Самое настоящее проклятие

      Пробирало до костей и самых волшебных печёнок. И никакая мысль, кроме как о толстом одеяле, под которое можно было бы юркнуть и блаженно вытянуть ноги, долго в голове не задерживалась. Ну, кроме почти маниакальной, разбившей в мозгу целый грёбаный сад мечты о ду́ше. Горячем, плетью ударяющим по плечам. Я насилу захлопнул тугую дверь, с щелчком запер на ключ — отрезал бушующий снаружи ветер. Злобные «стоны и бормотание» приглушённо рвались из всех невидимых щелей. Только зря я надеялся на стены и крышу: камень лестницы оказался не намного мягче и теплее снега, который покрывал астрономическую площадку. Зубы уже начали отбивать национальные танцы ирландских колдунов. Я обернулся и нетерпеливо выхватил стену, противоположную выходу наверх, из темноты. Будто подошва ботинка могла каким-то образом прилипнуть к гладкому камню. Кое-где его отполировало время, кое-где — покрыли трещины... Что же? Манящие чары на ботинке дали осечку... Ведя палочкой, закусил губу и поставил босую ногу ребром. ...Да как бы не так! С внезапным и почти неестественным, как мне показалось, энтузиазмом Джеймс проскочил мимо меня и спустился. Заблестели во мраке белые всполохи. Рассыпались быстрые шаги. Точно смятый пергамент, шуршала мантия, когда Сохатый наклонялся.       — Здесь тоже ничего нет, — очень скоро и порядком разочарованно заключил он .       — Ничего не понимаю! — пробормотал я ему в тон. Покрутил головой, оглядывая тесное пространство, узкие неровные ступени и низкие своды. Не то что я всерьёз предпочёл бы вернуться под свистящие (будто тысяча волшебников разом взмахнули палочками) порывы ледяного ветра... Как ночной кошмар, отогнал мысли о тёмном глухом склепе.       — Он точно тут где-то валяется! Должен же... Я сам видел... Где верх — где низ?! Вокруг одна непроглядная тьма, но я же не ослеп! Кровь с шумом устремляется к голове. Резкая прохлада струйкой течёт вдоль позвоночника — край рубашки выскользнул из брюк... Освободить голову, увидеть мечущиеся по ступеням тени, а потом — мгновенное решение — прижать свободную от чар ногу к заднице, на ощупь сдёрнуть мокрый ботинок и... Не договорив, я вполголоса хмыкнул и зашагал вниз, пытаясь не обращать внимание на дискомфорт. Отметил мысленно, не без доли самодовольства: «Кидаться обувью куда веселее, чем заклятиями!» На миг будто даже в глазах просветлело — загрызи меня драконица, если это не похоже на... м-м... на нормальные человеческие отношения. Когда люди не поджимают губы, не выпучивают глаза, не кричат, не жаждут при всякой новой встрече унизить или покалечить друг друга, и — насчёт заклятий, кстати — не пытаются...       «А... Авада...» В общем, ничуть я не жалел о своей спонтанной «выходке». Хотя, думаю, что нужно иметь наглость (вернее, чтоб твоя наглость, как низзл весной, поимела всех вокруг), чтобы назвать грёбанную попытку попасть в кого-то ботинком — нормальными отношениями. Подняв палочку, чтобы тусклый свет лизнул своды, я на мгновение замер, смотрел вверх и осмысливал эти слова, кажущиеся такими простыми и обыкновенными. Почему-то они мгновенно взбудоражили, захватили дух. Как иногда в абсолютно безветренную погоду появляется рябь на глади Озера — из-за проплывающего в глубине гигантского кальмара... Думаю, я мог собой гордиться: точь-в-точь спрут с голубой кровью, я будто связывал себя скрипящими верёвками, как увесистую посылку, и оставался спокойным бесконечно долгое время. Так долго, насколько хватало моих сил, и почти не злился на Северуса. Ни когда он поинтересовался, буду ли я снова отмалчиваться, ни когда назвал меня лжецом и мудаком, ни даже когда сказал мне прыгать с башни, раз у меня такое чокнутое желание, потому что ему-то — всё равно. Я оставался невозмутимее (по крайней мере, мне так казалось) Бинса, в тысячный раз начинающего лекцию о гоблинских восстаниях, которую не смог закончить при жизни. Но сейчас...       «Разумеется, ты сказал то, что на самом деле обо мне думаешь... Про Три Метлы, да?» С кислой усмешкой глянул на ни в чём не повинную ногу, оставшуюся в носке. ...события приняли непредсказуемый оборот. Выводящий из себя. Я говорю, естественно, о капающей с пятки талой воде!       — Мерлинова борода! Не мог же ботинок просто пропасть?! — раздражённо спросил в унылую промозглую темноту, от которой так хотелось избавиться. Вытащить солнце из-за горизонта раньше времени... Вместо этого постучал волшебной палочкой по камню, разбрызгивая в стороны белые искры, — Я швырнул прямо в спину ему... Джеймс выглянул из-за поворота и, прищурясь на разгоревшийся свет, коротко фыркнул — должно быть, недоумение отразилось на моём лице весьма прозрачно. Я убрал волшебную палочку от стены и ответил Джеймсу долгим многозначительным взглядом. Хотя камень, темнота, тишина и задолбавший холод — всё это не особо располагало к безмятежным дружеским пикировкам. А-а, плевать. Меня, и правда, брала досада. Ещё с полминуты мы безрезультатно обыскивали лестницу, наполняя сырой каменный «мешок» неясными звуками и шорохами, тихими ругательствами и довольно-таки тоскливым сопением заложенных носов. Пока Джеймс вдруг снова не выпрямился и не переспросил тоном, чуть выше своего обычного голоса:       — Ему? Не спеша отзываться, я с усталым выдохом упал плечом на стену, которую осматривал. Вывернул ногу — точно собирался прямо в воздухе принять позу лотоса — и обхватил нечувствительную, как чужую уже, ступню. Голова казалась совершенно распухшей и, видимо, без предупреждения решила задать храпака — когда сообразил, к чему ведёт Сохатый, прошло несколько долгих мгновений.       — Зачем Снейпу мой ботинок? — удивился я.       — Есть... — Джеймс остановился на краю зыбкого светового круга от моего люмоса и почесал нос. — Гм... Я слышал, что есть такие проклятия. Нужна вещь, принадлежащая человеку, чтобы их наложить... На самом деле, мог бы и не продолжать: я тоже что-то такое слышал, и речь шла, естественно, не о наказании сладкой жизнью... Секунду я испытующе разглядывал Джеймса. Он стоял в полупрозрачной тени, в шагах четырёх от меня. Хотел его подколоть — и с каких это пор он кое-что понимает в тёмной магии, и... В его словах есть смысл, правда же? Куда всё-таки делся мой ботинок? ...и не произнёс ни звука. Ухмыляясь, открыл рот, но в горле запершило, будто песка наелся. Не удавалось вдохнуть. Невольно выпустил чуть отогретую ступню из ладони и, опершись на жёсткую стену, едва удержался чтобы не пощупать шею. Это только кажется... На шее ничего не было и не могло быть, никакого тугого узла. Но думать о чём-то ещё, кроме узкого ремня, стягивающего горло... было трудно. Ледяной иголкой кольнуло под мантией и рубашкой давно, благополучно зажившее плечо. Словно несмазанные дверные петли, заныла переносица.       — Всё... Наверное, что-то появилось у меня в лице. Или замерцавший люмос привлёк внимание Сохатого: слепящий круг побледнел, съежился, точно жареный гриб. Теперь его едва хватало, чтобы освещать пол в четверть ярда от моих ног.       — Всё в порядке? Наклонив голову вбок, Джеймс наблюдал за мной. Мгновение и — от звуков ли его голоса или от чего другого, не знаю — скверное наваждение отпустило. Я снова набрал полную грудь холодного воздуха, необычайно бодрящего и упоительного. Как если бы и правда избежал серьёзных проблем, в последний момент увернулся от запущенного в грудь кинжала. За те мгновения, что я выпал из реальности, на висках успел выступить пот, а ноги — превратиться в рыхлый толчёный картофель. Любопытно, все эти люди, которые «в здравом уме»... Кому не выкрикивали в лицо «псих» или «извращенец», кто не болтает, сидя в снегу, о сыре, гвоздях и воздушных змеях... Как бы они назвали это неприятное ощущение? Может быть... ...страх?       — Эй, Бродяга! Похоже, я был в каком угодно уме — только не в здравом. Сохатый быстро шагнул ко мне, поднимая и вытягивая руку.       — Нормально, — я встал ровнее, улыбнулся одними сухими губами, и энергично (насколько мне позволило состояние накачанного огневиски флобберчервя) кивнул на неверное свечение люмоса на конце волшебной палочки. — Вечер выдался длинный. По-моему, я немного.... ну, перестарался. И правда, разве мог я одним пылающим люмосом разогнать всю тьму ночи? Совсем спятил? Джеймс перевёл напряжённый взгляд на мою волшебную палочку и, вместо того, чтобы схватить меня за плечи, с силой потёр переносицу.        — Сука. Я поднял брови, не понимая: то ли Сохатый охарактеризовал ситуацию в целом, то ли его ругательство относилось к конкретному лицу. Джеймс моргнул, поёжился и пожаловался:       — Холодно, блять! Нам осталось только обнюхать эти камни!       — Думаешь, что моего ботинка мы здесь не найдём? — поинтересовался я. Вопреки своим же словам «о переутомлении», вскинул палочку и покрутил запястьем, — Мне стоит с ним попрощаться? Джеймс на миг задумался, сделал неопределённый жест головой:       — Да вроде везде посмотрели и в глаза не долбились, о... ты прислушаешься к моему мнению? — он шумно выдохнул. Я молча направил палочку в темноту и, не обращая внимания на собственный слабый и хриплый голос, повторил манящие чары — тот же глухой результат. И внезапное сосущее ощущение пустоты, как если бы я был бутылкой, выпитой и отброшенной в сторону. Приди сейчас мне в голову прогуляться по зубчатому краю башни — пожалуй, сорвался бы с парапета на втором же шаге... Ладонь Джеймса, скользнув по шее, опустилась на плечо.       — Я думаю... Может быть, ботинок стащил Пивз? В отместку за то, что ты сбил его заклинанием? — вдруг протянул он и с тем же странным искуственным воодушевлением принялся глядеть по сторонам, будто надеялся увидеть что-то кроме уже сто раз осмотренных стен и ступеней. Мне подумалось: прячет глаза? В тусклом свете почудились дрожащие на его щеках желваки... Нет, он ни капли не верил в то, что говорил. Стоит вспомнить хотя бы с каким неудовольствием Джеймс цедил: «...я и Эванс — ты и грёбаный Снейп», и сразу станет понятно, что, найдя самое, на его взгляд, правдоподобное объяснение пропавшему ботинку, он собирался следовать ему до конца.