Героиня

Чанёль. Ветер трепал мои волосы, пока я стоял на балконе, прислонившись к каменным перилам. Я не должен был этого делать. Это было глупо... бессмысленно… необдуманно. Я почти улыбнулся, когда понял, что говорю, как мой отец, — его нотации не прошли даром. Но даже моя готовность признать, что я вёл себя как полный идиот, не означала, что я могу вернуть всё обратно. Улыбка сползла с моих губ. Всё было бы проще, если бы я убил её тогда на Кванхтум Плаза, намного проще, но я почему-то не мог заставить себя сожалеть об этом решении. Я по-прежнему не знал, почему так поступил той ночью. Наши законы предписывали убить Чеён, выпить всю кровь и бросить в неприметном месте. Так же нужно было поступить и с истребителями. Нельзя было оставлять их на виду, но мы оставили. Я оставил. У меня вырвался вздох разочарования собой. Отец был в ярости, даже больше, чем в ярости, когда узнал об этом. Он так рассвирепел, что запер нас в Варнли на два месяца. Конечно, я уже нарушил его запрет тысячу раз, но он не должен об этом знать. Почему я оставил её в живых в тот день? Возможно, из-за её бледной кожи в свете уличных фонарей, такой же, как наша, или из-за манящего аромата, который я уловил, когда ветер поменял направление. Или из-за её шоколадных глаз, таких необычных для человека, тех глаз, которые в ужасе расширились, увидев устроенную нами бойню. А может, из-за её отношения к нам: даже перед лицом смерти она умудрялась не потерять чувство юмора. Или мне просто хотелось иметь смертного рядом, игрушку и постоянный источник пищи. Даже я восхищался силой духа Чеён. Несмотря на случившееся, она продолжала держаться; даже после нападения Илты она острила и смогла дать отпор Бэкхёну. Но то, что я только что испытал, беспокоило меня. Это было что-то большее… Я стукнул ладонью по камню и зарычал, когда тёмные облака затянули луну. Начал срываться мелкий дождь, но постеренно он усиливался. Вздохнув, я зашел внутрь, но перед этим посмотрел на тёмные окна Чеён. Я знал, что Бэкхён был там. Тихо притворив за собой дверь, я защелкнул замок и задёрнул шторы, потом вытащил листок бумаги из ящика тумбочки возле кровати. Мне не была присуща сентиментальность, но этот кусок плотного, со следами слез, пергамента значил для меня больше, чем значило когда-либо бессмертие или могло бы значить. Я сел на кровать и под бдительным взглядом материнских голубых глаз и стальных глаз отца с огромного портрета — постоянного напоминания о счастливых временах, молча прочитал первую строку. «Мой дорогой любимый сын Чанёль…» Я не перевернул страницу. У меня не было сил.