Самое настоящее проклятие

      Щекотно. Хотелось потереть лицо. Нет, постой... Что это сейчас было? Что за дерьмо?! Секунду назад, не успев ничего осмыслить, я провалился в расширенные, как у какого-нибудь коуквортского торчка, зрачки Блэка... Как если бы бежал во весь дух по теряющейся в темноте длинной винтовой лестнице и в один момент не нащупал каменной ступеньки под ногой.       ...затем, дрожа, вынырнул обратно. Но правда же? Мне не почудилось? Это... я сделал? Блэк чуть наклонился. Едва касаясь, прохладные пальцы скользнули по щеке: от скулы до уголка стиснутых губ, чертя невидимую линию. Кажется, я охнул с закрытым ртом и... напрочь забыл, что собирался сказать. Растерянно перекатил по щекам желваки. Губы, по ощущениям, не просто склеились — они спаялись, срослись и присохли к зубам, как присыхает тряпка к порезу. Я мельком подумал: «странно... совсем не тёплые, но от них волнами растекается жар, острый, пульсирующий — очень странно». Тому, кто добирался до Лондона под молчаливым, но чувствительным натиском неприязненных взглядов — из-за массивного чемодана, запихнутого в маленький душный салон — кто убирал изо рта и носа чужие распущенные волосы, чувствовал, как в бок утыкается чей-то мерзкий зонтик, а в шею дышат тяжёлым перегаром — такая «тонкокожесть» должна показаться просто смешной! Но правда в том, что ни о чём другом, кроме этого единственного невесомого прикосновения, думать я не мог. Прошло секунды две — непростительная и кошмарная прорва времени — прежде, чем я очнулся. Было похоже на взрыв фейерверка в мозгу или удар под дых толстым стальным прутом: я содрогнулся от головы до ног (с тихим шорохом чужой широкий рукав свалился с плеча, прохладные пальцы на дюйм или полтора отлепились от щеки), вскинул палочку, а другой рукой упёрся Блэку в плечо, чтобы грубо отпихнуть наглеца. Но Блэк будто ничего не заметил — он не опускал руку и всё так же тянулся ко мне. Взбешённым взглядом я случайно уловил выражение его лица, напряжённого, красного. Изнывающего. Так что же... Как бы остервенело я не пытался убедить себя, что «остальное мне ничуть не интересно»... Однако что же имел в виду под остальным? Абсолютно сумасшедшая мысль пролетела в тяжёлом, гудящем, словно замковый колокол, сознании — вскинуть подбородок, распаять рот и прямо спросить его:       «Признайся, Блэк! Так, значит, ты был в отчаянии, когда я не принял твои грёбанные объяснения и... извинения? Что ты чувствовал, оставаясь под чарами, в одиночестве, холоде и темноте — а я уходил с Астрономической башни, втаптывая в грязный снег весь твой труд по преображению школьной площадки в место блядского романтического свидания? И правда... Правда ли, что твоё сердце превращается в груду сверкающих, но бесполезных осколков всякий раз, когда бы я этого ни захотел?!» На мгновение рука, которой я только что собирался толкнуть Блэка, затряслась, как руки Тобиаса, когда он на утро просыпается трезвым, а затем, словно крепкие челюсти зубастой герани — в палец зазевавшегося ученика... Этой ночью я по меньшей мере восемь раз прочитал о разновидностях зубастой герани, методах выращивания и способах применения. Пока слезящиеся от усталости глаза не закрылись, и большой справочник по травологии не выпал из рук.       ...вцепилась в чужую плотную мантию. Мне показалось, я что-то выкрикнул Блэку в лицо, очень громко — но на деле ни звука не произнёс, до беспощадного хруста сжав челюсти. Мне показалось, я вот-вот поеду рассудком. Возможно ли... успокоить шквальный ветер? Загнать ливень, ударивший сплошной стеной, обратно в чёрно-лиловые тучи, которые копились в тёмном небе бесконечно долго— и, наконец, порвались с сухим треском слепящих зигзагов-молний? Если грёбанная «гроза» не где-то за окном, за каменными стенами, а распирает, разъёбывает, как молоток — накрытые полотенцем орехи, раскалывает тебя изнутри? Другими словами... Я был уверен: именно так и попадают в палаты с решётками на окнах. Не очень-то удивился бы возникшему в голове навязчивому желанию — вроде выйти в Большой Зал в платье Яксли — и спокойным, улыбчивым людям в белых мантиях с эмблемой Мунго, на следующий день у ворот Хогвартса... Мысленный вопль — каким бы оглушительным он мне не слышался в пустой после взрыва голове — поглотило упорное молчание. Словно обитая матрасами комната. «Откричавшись», я вдруг почувствовал, как давит на уши эта тишина. Она вызвала невольные подозрения во внезапной глухоте, такая была глубокая: будто остальной Хогвартс — целый мир — оказался по ту сторону прозрачной, но непроницаемой стены. А по эту — лишь маленький альков с двумя пятикурсниками внутри, которые не могли даже дышать, потому что воздух загустел, превратился в ужасно горькое на вкус желе и едва пролезал в глотку. Беззвучно задыхаясь, я, как безумный, хватался за Блэка, не позволяя ему сделать даже полшага назад, не то что, куда-то... Куда-то смыться! Направлял волшебную палочку в едва вздымающуюся грудь. Свежий порыв ветра немного развеял глухое безмолвие, поднял лёгкий вихрь снега, всколыхнул края мантий. Но никто — ни я, ни Блэк — не шелохнулся, не вздрогнул и не потянулся поправить волосы, почесать нос, к примеру, или ухо. Время шло, и вместе с тем... ослепительно сверкнув, прогремев и пролившись ледяным дождём, тёмные тучи истончились и как-то побледнели, будто выгоревшие чернила. Медленно исчезал жуткий гул в голове. Рассеивалось, как дымное облако на ветру, невозможное, мучительное напряжение последних дней. И будто чёрный мрак постепенно спадал с глаз — я видел яснее. Я кристально-ясно сознавал: если Блэк пришёл сюда, наверное, потому что ему не терпелось увидеть меня, то я остался здесь, разумеется, затем, чтобы узнать о его чувствах... Спустя, кажется, полминуты с момента, как я в порыве помешательства собрал в кулак мантию на его плече, Блэк двинул бровями и неопределённо скосил глаза на мою руку. Я тут же ослабил бешеную хватку, но всё равно не смог с собой совладать, не разжал её до конца. Пальцы вскинутой руки пошевелились — я ощутил лёгкую щекотку, отозвавшуюся слабой дрожью по лицу и шее — а потом снова коснулись моей щеки, такие же осторожные и невесомые. Нет, не так.       ...чтобы удостовериться в пресловутом отчаянии, которое прорывалось (как трава — из-под земли в начале тёплого апреля) в гримасах Блэка, когда он отворачивался, чтобы я ничего не заметил. Сквозило в хриплом вибрирующем голосе, в резких, лишённых обычной лени и непринуждённости движениях... Даже в том, как он сейчас касался меня: словно в любой момент ждал удара, запрещающего окрика — «Отстань! Отвали! Не трогай!» — и готовился отдёрнуть руку, точно от горячего котла. Вновь провёл мягкую линию — его пальцы стали влажными и отчётливо дрожали — бесшумно шевельнул губами. Хотел что-то сказать? Я же, выпрямившись до смутной боли в позвоночнике, и наставив волшебную палочку ему, через мантию и плоть — в сердце, не спешил кричать и осаживать бесстыжую руку, потому... Даже если выжатой, полинявшей простынёй Блэк скручивался от желания схватить меня за плечи и с размаху приложить спиной к цветному витражу, всё, что он мог себе позволить — вот эта лёгкая, почти... почти несуществующая ласка, в которой, похоже, чувства (как заляпанных жиром газет, фасовочных пакетов, сломанного пластика и прочего мусора — в спрессованном кубе) заключалось больше, чем в ином исполнении супружеского долга.       ...потому что мне было плевать на пальцы и что, чёрт возьми, они забыли на моей щеке. Не самая отвратительная в жизни плата (по большому счёту, я не назвал бы это касание даже неприятным, хотя... если б меня и тошнило от прикосновений Блэка — сейчас это было бы неважно, совершенно неважно) за то, что я видел. Абсурдное сходство обыкновенного живого колдуна с вампиром, но кое-что, возможно, роднило меня с мёртвыми, красноглазыми комарами-переростками — я неотрывно смотрел на Блэка и всем своим существом упивался выражением тоски и неприкрытого страдания на великолепном лице...       ...лице врага. Я ведь чувствовал — наверное, с того самого дня, как Блэк догнал меня в Зале Славы.... Я мысленно ходил кругами, медленными шагами приближаясь к осознанию, жестоко корил себя за нереалистичность и глупость своих размышлений, и... снова, снова и снова возвращался к этой мысли... Что это значит? Он лжёт или говорит правду? Или считать всё бредом опасного сумасшедшего, или... О, как же Блэк вчера назвал меня, когда — ёбаный псих! — красовался на краю башни? Пёс охотничий.       «...скребло изнутри, можно ли будет меня ужалить?» Он оказался прав, конечно. Плевать! Существенно было одно: Блэк хотел меня... во всех смыслах. И не получал — ни в одном. И разве мог я относится к этому иначе, как... к победе? Наверное, теперь не было никакого смысла бороться с охватившим тело возбуждённым ознобом и подавлять разлившийся по жилам невыносимый зуд — желание упиваться, наслаждаться и торжествовать! Даже странно — подумал я, глазами впечатывая в память черты Блэка, искажённые вожделением и злой болью от невозможности его удовлетворить — почему я раньше не наткнулся на эту... власть, которая схватывала Блэка по рукам и ногам и, может быть, к херам переворачивала всю ублюдскую (из унижений и насмешек), историю моих с ним взаимоотношений... Будто шахматную доску, когда одного из игроков ловят на тайной перестановке фигур. Руки покалывало и сводило — я не хотел отпускать мантию. Мне не хотелось отступать и даже отрывать взгляд от лица Блэка. Кажется, я мог бы простоять весь день, разглядывая его. Превосходство пьянило... Я смаковал его, как...       «Считаете для себя возможным брать то, что принадлежит такой семье, как моя...»       ...как дорогой алкоголь из чёртового золотого, тщательно вычищенного домовым эльфом кубка с оскалившимся вензелем чистокровной семьи на боку. Я ощущал себя на вершине. Счастливейшим человеком в мире. И не понимал, чего я медлил, чего раньше так боялся? Чего? Тихо хмыкнул и, пересиливая себя, медленно, как во сне, разжал пальцы на мантии Блэка. Нет, всё это, конечно, очень заманчиво. Очень. Даже слишком заманчиво. Может, очередной порыв ветра вдруг плеснул отрезвляющим холодом. Возможно, это защищающая от чужих ушей и взглядов стена (которой никогда на самом деле, разумеется, не существовало) вокруг алькова треснула и развалилась — до меня донеслись отзвуки чьих-то голосов. Краткий миг помрачения разбился, как стекло, в которое швырнули куском кирпича. Если ты обычный, мать твою, человек, не принимающий каждый день по полпинты Феликс Фелицис, то, даже упиваясь своей «победой», помни: чем горячее и безрассудней мечта — тем более леденящим и жёстким бывает разочарование. Повиснув на лодыжке в Большом Зале из-за собственного заклинания... Застряв в Кабаньей Голове, буравя тяжёлым взглядом оставленную трактирщиком пыльную бутылку огневиски... Подкрадываясь к гриффиндорцам через заснеженный двор под отвратительное чавканье мокрого носка в ботинке...       ...я сполна испытал кровавый привкус необдуманных ошибок и пустых надежд. Несмотря на то, что мои предатели-глаза кричали об обратном — я знал, всегда остаётся шанс, что чувства Блэка не более, чем удачная фальсификация. Или мимолётный каприз избалованной сволочи. Что они глубоки, словно грязная лужа, и мне... никогда не выиграть в этой «игре». Триумф, кипящий в крови — стих, вернее стух, как забытые в тёплой комнате флобберчерви. Место недавнего горячего восторга тут же заняла разъедающая соком аконита неловкость. Поморщившись, я быстро схватил Блэка за руку и отвёл её от лица. Щека предсказуемо горела. Я подозревал, тут не поможет умывание холодной водой. Мутным взглядом Блэк проводил свою силой опущенную руку, вдруг заткнул волшебную палочку в подмышку и... Замер. Задумался? За... Засомневался? С совершенно несвойственной ему робостью мотылька, порхнувшего над цветком, накрыл освободившейся ладонью мои пальцы, будто собирался давать Нерушимый Обет. Я не издал ни звука, однако что-то заставило его в следующее мгновение поднять на меня глаза. И убрать вторую руку, безвольно качнув ею вдоль тела. Странно посмотрев вниз, Блэк позволил мне крепко держать его за тёплое запястье, но сам меня больше не касался... Внезапно я нащупал над ладонью, сквозь тонкую кожу, отчётливый, частый пульс.       Туп-туп-туп-туп... Почти, казалось бы, угасший, залитый ледяными потоками здравомыслия жар поднял пламенную «голову»... И ситуация ничуть не улучшилась, когда Блэк слабо улыбнулся и заговорил.