Самое настоящее проклятие

      ...А потом — так же молча — убрали бы все следы человеческого присутствия. И сами бы тихо, как тени, убрались отсюда. В собственную башню. Недалеко же. Вон она, чернеет в стороне — башня Гриффиндора... Пусть не такая высоченная, как Астрономическая, но в ней точно сухо и тепло. Мысль пронеслась, один в один бубенчик, блеснувший на разноцветной «короне» полтергейста — и лопнула мыльным пузырём. Оставила после себя гнетущий осадок, похожий на запашок, что ощущается, когда швырнёшь навозную бомбу. И летит она через весь класс, через столы с пергаментными свитками, через склонённые головы — в чей-то чистый затылок... Молчание висело премерзкое, плотное, почти осязаемое, как сырость из склепа. И всё же ни я, ни Джеймс, лохмативший волосы и весь заеденный вопросом — почему, горгулья его подери, он ни хрена не понимает — не спешили вставать с мокрого, холодного пола и, теряя ботинки, мчаться к сухим и тёплым кроватям. Я потряс головой, в надежде отогнать мрачные мысли, искоса взглянул на Сохатого. Вот так же, бывает, шевелишь пальцами на ногах, царапаешь одеяло, яростно трёшь склеившиеся веки и вполголоса ругаешься на выпитую перед сном чашку чая... Насколько не хочется вылезать из постели посреди ночи — настолько же не хотелось снова собачиться с Джеймсом. Страшно не хотелось. Заниматься тем, от чего кулаки зудят и гримаса появляется на физиономии я, понятное дело, до смерти ненавидел. Однако, если быть совсем уж честным, дольше притворяться бы не сумел. Просто не смог бы глазеть на звёзды, будто это с Джеймсом мы были «сладкой парочкой», изображать, что совсем не порываюсь втолковать кое-что своему соседу по жёстким каменным сиденьям. Может, всё ещё обойдётся? Без всяких... неожиданных тычков в челюсть. В темноте подковырнув носком единственного ботинка какой-то тускло сверкнувший осколок или перевёрнутую тарелку, я проронил негромко:       — Уверен, Сохатый, что Эванс кажется тебе исключительной красоткой! Как это вязалось с моими предыдущими словами — про хорошо известного нам обоим ученика с факультета Слизерин — Джеймс явно не понял. Во всяком случае, не сразу — он дёрнулся от резкого перевода стрелок, будто ему в бедро впилась булавка, повернулся, слегка задев меня коленом. Я, не удержавшись, хмыкнул и глубокомысленно закивал. И, честное слово, наяву услышал пронзительный комариный писк, когда удивлённые глаза Сохатого «присосались» ко мне. Игнорируя весьма красноречивый, взгляд, махнул рукой и продолжил:       — Самой красивой девушкой на свете. Даже странно, ты думаешь, почему другие люди этого не видят? У них нет глаз или что? Так ведь ты и думаешь, да, Джейми?       — Да что ты... — не договорив, Сохатый заёрзал.       — Но если б они знали и видели, — наставительно сказал я, вытягивая указательный палец, — то собралась бы такая толпа, в которой, боюсь, тебя затолкали бы локтями. Джеймс в ответ то ли недоверчиво причмокнул, то ли буркнул что-то совсем неразборчивое. Я потёр ногу в носке о штанину, резко, со свистом втянул сквозь зубы воздух, чувствуя: точно горячая волна, кровь бросилась в лицо. Не из-за непонятливости Джеймса, нет, просто... Астрономическая башня вообще-то никогда не казалась мне каким-то странным или загадочным местом. Но что-то зачастили приходить в мою голову очень странные мысли — и именно здесь... Зря представил: тёмный силуэт — посреди моря маслянистых глаз и жадных трясущихся пальцев. Помятая мантия, оскаленный рот, красные пятна злости на скулах, нервно подрагивающие плечи. Моргнул и растерянно провёл костяшками по отогревшейся и закаменевшей щеке. Воздух твёрдым комом застрял в горле. Чтобы вдруг напрячься, застыть и заскрипеть зубами из-за ревности к нафантазированной толпе соперников... Такое вообще бывает?       «Вот умора!» — Джеймс бы прыснул. Или, быть может, изумлённо покачал головой. Без каких-нибудь определенных и неприятных комментариев...       «Отвратительно, противно и, блять, как же мерзко». О, я не сомневался: именно так отозвался бы... ради чьего язвительного равнодушия я вполне мог бы в кровь избить целую толпу ухажёров, пытающихся дотянуться до скрытой за волосами шеи, груди, живота... Я быстро отвёл руку — заминка продлилась не больше пары секунд — и нарочито громко прочистил горло.       — Эта походка, этот голос, эти глаза... — перечислял, растягивая слова. — Всё в... в этом человеке интересует тебя, да? Каждое слово и шутка — остроумны, даже если это над тобой смеются. Если не получится сесть за одну парту, так всё равно весь урок будешь пялиться в спину. Навещаешь в больничном крыле, и замечательное дело — случайно столкнувшись в Хогсмиде, угостить бутылочкой сливочного пива. Когда вдруг замечаешь это лицо в кабинете, коридоре, ты...       — А? Да что? — поспешно воспользовался моей заминкой Джеймс. — Подожди, о чём ты? Джеймс посмотрел на мою руку, ту, что чуть светилась во мраке и бессмысленно изображала игру на невидимых струнах. Его вопрос прозвучал с нескрываемыми замешательством и сомнением.       — Вернее, о ком. О Лили Эванс, конечно, о девушке, которая тебе нравится, — просто ответил я. Но каким бы невинным ни был мой тон, я ощущал растущее напряжение внутри, точно в ногах и руках закрутилось по пружине. Неплохо было бы вскочить, размять ноги, пройтись по площадке, как профессор перед партами, однако, что-то будто придавливало меня к полу. Я пристально взирал на Сохатого. Джеймс поскрёб подбородок — он, и правда, не догадывался, причём тут Лилз? — в свою очередь озадаченно уставился на рукав моей мантии, забившийся под внезапным порывом холодного, как пустая постель, ветра. Мне почудилось, что выражение лица Сохатого изменилось. Что, может быть, он пришёл к какому-то выводу и нашёл ответ на мой дурацкий вопрос: «Разве тебе нужно объяснять, что я нахожу в Северусе?» Подумал: конечно, он сейчас громко рассмеётся. Но вместо того, чтобы ударить себя по бокам и весело расхохотаться, Джеймс протянул со странной интонацией:       — Ты пытаешься мне сказать... Запнувшись, он яростно потёр руки и бросил на меня лихорадочный взгляд, от которого моё лицо только сильнее обожгло. Я остановился на... ах да, «когда замечаешь это лицо, ты...»       — Сыр! Ну, конечно, Джеймс! — хрипло выпалил я, сжал ладонь в кулак и глухо стукнул им об своё колено, — Точно, кусочек сыра. Ты превращаешься, гм, превращаешься... Ну, знаешь, когда на горячий хлеб кладут тонкий слой сыра — сыр ведь становится мягким? Растекается по хлебу... Или когда пускают воздушных змеев? Да. Воздушный змей... Ты понимаешь? Тебе... — наконец, я в упор посмотрел на Сохатого (удивился серьёзности его лица). Произнёс на одном выдохе: — разве тебе не хочется, например, взять маггловскую кувалду и прибить ступни к полу громадными маггловскими гвоздями, чтобы не улететь к моей звёздной, трахни её гиппогриф, родне, как венгерская хвосторога, сделанная из куска пергамента? Погода, похоже, быстро менялась. Подул резкий (точно край свежего пергамента, о который пораниться проще простого) ветер, захлопал в одежде, засвистел в волосах, поднял и закрутил снеговую пелену. Было слышно, как вдалеке, внизу жалобно скрипит Дракучая Ива. Незаметно наползали облака, продолговатые, похожие на кривые пальцы — и как будто срывали звёзды, заполняя небо клубящимся мраком. Сохатый поперхнулся на моей последней фразе, однако тут же вскинул голову и поднял раскрытую ладонь передо мной. И я, поморщившись от снега, ударившего в глаза, смущённо замолк, не успев спросить: «Так что? Считаешь, у меня это дерьмо так сильно отличается от твоего? А всё потому что, как проговорился сегодня утром, ты считаешь, что я вовсе не способен... и не могу...». Думаю, я бы допытывался с откровенным вызовом. Может, даже прихватил Сохатого за грудки. Мгновение я разглядывал его чёрное согнутое колено, точно оно представляло для меня жизненно важный интерес. На самом деле, то, что Джеймс действительно слушал — что бы это значило? — заставило растеряться меня куда больше, чем если бы он сразу же заржал.       — Не трудись, хватит, я понял, — медленно произнёс Джеймс и я, оторвавшись от созерцания его мантии, невольно подтянул ноги к заднице, готовый в любой момент подняться. Джеймс сидел не шелохнувшись, точно превратился статую, но что-то было в его голосе... что-то такое, отчего я вдруг почувствовал себя не своей тарелке, — В смысле, я понял, зачем ты всё это мне говоришь.       — Неужели? — моя предыдущая «речь» была достаточно долгой, чтобы теперь отзываться хриплыми «огрызками». — Серьёзно? А щёки, наверняка, всё ещё были тёплыми.       — Да уж не надо быть профессором Дамблдором! — фыркнул Джеймс и почему-то отвёл глаза вбок, я больше не мог видеть, как здо́рово они блестят в темноте. — Ага, я, конечно, понимаю, я и Эванс — ты и грёбаный Снейп, конечно, ага... — тихий голос дрогнул. Нога Джеймса мелко задрожала, выдавая его нетерпение. — Слушай, Бродяга, ведь поздно уже. Ветер ещё этот поднялся... — Джеймс прикрыл ладонью лицо — Пойдём-ка обратно! Я вдавил кулак себе в колено, сжал губы, но через мгновение сдавленно спросил (не потому что очень хотелось узнать ответ, а просто не удержал слова на языке):       — Тебя бесит, что я их сравниваю? И заодно нас с тобой... Джеймс будто не услышал. Не отвечая, он из-под руки смотрел на опрокинутый стол. Я мог себе вообразить, что он размышлял: вот, блин, скотская погода, так и замёрзнуть недолго! Или он думал: ну и зачем Снейп разбросал фрукты и разлил вино, испортил такое красивое место, над которым все вместе старались? Или, может, Сохатый мысленно удивлялся: какого драккла он, Джеймс Поттер, не отправился спать, а поднялся сюда, за мной? За больным и горгулья-меня-раздери-одержимым.       — Помню, детка Эванс когда-то была для тебя Той Рыжей, — наконец, проговорил я как бы между прочим, снова мельком касаясь своего лица, естественно, оно ничуть не изменилось за прошедшие полминуты. — До середины четвёртого курса, кажется. Это другое, да? Может, ты никогда не поступал с Эванс так, как я — с Северусом, но... «...ставя Снейпу сотую подножку в дверях Большого Зала, в то же время я великолепно обыгрывал сам себя... Но как же несправедливо теперь говорить: Сириус, нужно испугаться, подумать дважды и сдаться. Это. Ничуть. Не справедливо, Джейми! В прошлом эти отношения так же походили на любовь, как Чёрное Озеро — на пустыню? Клянусь, я усвоил урок! Я изменился... Не пытайся убедить, что второй шанс — вредная хуйня, бесполезное упрямство, и, кроме того, что — кого-то, кроме себя самого — я просто не могу...» Не знаю, понял бы Джеймс, что я имею в виду, если б я произнёс всё, что собирался (слова, по ощущениям, так и кипели в горле), однако договаривать мне не пришлось: Джеймс вдруг дотронулся до моего предплечья. Он явно хотел сказать что-то, кроме «ага, конечно». Но замешкался. Я выждал секунду, а потом резко поднялся на ноги... Быть может, он всего лишь собирался напомнить мне, что «Снейп, блять, не Эванс»? И добавить, что действительно сожалеет о том, что однажды в гостиной пожал мне руку, заключая спор. Несомненно, самый дерзкий и невозможный спор в мире. ...Вернее сказать, я поднялся на одну ногу, точь-в-точь болотная птица. Равнодушно посмотрел на ступню без ботинка, зависшую в нескольких дюймах от пола и пошевелил пальцами. Глянул на глухую ночь вокруг. Затем вытащил палочку, несколькими стремительными движениями уничтожил ближайшие осколки и превратил стол обратно в скамеечку для ног. В общем, занялся тем, что могло бы до времени заполнить холодное колючее молчание. ...убрать следы человеческого присутствия... И почти удивился, когда Джеймс не дал тишине окончательно смешаться с шумом ветра и безумно затянуться. Он кашлянул и пробормотал:       — Но ты ведь... Эм-м... Ему ты не говорил то, что сейчас сказал мне? Про сыр и... — короткая пауза, которая, всё же заставила меня замереть, — и про гвозди тоже? Ведь не говорил же? Я кожей под мантией ощущал острый и твёрдый, как угол у тумбочки, взгляд в спину. Ну, точно! Как если бы в слове «гвозди» было что-то неприличное! Легко взмахнув волшебной палочкой и заставив исчезнуть погасшие свечи, я одноногим флюгером обернулся и вопросительно поднял брови. Через секунду сообразил, что Сохатый не разглядит такие подробности.       — Что? — озвучил вопрос. Джеймс, вслепую касаясь своей волшебной палочки, неопределённо пожал плечами, но мне почудилось, что, наклонив голову, он с трудом сдерживает застенчивую ухмылку. И так Джеймс больше походил на обыкновенного себя, чем со строгим, сосредоточенным лицом. Честно сказать, я ждал эту ухмылку ещё когда расписывал сыр на куске хлеба... Видимо, Сохатый дышал свободней, когда не нужно было глядеть мне в прямо глаза... Холодная змея скользнула по груди — я вскинул палочку и зажёг люмос, ярко осветив часть площадки.       — Ох... — Джеймс прикрыл лицо, жмурясь, словно разбуженная сова.       — Неужели настолько плохо прозвучало? — настойчиво уточнил я, даже не пытаясь казаться незаинтересованным. Но я вовсе не нарывался на ссору или потасовку, окидывая Джеймса, который тёр веки и боролся с зевком, пронизывающим испытующим взглядом. Нет же?       — Спорю на свою метлу, Снейп посчитал бы, что ты просто спятил, с катушек слетел... — проворчал Сохатый, пряча в недовольном бурчании смешок. — И не то что бы я обрадовался бы, считай он так... Эх, какая засада! А мне так хотелось дать ему ещё разок по морде! Ну... хотя бы за то, что зазря столько эльфийского вина перевёл! Зачем? Ай! — не договорив, Джеймс приподнялся и пощупал мантию пониже спины, — блин, кажется вымок до трусов.       — Не больше спятивший, чем любой влюблённый придурок, — проведя по щеке концом палочки, негромко парировал я.       — Какое признание! — наигранно восхитился Джеймс, задумчиво скручивая край своей мантии, — ждёшь аплодисментов, Бродяга?       — Это для меня что ли месяц прожит зря, если моя фамилия не прогремела на всю школу хотя бы раз? — в тон Джеймсу брюзгливо проговорил я. — Ни за что не стану посягать на твои лавры, Сохатый! Лицо снова засыпало снегом, но я не отворачиваясь и почти не мигая глядел, как Джеймс садится на корточки, пристраивает палочку на коленях и с улыбкой смотрит на меня, задрав лицо. Со знакомой до последнего зуба улыбкой. Джеймс зафыркал:       — Мерлин, как трогательно!       — К тому же, — продолжил я, повысив голос, — что бы не подумал обо мне Северус... это не новость, — я вернул Сохатому насмешливый взгляд и повторил, против воли чувствуя как чешуйчетое земноводное на груди вдруг сжало ледяные кольца: — Не новость. Ты же знаешь, оправдывать чьи-нибудь дурные ожидания — с детства моя любимая слабость. Не говоря больше ни слова, я повернулся и направил волшебную палочку на тёмное пятно превратившегося в лёд вина... «Себя совсем не уважаешь, Блэк? Разве того, что я сказал и сделал не достаточно, чтобы ты оставил меня в покое?!» ...пятно мгновенно исчезло, обнажив каменные плиты. Я бессмысленно оглянулся на щурящегося Джеймса и вздрогнул — оттого, что рассеянно наступил пяткой в снег. Ну вот. А я ведь был уверен — хандра, заставлявшая в эти дни меня лезть на стену, прошла, как короткая лихорадка. Видимо, её отголоски ещё бродили во мне, точно скучающие привидения — по ночному замку, гремя цепями и переливаясь потусторонним светом. Что благоразумнее — сброситься с Астрономической башни, переломав себе все кости... или просто «не оставить в покое» Северуса? Я медленно опустил волшебную палочку. По-моему, ответ очевиден — в первом варианте есть хоть какая-то определенность. Это — Мерлинова борода! — было бы даже смешно, если б не так невыносимо: меня убивали собственные мысли. Мне вдруг очень захотелось направить палочку на самого себя и на глазах Сохатого превратиться в стол. Стол ведь не может думать? Он деревянный, у него вообще нет головы для такого занятия. «Любимая слабость». Похвальба самоуверенного придурка, без всякого стыда плюющего на то, чего от него хотят и чего требуют окружающие... Она почему-то прозвучала жалобой. Сраным признанием. Я запоздало затряс ступнёй и похлопал по своей мантии чуть выше локтей, разгоняя кровь и неожиданно для самого себя по-великански зевнул, едва не вывернув рот. Нужно было уходить с башни. Джеймс точно был не против — он материл пол, из-за которого, по его собственным словам, скоро начнёт позвякивать при ходьбе, точно у него пара хрустальных колокольчиков припрятана под мантией.       — М-м, Сириус... — вдруг протянул он, внезапно вспомнив о чём-то, но скривился и не продолжил, не то от очередного порыва ледяного, крепчавшего с каждой секундой, ветра, не то... Я... не знаю, я словно шёл тёмными путями. Словно посылал сверкающие лучи заклинаний в непроглядную мглу, наугад, и не видел ни целых, ни пробитых мишеней. И всё же, я надеялся, что ещё остались вещи, которые были такими, какими я их знал. Последняя секунда до колокола — вбежать в класс. Забавные истории по вечерам — смеёшься до слёз и рискуешь упасть с кровати. Замок в дождливый день — шататься по нему до поздней ночи. Солнечный и жаркий день — раздеться и прыгнуть в прозрачную озёрную воду а потом отдыхать на траве, подбив мантию под голову. Получить летом письмо с кривоватым рисунком вместо подписи... Сказать: «Вот он! Мой самый надёжный друг!» и горячо приветствовать огневиски, что приятель притащил с собой. Каждую осень с нетерпением искать на перроне и в поезде знакомую ухмылку. Говорить — одновременно. Делать что-то — вместе. И, естественно, добиваться успеха, будь то школьные занятия или вычитанный в книге из Запретной Секции способ стать анимагом... Мне оставалось только надеяться. Я и надеялся изо всех сил. Поэтому молча смотрел на Джеймса, пока он тщательно отряхивал с мантии снег. Закончив, Сохатый кинул на меня быстрый взгляд исподлобья, возбуждённо облизал губы, зачем-то внимательно осмотрел пол между своих полусогнутых коленей. И снова глянул на меня.       — Клянусь своей метлой... я не хотел... я не то имел в виду, — проговорил Джеймс, нервным жестом переплетая пальцы. — Ты должен меня простить. Просто обязан, потому что я был не прав... — Джеймс осёкся, заморгал и внезапно выпрямился, — А... Бродяга! Что случилось с твоей ногой? Я медленно покрутил холодной ступнёй, тряхнул волосами и с абсолютно пустой головой прицелился чуть выше плеча Джеймса, на дверной проём.       — Акцио ботинок! Джеймс быстро посмотрел назад. Я подумал с предвкушением: от летящей в лицо подошвы не так-то просто увернуться...       — Сириус... Джеймс, глядя на меня через плечо, и правда, казался слегка недоумённым. Как, впрочем, и я сам. Невольно опустил глаза на волшебную палочку и, поколебавшись, повторил заклинание.