отвар от напитка живой смерти. ...И Поттер. Конечно, не мог же я забыть об этой причине звенящего в ушах раздражения и металлического привкуса во рту. Поттер, который... блять, облокотившись на парту, он пялился мне в спину на уроках, и, прислонившись к стене, следил за мной глазами, когда мы пересекались в коридоре. Он будто обдумывал какую-то мысль, хотел подойти и что-то сказать, но без Блэка не смел. Жалкий позёр. Я знаю, ненавидеть можно по-разному. Можно ненавидеть глупость, лень, расхлябанность, наивность, легкомысленность, избалованность и инфантильность, заносчивость... прекрасно осознавая, что часть этих эмоций, заставляющих с превосходством закатывать глаза, высокомерно морщиться — зависть полукровки. Негодование на несправедливое положение вещей человека, вынужденного зубами выгрызать себе место, которое другим даётся по блядскому праву рождения. И бесконечно утешать себя, что ты умнее чистокровных однокурсников, что они, даже если и не выносят тебя, то не всякий раз решаются сказать гадость в лицо. Не любят, не уважают — но опасаются. И, в отличие от этих детей с одними развлечениями, играми и сексом в голове, ты знаешь цену знаниям, знаешь, к чему стремишься. Приложить все усилия и оказаться в числе сильных мира сего. Не быть больше беспомощным ничтожеством. Иногда это кажется глупыми мечтами зарвавшегося полукровки, и всё же... С Поттером же хладнокровное и снисходительное «подвести зрачки под веки» не проходило никогда. С первого дня, с первой встречи и короткой перебранки, отложившейся в памяти смутным чувством дискомфорта и неуверенности. И правда, если некоторые люди верят в любовь с первого взгляда — то это несомненный случай мгновенной неприязни. К середине первого курса я безвозвратно и горячо ненавидел его, хотя — велика честь ёбаному гандону — Поттер, конечно, был таким же, как все окружающие меня легкомысленные, жадные до обидных насмешек бездельники. Может в этом и причина того, что порой меня просто мутило от бешенства? Он ничем не отличается от них. Обыкновенное, нисколько не примечательное, ленивое ничтожество, не достойное ни похвал, ни всеобщего восхищения. Чуть более изобретательное в своих издевательствах, так что ни быть умнее, взрослее, ни быть «выше этого» у меня не получалось. И, разумеется, я терпеть не мог каждого, кто был с Поттером рядом и принимал его сторону. Блэк, Петтигрю, Люпин... Пожалуй, это была не одна только чистая ненависть... вернее, не столько ненависть, остервенелая и мутящая рассудок, сбивающая с толку. Без деталей процесса: без выгнутого в предсмертной агонии тела и расплескавшейся по полу крови — в своих мечтах я не так часто представлял себе, как убиваю их, хотя бы и был вынужден закончить свои дни в Азкабане. Раздражение, злобу, которые я испытывал к «наперстникам» Поттера, правильнее было бы назвать отвращением — невероятно тяжелым (тяжелее, чем гора) и глубоким (гораздо глубже, чем чёрное морское дно) презрением. Ну... я, как навозных мух, презирал их всех: Люпина, Петтигрю и... и Блэка. Так было. Солнце мягко светило сквозь ветки. Я сидел на траве под деревом, в нашем с Лили месте — на пологом берегу, на две или три мили выше по течению от фабрики, так что дымящиеся трубы едва виднелись за деревьями. Откинул голову, чувствуя шершавость коры, рассматривал зелёно-голубое колыхание наверху — кусочки неба напоминали разбитый витраж, разбросанный по ярко-зелёному полу — вслепую перебирал мягкие, тёплые волосы, чувствуя тяжесть чужой головы на плече. Не чужая, нет. Прекрасное сновидение... раз это сон... Я пошевелился, слегка сполз, теперь почти лежал в узловатых древесных корнях — нежная голова оказалась у меня под подбородком, защекотала шею спокойным дыханием спящего человека — и поцеловал тёмный завиток. Природа словно отозвалась на моё невинное действие — солнце зашло за тучи, от реки повеяло прохладой, мир изменился и померк. Я оказался то ли в Запретном Лесу, то ли в ночном Хогвартсе с палочкой наизготовку. Под ногами неясным эхом отзывались каменные плиты, но вместо стен по обе стороны тянулись ряды тёмных корявых деревьев. Внутреннее сверхъестественное чутьё подсказало, что прошло уже несколько лет с того дня, как сдавал последние экзамены. Я чувствовал себя гораздо старше — невольно покосился на скрытое мантией предплечье — но, не решившись открыть его, осторожно двинулся вперёд. Это была не самая подходящая ситуация, чтобы удивляться или предаваться ностальгии по прежним школьным денькам — я крепче сжимал палочку и ждал нападения. Красная вспышка — выставил щит и резко повернулся, вздув мантию — из заполненного мраком коридора со свистом и гудением полетела ещё одна. Отбив заклятие, я прицелился и произнёс какие-то слова, не услышал их, но с моей палочки тут же сорвалось золотистое сияние. Оно как покрывало накрыло коридор и рассеяло темноту. Это был Блэк! Там, в темноте! В первый момент мне показалось, что остался таким же, каким был в шестнадцать — тот же нахальный взгляд, та же расслабленная манера вскидывать палочку. Но по мере как золотые искры опадали, я разглядел загар, сменивший лёгкую бледность, синюю щетину на похудевшем и словно запылённом лице, резко очерченный рот и слегка запавшие глаза. Мне хватило одного беглого взгляда. Он направлял на меня волшебную палочку и больше не походил на идеального сахарного мальчика... и, кажется, стал ещё красивее. Мгновение мы молча смотрели друг на друга, а потом я недрогнувшей рукой запустил в Блэка заклятие. Он защитился от него и вдруг заговорил, со странным (это ведь ещё сон?), но весьма правдоподобным любопытством: — Почему ты нападаешь на меня? Разве мы не встречались? Что? Что он говорит? Это неправда. Я послал ещё одно заклятие. Блэк безумно расхохотался. И я внезапно замер среди грохота, сверкания и дыма, не договорив магические слова, всё ещё слыша этот громкий отрывистый смех. В голове будто быстро и с шипением наполнялся резервуар ржавого шлюза возле коуквортской электростанции. Но вместо воды появлялось десятки и десятки воспоминаний из школьных лет, словно перемешанные цветные картинки. Не только те, в которых Блэк смеялся и всячески унижал меня — другие: безумные, невероятные. «Сев, разве мы не...» Я словно легилиментил свой собственный разум и видел себя... с ним. Видел переплетённые руки и собственное влюблённое выражение лица. В груди что-то горько сжималось и билось с перебоями, словно сломанная игрушка. И я был в панике. Это какая-то ошибка... Тогда у дерева, на моём плече лежала голова... не Лили? Как это... возможно? — Н-ну и что? — наконец, пробормотал я, держась за волшебную палочку, как за соломинку. Я не находил себе силы вновь посмотреть на Блэка, — То, что было — прошло! Это всё в прошлом! О, Мерлин, как же жалко и испуганно прозвучали мои слова. Я не верил воспоминаниям... я одного не понимал, как... как я мог — после того, как ёбаный Блэк порвал мой учебник и испортил котёл? После того, как он испортил мне жизнь... Как я мог прекратить борьбу? Проиграть ему... просто сдаться?! — Опусти палочку. Ты ничего не добьёшься, — вторил язвительному внутреннему голосу Блэк, — Разве не так, Сев? Стоит мне поманить пальцем — и ты прибежишь выбирать травинки из моих волос. Даже если не прибежишь... Ты можешь убить меня, но прошлое не изменишь. Паника нарастала. Это ошибка. Блядская ложь. Я же Не мог Не мог Не мог Не мог Не мог Не мог Сдаться! Это невозможно! Я скорее умер бы! Или... или убил, да, убил бы. Но не сдался! Не согласился на такое... невообразимое поражение. Хотел закричать во всё горло — голос не слушался, руки отяжелели, перестали гнуться, будто у пластмассовой куклы. Волшебная палочка выскользнула из пальцев, и я с ужасом смотрел, как она падает на каменный пол, медленно, будто во сне... Кажется, уже доходило семь. Я смотрел в потолок слизеринской спальни. Из верхнего узкого окошка, которое выходило на поверхность озера, в комнату лился бледный утренний свет. Пот стекал в уши и холодил лицо, словно я умылся целой пригоршней солёной воды. Сон. Всего лишь сон.