Тошнота — это та самая «другая сторона отчаяния», по которую лежит Свобода. Но — что делать с этой проклятой свободой человеку, осатаневшему от одиночества?.. Жан-Поль Сартр – «Тошнота»
Вязкая сладость жвачки перекрывалась подступающей к горлу рвотой – кислой и загнивающей. Тяжелые впечатленья не желали перевариваться, рвались наружу. Интернатура доводила до исступленья, онкологическое отделение выворачивало наизнанку и тело, и чувства, а выстроенные в сестринских лабиринты таргетных препаратов [1] непонятно успокаивали, в то время как пустые ампулы морфинов неизменно провоцировали на ненависть. К тем, кто безвольно разменивал симуляцию жизни на – и здесь Акутагава невольно кривился – милосердие. Сегодня, под самый вечер, доставили бездомную с саркомой молочной железы [2], на осмотр которой Акутагава не пожалел остатков презрения: тянущаяся вдоль ключиц лиловая полоса впивалась во вскрытый нарыв, вокруг которого взбухла мягко-розовая кожа. Стоило чуть сдавить края пальцами, и те окроплялись прозрачным тепловатым гноем. Привыкнуть к подобному за месяц оказалось невозможно, но раздражаться, давясь запахом пота и кислым гноем, – до невозможного легко. Наконец Акутагава брезгливо оттер ладонь о замызганную куртку пациентки, перебросил на кровать больничную пижаму и, черкнув пару строк по лечению, поспешил в ординаторскую – поделиться наблюдениями с руководителем. Высокая, горделиво стройная, Озаки Коё прятала ладони в рукавах халата, а блеклую вишню глаз – за длинной челкой. Стол за ее спиной – непривычно пустой, с одиноко дымящейся кружкой чая. Но запах, жасминно-цветочный, призванный успокоить, сильнее сдавливал желудок, и Акутагава поспешил сунуть в рот жвачку. Коё не обратила на это внимание, неторопливо пролистывая чью-то историю болезни. Под умело подкрашенными ресницами пробивались темные круги, и Акутагаву снова затошнило – от сочетанья кунжутного и темно-серого. Он поспешил опуститься на кресло, прямо напротив Коё, выпрямляя спину до острого крика искривленных позвонков. – Знаешь, Акутагава-кун, – устало протянула Коё, возвращая карту, – на твоем месте желают оказаться многие, в особенности те, кого ослепило благородство нашей профессии. Но кто бы из них справился с… – Она прикрыла скривившийся, явно от отвращенья, рот, прежде чем продолжить: –обреченными лучше, чем ты? – Вопрос-провокация, заставивший до судорог сжать зубы. – Я не жалею о сделанном выборе, но порой сомневаюсь, что ты остановился на верной специализации. Первый миг – самый тяжелый. За словесной тугой оплеухой обычно следует прокушенный до крови язык, но сегодня Коё лишь подтянула ближе чай. Аккуратно, едва цепляясь ногтями за края чашки. – Не торопись с ответом, Акутагава-кун, иначе можешь повторить мою судьбу… – В ее голос на секунду, ничтожную, но пронзительную, прокралась нотка траура. Однако жалостливая история оборвалась, так и не начавшись. Коё ограничилась коротким указанием подготовиться к встрече и изучить архивные истории – для расширения теоретической практики. Понятие-парадокс, оно стало реальным, второй месяц подряд настойчиво заменяя отношения. Даже с родной сестрой все свелось к односложным ответам и редким столкновениям в ванной. От иллюзий на ее счет Акутагава избавился после третьего курса, подписав первый счет на оплату антидепрессантов. Вещь, призванная отогнать одиночество, стала его оберегом. Привычка отстраняться выросла в профессиональное равнодушие. Оно же прокралось в голос. – Что-нибудь еще, Коё-сан? – Нет. Можешь идти. Не прощаясь, она вышла из ординаторской, все также опасно придерживая кружку за ободок, оставляя Акутагаву наедине с тошнотой. Сочащийся гноем нарыв все еще стоял перед глазами, и он морщил нос, с трудом удерживаясь от соблазна сплюнуть в раковину. Торопливо скинув в сумку примятые папки – призраки болезней как средство от вагонной скуки, – он стянул халат, содрал с вешалки куртку, под остервенелый треск петли, и быстро зашагал к выходу, упрямо перекатывая языком жвачку. Собственное чавканье казалось оглушительным, приглушающим вечернее гуденье больницы, пока он не добрался до лифта. По глотке прокатилась лавина затхлости, ладонь рефлекторно накрыла рот, и в ту же секунду его тронули за плечо. – Эй, ты как? Голос, внешне равнодушный, на деле заботливый и обволакивающий; горячие пальцы, казалось, впитывали телесную усталость, но Акутагава отдернулся и двинул локтем. Толчок пришелся по ребрам, вынуждая человека – с отвращеньем опознался медбрат Ода Сакуноске – отступить. – С каких это пор уборщики начали путать грязный пол с медицинским персоналом? Акутагава шумно сдунул с плеча ладонь и ткнул кнопку вызова лифта. Будь неприязнь взаимной, стало бы проще. Но ему достались симпатия и сочувствие, от которых он сбегал в морг – холодный и безразличный. – Я медбрат, – мягко поправил Ода, почесав подбородок. Отросшая щетина сдавала суточное дежурство, а рваные движенья вкупе с накинутой поверх халата курткой – никотиновый срыв. Акутагава отвернулся, игнорируя, и поежился от царившей в холле прохлады. Под тонкую рубашку юркнула дрожь, заставив пожалеть, что он не в пуловере. Обычно Акутагава избегал комфорта, тот отуплял мнимой расслабленностью. На завтрак давился вчерашним чаем, втискивался в рубашки, белые и колючие, всегда выбирал последний вагон. Все смены откладывал перерывы, мотаясь с папками и медикаментами по этажам, и порой фонендоскоп, взмахивая звукопроводом, цеплял мембраной дверной косяк. Карманы набивал стерильными перчатками, в которых тонули антисептики и приторная жвачка. Но сильнее всего Акутагаву напрягал он сам. Интерн, который ищет в онкологии причины для собственной жизни, как врач бесполезен, и именно поэтому он оставался. Ему не вернут вложения – потраченные шесть с половиной лет, – а, значит, жить придется с ненужным багажом. Акутагава тряхнул головой и ткнул кнопку вызова снова. Электронное табло продолжало высвечивать нулевой этаж, словно решив посостязаться в упорстве. Расхаживающий рядом Ода успел набрать чей-то номер, и Акутагава даже не делал вид, что не подслушивает. – Да, Дазай, полагаю, все договоренности остались в силе. Не думаю, что встречу отменят, так и не узнав деталей. Что?.. Нет, я ничего не слышал – медперсонал моего уровня обычно обходится грязными полами. – Шпилька вернулась к Акутагаве и царапнула слух. – Это не самая худшая работа в мире, так что я был бы не против, на условиях прежней зарплаты. Ода косился на него без стеснения, скорее, с желанием продолжить напрасный разговор, и Акутагава предпочел сбежать к лестнице. Короткое прощанье демонстративно проигнорировал. Усталые ноги за восемь этажей пробежки отозвались мстительной резью в пятках. Приемное отделение, непривычно пустое, дрогнуло и словно разрослось. С поста сбежала дежурная медсестра, охранник, в окружении блеклых клубов дыма, маячил за стеклянным выходом, и отдающий зеленоватым в свете ламп холл эхом отзывался на шаги. Со стойки бесшумно сполз только забытый «Бунгэй» [3], чтобы укрыться – от бараньего взора дежурной – в сумке Акутагавы. Он с настороженностью осмотрелся – очертанья пузырьков на затемненных витринах аптечного киоска рисовали причудливые узоры, и те обвивали расставленные по периметру кадки с растеньями, – и вскоре заметил, как заискрила панель лифта, из-под которой пробивались оголенные провода. Сдержаться от хмыканья не удалось: такие случаи – не редкость. Тяжелые заболевания, как и люди, первый слой грязи счищали в приемном – через поломанные кнопки, испорченный пробковый пол или выбитые стекла. Второй отколупывал осмотр – витиеватая цепь латинских терминов вязала крепче канатов, оставалось добить больного лечением или наркотиком [4]. Тяжелые шаги со стороны лестницы заставили Акутагаву ускориться. Влезая на ходу в куртку, он толкнул бедром стеклянную дверь, проталкиваясь на улицу. Просторная, монолитно серая, автопарковка простиралась до забора, выживая клумбы и лавки. Изморенные воем сирен и городским жаром автомобили неотложки словно вросли в асфальт, в окружении сонных молчаливых фельдшеров. Миновав их, Акутагава свернул правее и выбросил в ближайшую урну жвачку. Зорко заприметил, что в ней застряло что-то непереварившееся и желтое – словно вздувшаяся под желтушной кожей меланома [5]. Больную с саркомой отправят на диагностику, для выявления вторичных поражений, и хотелось надеяться на инфекцию. Сложные случаи интернам доверяют со второго года, на первом – стандартные осмотры, разбор простых опухолей, подбор препаратов и бумажная нервотрепка. Последняя – как особый вид насилия. По крайней мере, так еще казалось.***
Сонливость неумолимо подтачивала его изнутри: тяжелый сон оставил к утру ноющую поясницу и хриплый, срывающийся на кашель голос. Любой больной превращался во временной отрезок, а жалобы и просьбы фиксировались в историях равнодушно. Акутагава не мог думать о чем-то, кроме надвигающейся встречи, и о той роли, которую ему навязали. Замаскированный под совет приказ требовал полнейшего молчания и аккуратного, разборчивого почерка. Ни того, ни другого Акутагава не умел, оттого с нарастающим под желудком беспокойством ожидал дежурств. Закончить с обходом вовремя не удалось, и к десяти, чертыхаясь, он впихнул истории в руки медсестры, караулившей под дверью палаты. Пластиковый предатель-стаканчик выплеснул ей на халат кофе и вырвал неожиданное «Ой!» – и от этого зрелища захотелось забыть ее имя. Навсегда. Старательная в бесполезности, медсестра Хигучи пыталась услужить и досаждала этим сильнее, чем Ода жалостью. – Простите, Акутагава-семпай, – поблекшим тоном пробормотала она, потупившись. Светлые, почти прозрачные волосы не скрыли тревожного взгляда и подрагивающих бровей. Тонкие руки, чудом не выронив кофе, прижали к груди главную ценность – опись чужих жизней. Грифельные папки, еще не заполненные начисто, словно слились воедино – бесконечно серый ком чужих опухолей, в которые вживлялись, точно паразиты, путанные нити множества судеб, изломанных и опустевших. Акутагава еще не забыл своего первого: ровесник, гордость прошлогоднего выпуска Тодая [6], сгорел от рака легких, и под его матрасом медсестры обнаружили недокуренную кубинскую сигару. Неделей ранее Акутагава поймал его за курением в служебном туалете – и где раздобыл ключ? – но табак не отобрал. «Вся моя жизнь – это бесконечное падение вверх, – пробормотал больной, стряхивая пепел в приоткрытую форточку. – Словно птица, потерявшаяся в штормовой буре. Так и я потерялся в жизни, пытаясь найти болезнь, от которой меня никто не сможет вылечить, но понимаете что? – Он горько, надсадно рассмеялся и ткнул сигарой в кафель стен. – Жизнь – это и есть худшая болезнь!» Очередная вспышка смеха – точно осколки, брызнувшие к ногам Акутагавы, беспощадного к чужой слабости, – была встречена возмущенно захлопнутой дверью, а спустя неделю обернулась первой могилой на личном погосте. И через месяц Акутагава был готов хоронить следующего. – Вам… Вам что-нибудь еще нужно? Неуверенный голос нащупывал верный путь, но терялся, стоило его обрубить собственным: – Чтобы никто не ковырялся в опухолях моих больных. И, одернув халат, Акутагава поспешно покинул онкологию, пробираясь к конференц-залу сквозь вялую очередь. Больные отступали сами, отпугнутые острыми толчками, жались к стенам и придержали у исколотых вен ватные шарики. Утренний сбор анализов снова затянулся: вены истощенных, измученных терапией пациентов порой словно липли к костям, отказываясь напарываться на тонкие иглы; испражнения и вовсе вымогали слабительных. Стараясь не всматриваться в обескровленные лица, он наконец свернул в административное крыло и, показав охраннику бейдж, замер прямо напротив широких дверей матового стекла. Настороженность, точно опасный вирус, разнесла по крови дурные предчувствия. Акутагава знал, что грядущая встреча – пустая формальность, последний приторный оскал взаимного интереса перед росчерком ручки. – Да мне плевать, если препарат не сработает! Этим несчастным давно пора на вечную боковую. Голос прорвался сквозь плотную дверь, ударив по ушам. Знакомый тон не оставлял сомнений – заместитель главного врача все еще противился идее «маленького революционного интервенционного исследования» [7]. Накахара Чуя всегда работал на репутацию клиники – его высказывание о том, что медицинское обслуживание это, в первую очередь, лечение больных, а не карнавал опытов, давно украсило приемное отделение, – и если он выражал сомнение, с ним обычно не спорили. Но не в этот раз. Акутагава качнул головой и бросил взгляд на мобильник. Сквозь трещину на экране подмигнули оставшиеся до десяти минуты, позволившие свернуть за угол и подкормить кофейный автомат монетами. Ему требовалась все доступная бодрость. Скрестив на груди руки, Акутагава вслушивался в мерное гудение автомата, обдумывая идею тестирования нового таргетного препарата. Достаточно широкий спектр побочных эффектов ставил под сомнение выгоды лечения, но брал доступностью. Не нужно быть гением, чтобы догадаться, зачем главврач пошел на эту сделку: Огай Мори всегда искал способы обойти закон, но в этот раз заинтересовался возможностью его извратить. Больные, медперсонал, охрана – все для него лишь пешки, и сегодня будут жертвовать Акутагавой. Его присутствие – простая подстава: в случае провала вину повесят на него, не разбираясь. Как не крути, таргетный препарат всегда на кого-то направлен. Внезапно подкралась зевота, и Акутагава не сдержался, сомкнул глаза, причмокнул губами и ткнулся лбом в холодный пластик автомата. Он слишком вымотался, чтобы отказываться от сомнительных авантюр. Акутагава видел дизайны [8] интервенций и понимал, что справиться непросто: требуется менять не одни схемы препаратов, но и следить за детоксикацией пациентов, а также, по необходимости, проводить дополнительную вакцинацию. Конечно. Сейчас он бы не попал венфлоном в вену и с пятой попытки. Акутагава злобно цыкнул, тряхнул головой и, заслышав пиканье-оповещенье, вытянул стаканчик из-под пластиковой крышки. Он не успел сделать первый, обжигающе-горький, глоток, как за углом хлопнула дверь – она единственная закрывалась со скрежетом, догадаться было нетрудно, – пропуская кого-то внутрь. Акутагава замер, прикусывая тонкий пластик. Скорее всего, они – фармацевты-нелегалы, что завалили первые же исследования, не выдержав гнетущих рамок гуманизма и справедливого распределения [9]. И первые же фразы смутно подтвердили догадку. – Я так понимаю, болванчика они нашли. – Можешь не сомневаться, Дазай. Мори-сан всегда с почтительностью относится к условиям сделок. Фамилия незнакомца – точно палка в колесах времени – столкнула Акутагаву в минувший вечер, дохнула собственными огрызаньями и, наконец, самим Одой, из уст которого «Дазай» звучал словно раскрытое объятье. – Если, конечно, они ему выгодны, – один из незнакомцев зевнул, – но в любом случае, тратить на них силы придется тебе. – Не думаю, что у Оды будет на тебя время. Ответ, на первый слух спокойный, с запозданием донес неодобрительное послевкусие. Акутагава осторожно выглянул за угол, жадно всматриваясь в незнакомцев, высоких, подтянутых и в дорогих наглаженных костюмах. Вострые складки резали воздух, поблескивающие на рукавах запонки обманывали неприметным черным, но сильнее сдавали лица – свежие и отдохнувшие, они провоцировали на зависть. И он не желал думать, что за источник благополучия они платили иную цену. Больничный тариф оказался Акутагаве не по карману, и он эгоистично жаждал припасть к альтернативе, беспардонно пялясь на незнакомцев. Один, в круглых роговых очках, слабо, но явственно кривился, отчего родинка над губами дурно тонула в носогубной складке. Вглядевшись во второго, Акутагава неистово, до сорвавшегося с губ чертыханья, захотел быть знакомым с ним – всю жизнь и те, что были до нее. Чтобы запомнить, какие на ощупь небрежные коричные пряди, как страстно можно гореть под едким, обдирающим кожу, взглядом, и понять, дозволят ли коснуться бинтов, что перетягивали – уверенными, толстыми и тугими кольцами – горло, а после тянулись к жестким, угловатым ладоням. Это казалось безумием, но оно завораживало и накрывало собой мир, размывая контуры и мешая краски. Сердце яростно толкнулось сквозь кости, глотку и кишечник и, обреченно запертое, взвыло, томясь неизвестностью и накатившим… чем-то. Акутагава не мог разобраться в собственных чувствах – они сходили с ума при виде человека, сумевшим возродиться из ада. Акутагава судорожно сглотнул, заходясь кашлем, отчего расшатанный стаканчик мстительно плеснул в нос кофе. Незаметность вероломно сползла к ногам, и мужчины, не сговариваясь, оглянулись. И, смахнув темные капли, Акутагава невозмутимо подошел к ним. – Какой неординарный молодой человек, – саркастично протянул заинтересовавший его мужчина. Челка не прятала резкость: казалось, по телу прошлась тысяча кинжалов, безжалостных в своей заинтересованности. – Познакомься с нашим болванчиком, Анго. – Мужчина кивнул коллеге. – Интерн-новичок. Работает первый квартал, но уже сомневается в сделанном выборе. Денег всегда не хватает, но он знает, как их раздобыть. И… – Насмешка льдиной проникла под кожу, остужая – на долю мгновенья – кровь: – Женщинами не интересуется. Торжество, мелькнувшее в его взоре, неприкрыто намекало, что он ожидает оваций. Анго, однако, надежд не оправдал: бесстрастно поправил очки и кивнул в сторону конференц-зала. – Две минуты одиннадцатого. Нам пора. Короткий, сухой кивок в ответ и ни капли внимания Акутагаве – тот снова слился с обстановкой, бледнее собственного халата, перепачканный аспидным, с прожилками светлого на кончиках волос. Акутагава, брошенный и явственно недовольный опозданием, глотнул кофе. Мягкий вкус был изгажен комьями сухого молока, и от напитка он избавился. Но отделаться от странного ощущения в груди не сумел и уцепился за разочарование – эмоцию-паразит, разрывающуюся очередную сеть трещин на надежде. И, небрежно-растерянно обтерев ладони о стертые джинсы, Акутагава прошел за мужчинами. Грубо запахло лавандой, табаком и сеном, и, стоило схватиться за медную ручку, навалились сандал и кипарис. Дорогой парфюм мастерски душил каждой нотой, но возмутиться Акутагава не успел. Под бликами солнца вспыхнули пряди сочной паприки, и он разглядел Накахару, недовольного, крутящего в руке бокал с водой. Небрежный жест на железный стул у самой двери – Акутагава, не раздумывая, сел рядом, на мягкое кожаное – под тон кремовых стен – сидение. К стене был прикреплен висельник: аскетичный календарь, с вытянутыми неестественными иероглифами, до такой степени поникшими и дряблыми, что петля сама дорисовывалась к черным встрепанным головам. Перед Акутагавой – линованный блокнот, с вычурным больничным вензелем, простая ручка и пепельница, как символический жест либерализма. Манипуляция для бедных: притворное потакание слабостям вымогает доверие, притупляет бдительность и всего за тысячу йен в палату доставит «скорую социальную помощь»: «Лаки страйк», алкоголь по выбору и порножурнал. Акутагава раскусил механизм быстро и спустя полмесяца за сорок тысяч договорился с ВИП-отделением. Треть заработка легла в карман, а изнеженного пациента заботливо спустили на пятый этаж. Но сейчас на кону – в три раза больше нулей, а в качестве тяжелой артиллерии – похолодевший до смягченной почтением угрозы голос Накахары: – Как быстро будет дозволено перейти к ругани, босс? – Гнев, как и рваный халат, следует оставлять в кабинете, Чуя-кун, – мягко протянул Мори и, сцепив в замок руки, опустил на них подбородок. Гладко зачесанные волосы открывали бледное, острое лицо – сытого, но еще опасного хищника. В вишневых глазах, казалось, замерло само время, и только один человек выдерживал их давление. Которого звали Дазай. И по щелчку его пальцев тонкая стопка бумаг скользнула точно к Мори. По столу царапнули челюсти толстой скрепки, отчего бровь Накахары гадливо дернулась. Дазай ответил воздушным поцелуем и беззвучным, но крайне живым шепотом, карикатурно распахивая губы. И Акутагава вдруг отчетливо понял, что нырнул в змеиное гнездо: Накахара открыто недолюбливал Дазая, а тот провоцировал конфликт с Мори. Единственный, кто не ввязался в назревающую схватку, – Анго, бдительно следящий за всеми. Его взгляд мазнул по Акутагаве, чья легшая на стол ладонь выразила скопившееся недовольство одним пальцем. Анго поморщился и скосил оправу к Мори, неторопливо вчитывающегося в листы. Его светлые перчатки – еще одна мера предосторожности, как и поигрывающий бокалом Накахара. – Ты ведь знаешь, зачем Коё-кун отправила тебя сюда, Акутагава? – протянул Мори, не отрываясь от документов. Вопрос-фикция, на настоящий Акутагава ответил, согласившись войти в конференц-зал. И он кивнул. Благодаря Дазаю назревающая сделка начала оправдывать непомерно задранные ставки. – Я бы предпочел, чтобы он озвучил свою версию вслух. – Анго вмешался вежливо, но настойчиво. Мори, не возражая, пожал плечами, и в правой руке его задрожала ручка, отбивая идеально знакомый ритм-пульс. Накахара что-то глухо прорычал, и Дазай, откровенно забавляясь, запустил бумажный самолетик. Вощеная, явно не больничная, бумага спланировала прямо в ладонь Акутагавы. – Дазай. – Голос Накахары вибрировал от гнева, и тот проникал в согласные, цементировал их, буквально швыряя слоги в лицо Дазаю. – Мне напомнить, что случилось с твоей игрушкой в прошлый раз? – Я бы посоветовал воздержаться, – Акутагава, не вытерпев, швырнул самолетик Накахаре, – и сейчас не от выпивки. Вопрос был адресован не вам. А мне. Накахара, возмущенный и оскорбленный, поперхнулся воздухом, а рука – пронзившими ее осколками. Ножка бокала, точно подстреленная, рванула вперед, ударилась об пол и покатилась в сторону, вместе с лишними звуками. Наглость наконец-то оглушительно лопнула, заливая тишиной конференц-зал. Акутагава, впечатавшийся в эпицентр всеобщего внимания, невольно заерзал. Он желал, чтобы стремительно подскочила мигрень – идеальное прикрытие для невежественного ответа, но организм стойко держал оборону. Все внутри натянулось, подначиваемое косыми, заранее разочарованными, взглядами Дазая, а молчание Мори, прикрытое вежливой растерянностью, ясно взывало к развитию событий. – Вы собираетесь тестировать новый препарат для безнадежных. – Акутагава обратился к стене за спиной Анго. – И вам нужна гарантия, что в случае провала вина ляжет не на вас. – Какой именно препарат? – подозрительный, въедливый тон Накахары цеплял, точно на крючок. Он сидел слишком близко, буквально в полуметре, и стаскивал с плеч промокший – от лопнувшего бокала – халат. Накрахмаленная ткань, взвившись в воздух, ударила по сгибу локтя, и Акутагава дернулся. Халаты, словно затупленные мечи, наносили удары-предупреждения, а для больных порой олицетворяли саму смерть. – Действительно, Акутагава-кун, – вкрадчивый тон Мори толкнул в грудь, – расскажи нам. Ты ведь должен понимать, что твоя защита также в наших интересах. Отсутствие Коё мобилизовало все силы, до последней капли – еще одна хитрая проверка, – и приходилось крутиться, играя в дурачка. Единственно верная тактика, когда тебя не подпускают к важным данным. Глупцы пробуждают слепящую гордыню, Акутагава – самого себя. – Я не знаю, – с раздражением рыкнул он, передергиваясь. – Что-то онкологическое, Скорее всего, обладает побочными эффектами или включает в себя запрещенные вещества. Его уверенность развеселила Дазая, который дернул галстук и, ловко продев в узел пальцы, ослабил его. Он заговорил, склонив голову набок, и вопросы его – чисто формальные – били по щекам: – Насколько же ты отчаялся, что готов разбрасываться подписью, не глядя? Или надеешься, что все обойдется? А если нет, то куда собираешься сбегать? Такие, как ты, никогда не согласятся гнить за решеткой, верно? Сказать Акутагаве было нечего – личные мотивы сильно давили на жалость, такими не козырнешь, – и он ограничился кивком. Рядом скептично похмыкивал Накахара, откинувшийся на мягкую спинку и незаметно подпинывающий соседний стул. – Дазай-кун, Акутагаву-куна не запугаешь, – прельстиво вмешался Мори. Он с прохладцей отодвинул документы и прокрутил меж пальцев ручку, словно стилет, готовящийся к смертоносной атаке. – Именно он помог собрать группу добровольцев. – В виду имелись те, кто совал в карманы толстые пачки, презрительно морща носы от проносимых уток. – И более чем у половины был обнаружен нужный вирус. – Ха! – фыркнул Накахара, наклоняясь вперед и толкая локтями стол. – Совершенно случайно. Акутагава в непонимании нахмурился: отправляя пациентов в ВИП-отделение, он вычеркивал их из памяти, оставляя дубликаты схем препаратов, но ни одной инфекции он не припомнил. Два ОРВИ, подозрение на пневмонию, но Мори вел явно к другому. Тому, что напрямую связано с онкологией. – Usus magister est optimus [10], Чуя-кун, – Мори лениво, снисходительно качнул головой. – Подобное не может оказаться случайностью. Честность – не для врачей и политиков, это подгнившая подпорка для тех, кто провалился на самое дно. Акутагава смирился с этим на первом курсе, когда началась латынь. Поначалу зубодробительная, она вошла в плоть и кровь, подменила привычные понятия и упростила жизнь: бесчисленные названия костей, поначалу с трудом пробивающиеся в мозг, растворились в легкой, гладкой латыни. Она стала же своеобразной защитой от нервозно-любопытных больных: даже они ломались на грозно-рваном ab ovo [11]. – Семеро из одиннадцати, – сказал Дазай, обращаясь к Акутагаве. – А ведь ты не отправлял их на ИФА [12]. Наконец Акутагава понял, что роднило всех жертв его предприимчивости, – многочисленные саркомы, отпрыски блудливого родителя-вируса. И это было чертовски неприятно – доходить до сути происходящего последним, с трудом принимать очевидное и осознавать, в какой же кошмар он вляпался. Липкий, застоявшийся и плодящий белые мелкие яйца паразитов. Это был запрещенный удар: тестирование новых препаратов по лечению и, возможно, доконтактной – для тех, кто оказался чистым, – профилактики ВИЧ. Акутагава знал, что вирус, без соответствующего лечения, измывается над иммунной системой, и та панически цепляется за реальность и невольно протаскивает сквозь кожу разные болезни. Опухоли – последний шепот о помощи, на большее не остается сил. По крайней мере, так гласили учебники – на практике Акутагаву в специализированное отделение не пускали. Раньше оно существовало на мифическом плане-чертеже, но теперь, похоже, захватывало пустующие ВИП-палаты. И это действительно наводило на некоторые мысли: сама болезнь не торопилась завладевать Японией, и до стотысячного юбилея ей далеко, но потенциальные риски заражения продолжали расти. Семь человек на клинику – повод для двух событий: сомнительной сенсации и дешевой славы или же тайного, но оперативного вмешательства с сохранением тайны. Если бы кто-нибудь поинтересовался мнением Акутагавы, то он бы демонстративно нехотя согласился с решением Мори: скрыть неудобных пациентов и найти тех, кто предложит неподотчетное лекарство. – И для вас это – просто интересный случай, – ворчливо заявил Накахара, не вытерпевший задумчивой тишины. – Они все равно обречены, не на смерть, так на лечение, – пожал плечами Дазай. – Неоперабельные опухоли – то еще испытание, и даже я не пошел бы на такую смерть. Акутагаву пробила крупная дрожь: он словно слышал себя, безразличного к чужой боли, озабоченного личными мотивами и выжатого прожитым. И едва не скопировал движения Дазая, когда тот наклонился вперед и вновь придвинул документы к Мори. – Твой позитивный настрой так заразителен, что у меня, кажется, поднялась температура, – с отеческим осуждением произнес тот, покачивая головой. – Мы как раз пробиваем патент на отличное жаропонижающее, – хитро подмигнул Дазай. – И не рассчитывай на то, что мы подпишем второй контракт, – категорично оборвал Накахара. – Заключать с вами очередной договор – все равно что решиться на суицид, а после – обнаружить себя, израненного и просоленного морем, на острой гальке. Или же взять патент в один конец, мелькнуло в голове Акутагавы, который несдержанно фыркнул в кулак. Он отметил расслабленность Мори, что не пытался играть на авторитет, а довольствовался ролью наблюдателя. В немоте с ним был солидарен и Анго – с неестественно прямой спиной и с галстуком, завязанным виндзорским узлом, – отчего казалось, что вдвоем они давно разобрались с бумагами, а присутствие Накахары, Акутагавы и Дазая – очередная подстраховка. Тихий стук в дверь отвлек от наверняка бредовых мыслей. В конференц-зал юркнула секретарь, держа на вытянутых руках поднос с чаем. Она коротко извинилась, быстро расставила чашки и придвинула заварной чайничек к Мори. Нетрадиционный ритуал, указывающий присутствующим их место на карьерной лестнице. Акутагава невольно залюбовался медным чайником: грубой работы, оттенка сырой глины, он казался несовершенным, но идеально функциональным. Лившаяся из носика струйка отдавала ноты мяты и жасмина, но те не перебивали дорогой парфюм Дазая. – Чуя-кун, Дазай-кун, ваша милая полемика меня позабавила, – с неискренней улыбкой сказал Мори, кивком указывая на чашку Накахары, которую подали без задержки. – Напомнила о временах, когда вы работали вместе. История, так и не раскрывшись, дразняще повисла в воздухе, готовая исколоть любого, кто нарушит тишину, а к Мори была придвинута чашка Дазая. Следующим на очереди оказался Анго, который, пользуясь моментом и отобранной посудой, передал Акутагаве набор смертника. Пять договоров, на экземпляр по подписи и множество повинностей. Согласие о неразглашении, рекомендации по использованию новых препаратов, рецепты со странными печатями – такими не пользовались ни в меде, ни в больнице, – и, конечно, увольнительная по собственному, с унизительной припиской: «Назначение лекарств, не совместимых с имеющимся заболеванием». После такого сомневаться в словах Дазая не приходилось: Акутагава – действительно болванчик, а личные мотивы не доросли до оправданий. Он вспомнил бледное лицо Гин, собственную измотанность – круги под глазами сваливались на щеки, а исхудавшими ключицами можно было резать сталь, – и до побелевших костяшек перехватил ручку. Накахара снова хмыкнул, неодобрительно, и отвернулся – его милосердие не зашло дальше бессмысленных и неразборчивых комментариев. Последнюю подпись Акутагава ставил особенно решительно, и бумага жалобно скрипнула под нажимом пера. Шумно выдохнув, он откинулся на спинку стула, и та показалась жесткой, точно заледеневшее железо. Сидевший напротив Дазай с помощью ложечки студил чай и на Акутагаву не смотрел. Интерес потух, так и не разгоревшись, и привлечь внимание было нечем – последние козыри вытянул из-под ладони Анго. – До обеда ты нам не понадобишься, Акутагава-кун, – сказал Мори, отодвинув чайничек в сторону. – К двум часам поднимайся в ВИП-отделение. Проигнорировать двойной намек было невозможно, и пришлось встать, пряча ладони в карманах, а растравленный взгляд – за прощальным кивком. Теперь он – живое воплощение календаря-висельника, чья петля затянется по прихоти судьбы. – Ты поступишь в полное мое распоряжение, – заявил Накахара, бесцеремонно укладывая ноги на освободившееся сиденье. – И не смей заставлять меня ждать. Акутагава вспыхнул быстро, точно сухая солома под огнем. Обломанные ногти впились в ладони на рефлексе, как и ответная шпилька – в Накахару. – Как жаль, что опозданьям родители научить меня не успели. Колоть самым больным, что есть в душе, Акутагава научился давно и почти не испытывал сожалений при упоминании родных. И теперь на него наконец-то смотрели все – хоть сразу бей компроматом по лицу. Снарядов у Акутагавы не было, только слабые догадки и досада. Он упрямее свел брови, тонкие, сливающиеся с кожей, и двинулся к выходу, ни позволяя себе опускать плечи. – И да… Акутагава-кун. – Вкрадчивый, обещающий неприятности, голос Мори догнал на пороге, парализующим ядом впился в тело и буквально втолкнул в уши следующее: – До конца месяца тебе придется пережить десять ночных дежурств. И чтобы они не казались тебе каторгой, я дам тебе возможность выбрать ночи самому. Июль обещал нагрянуть через двенадцать дней. Акутагава, не сдержавшись, ударил кулаком в стену, стоило администраторскому крылу остаться позади. И если какой-то части тела и стало легче, то явно не костяшкам пальцев. Время до обеда пролетело незаметно: Коё отправила в лабораторию, за вчерашними анализами, и велела перепроверить диагнозы трех новеньких. С последним Акутагава провозился почти полтора часа и, быстро перекусив холодным никуманом [13], торопливо двинулся на пятый этаж. Опоздать ему не удалось, и Накахара, недоверчиво фыркая, указал на груду коробок с лекарствами. Облепленные скотчем, с многочисленными предупреждающими – «Бьющееся!» – наклейками, они заполонили коридор, точно встревоженные родственники. – Перетаскиваешь в сестринскую, – коротко велел Накахара и, порывисто развернувшись, скрылся в ближайшей палате. В приоткрывшейся щели мелькнуло светлое пятно окна и кусок кровати, с которой свешивалась слабая босая нога. Засучив рукава, Акутагава взялся за работу. Помощи ждать не следовало: на первых порах медперсонал здесь будет заменять он. Идеальный тест для того, кто начал прогибаться под онкологией. Это исследование – его шанс на стабильность, которой обманчиво зазывала медицина. И, зарекомендовав себя с лучшей стороны, он сможет получить счастливый билет в отделение поинтереснее, некую сумму-благодарность или возможность бездумно отсидеться за решеткой. Последнее – спасительный самообман, о котором не следует думать. Спустя полчаса, распаковав последнюю коробку, Акутагава узнал, что новое лекарство называется «Аншин» [14] и оно работает по принципу блокатора: нейтрализует частицы вируса, не оставляя и шанса на захват организма. В приложенной инструкции – плохо различимый английский шрифт – однако значилось, что дополнительно препарат воздействует на иммунитет. Таргетная направленность манипуляция тактично не была отмечена. Воровато оглядываясь, Акутагава вскрыл первую баночку и вытянул две таблетки – для личного изучения. Также он заметил иммуностимуляторы – рискованный шаг, но вынужденная мера [15] – и ампулы с морфием. – С этого дня твоя жизнь зависит от того, насколько тебе будет не плевать на больных, – позднее объявил Накахара и заставил еще раз повторить схему лечения. Назначения отскакивали от зубов и лишали шанса на брань. Размеренно проговоренные правила безопасности – тоже. Не выдержав, Накахара запустил в Акутагаву смятым рецептом и предупредительно добавил: – Если кому поплохеет – не добивай. – У смертников одна дорога, Накахара-сан, – буднично отозвался Акутагава и зачем-то затолкал бумажный ком в карман. – И уж поверьте, я прослежу, чтобы они с нее не свернули. Накахара недоверчиво хмыкнул, но сверху ничего не добавил. Проблемы Акутагавы его не касались, ворох вопросов, что так и рвался с языка, – тем более. Решение упрятать пациентов в ВИП-палатах с предложенным альтернативным и наверняка оплачиваемым лечением – оптимальное, по крайней мере, до тех пор, пока «Аншин» не совершит первое убийство.***
Закат коснулся крыши, когда Акутагава вышел наружу. Блеклое солнце лениво выглянуло из-за сизых облаков, чтобы нырнуть в горизонт, бесконечно холодный и глубокий, в который, казалось, стекались все лужи города. Пахло мокрым асфальтом, выхлопными газами – от торопливых скорых, снующих вдоль ограды, – и табаком. Акутагава не оглядывался, пока его не окликнули – властно и требовательно. Обернувшись, он заметил, что неподалеку от входа, под крытым козырьком, стоит Дазай, опираясь спиной на стену – светлый бетон, с редкими разводами от дождей. Его правый ботинок испачкался в чем-то буром и ждал брезгливого плевка. Не скованный этикетом и выгодным контрактом, Дазай изменился. Его глаза – глубокие, усталые, мертвые – ожесточились, непослушные пряди из-за ушей дернулись к скулам, осанка избавилась от вычурной прямоты. Приспущенный галстук оголял перебинтованную шею, наглаженная рубашка небрежно спускалась к ремню, дразня двумя расстегнутыми пуговицами. Неистово захотелось дернуть остальные, а следом – и бинты. Судорожная мысль заставила Акутагаву сглотнуть и шагнуть к Дазаю. Он был взволнован и несколько растерян, позволив Дазаю сделать первый – и определивший победителя – ход. – Тебе это нравится, не так ли, Акутагава-кун? Словно насмехаясь, Дазай коснулся пальцами – длинными, с гладкими ногтями – очередной пуговицы, чуть потянул и… отпустил. Намеренно, дразняще, приманивая бледную ладонь, на которую без промедленья обрушил хлесткий удар. Акутагава с шипением отдернул руку, завел за спину и упрямо вскинул подбородок, подстраиваясь под тон Дазая. – Тц. Что тут может нравиться, кроме слабого шанса на то, что вы подхватите пневмонию? «Вы» – отчужденное, неестественное – Дазая ощутимо позабавило, и он коротко хохотнул. Сейчас он наконец-то был собой. Настоящим. Маска приторной вежливости его не красила, а сардоническая ухмылка выбивала из Акутагавы воздух. Его крутило – впервые не от тошноты, – и он жаждал, чтобы это не заканчивалось, врастало в прошлое и насаждало в памяти живые воспоминания. Но Акутагава был слишком скрытным и для дежурной вежливости. Столкнувшись с неизвестным и манящим, он привычно укрылся за броней ожесточенности. – Что вам еще нужно? Козырек над входом был короткий, и под ворот Акутагавы влетело несколько капель. Он передернулся, растер их по коже, но не сдвинулся с места. – Не что, а кто, Акутагава-кун. Несложно догадаться, кого ждет Дазай; страннее и обиднее гадать, как можно выбрать в друзья всепрощающего медбрата. Ода казался Акутагаве унылым, без искры испорченности иль невзыскательной живости, забитым дурацким сочувствием ко всему миру. И невзлюбить его оказалось проще, чем принять его дружбу с тем, от кого по-дурацки кружило голову. – У вас омерзительный вкус на друзей. – Ты всерьез полагаешь, что мне не плевать на твою детскую ревность? – Дазай зловеще сощурился, и в кожу впилась ледяная дрожь. Когда он шагнул ближе, стало хуже. Одним присутствием он подавлял волю и хватал за агонизирующие эмоции, вытягивая желаемое – смятение. Предатель-асфальт поглотил шум шагов. И вот Дазай, не оставляя ни шанса на спасенье, ухватил Акутагаву за щеки, впиваясь в них пальцами и не позволяя смыкать зубы. И новая попытка отозвалась ломотой в челюстях. Эфемерные когти цепляли шею, впивались в кадык и выдирали сухой протестующий рык. Дазай подавлял реальность, прошлое и будущее, оставляя в сознании этот момент и этого себя – настойчивого и пугающего. Акутагава пытался щелкнуть зубами, но из-за втиснутых меж челюстей пальцев Дазая схватил пару судорог. А следом взметнулись руки и обкусанные ногти тщетно оцарапали рукав пиджака, пока его наконец не отпустили. Голова, точно ослабнув, поникла, и подбородок ударился о ключицы. Акутагава рефлекторно ухватился за щеки, ощупывая и проверяя целостность кожи. – Полагаю, на этом первый урок окончен, – равнодушно бросил Дазай, обтирая ладонь о платок. Бумажный, одноразовый. – Не позволяй никому обращаться с собой, как с животным, Акутагава-кун. Его самоуверенность заставила гневно прошипеть, утаивая лицо – от новой атаки – ладонью: – Мне не нужны уроки от вас. – Тебе следует лучше питаться, – Дазай, не слушая, выбросил скомканный платок в ближайшую урну и вновь глянул на него: – Твоя кожа сухая, с расширенными порами, а над губой прыщ. Совершенно не привлекает, знаешь ли… И Дазай деланно вздохнул, качая головой. Сомнений не возникало – просто не могло. Он прекрасно чувствовал Акутагаву и дергал за нужные эмоции, сомнительного удовольствия ради. – Вы… – Уважительное обращение, почти сорвавшееся с губ, упрямо сглотнулось со слюной, и Акутагава закашлялся, сгорбившись и спрятав лицо за воротом. Слабые легкие подточили организм, и любой порыв ледяного воздуха провоцировал першение в горле, грозившее со временем перерасти в хроническое. Акутагава не понял, в какой момент ладонь Дазая легла на плечо, а подрагивающий рот накрыло заботливо теплое дыхание. – Ты ведь хочешь поехать ко мне? – Зачем? Вопрос глупый, недоверчивый, отчаянно цепляющий время, не дающий сбежать, горел в глазах Акутагавы, оплетал буквы и сдерживал очередную наивность. От Дазая не стоит ждать жалости, он испытывал в режиме нон-стоп и… Как это вообще работает? От грубой хватки к интимному предложению, от коридорной насмешки к мягкому ожиданию, от бумажного самолетика к руке, не побоявшейся успокоить горевшую в Акутагаве злобу. – Потому что мужчин предпочитаем мы оба. Мягкий, грудной шепот заставил вновь сглотнуть и податься навстречу его ладони, огладившей щеку. В словах Дазая не было ничего сказочного или волшебного, но, одурманенный вкусом его губ, Акутагава не отказал. Прижаться плотнее, к твердой плоти, забыться и никогда-никогда-никогда – до предателя-рассвета – не вспоминать, что мир не умрет этой ночью.***
Стерильность ВИП-отделения била по восприятию, и Акутагава лихорадочно поправил маску. Первую неделю казалось, что она ни от чего не защитит, и приходилось повторять правила, безыскусные в своей действенности: никаких сексуальных контактов, многоразовых инъекций и, разумеется, не вытирать слезы без перчаток. Вторая неделя навесила на костлявые плечи свежую порцию обязанностей. Усталый и невыспавшийся, Акутагава так и не донес украденные таблетки до лаборатории – выронил на пробежках между этажами. Выкрасть новые шанса не предоставлялось: Накахара и Анго всегда толклись рядом, разъясняли Акутагаве его новые обязанности и напряженными взглядами выдавливали из него предположения, решения, действия. Это работало, не давало мозгу расслабиться, толкало на сбор информации, и в один день картинка сложилась. Плоская, двухцветная, но целостная, изящно цепляющая один узор за другой: Япония – страна, пораженная вирусом иммунодефицита менее чем на один процент; а первая трещина в системе здравоохранения может стать критической. Разработка новых препаратов – золотая жила, проблема в другом – в поиске тех, кто готов пойти на риск. Стандартная антиретровирусная терапия выдает хорошие показатели, базовые препараты отписывают СПИД-центрах и крупным клиникам – на случай поступления ВИЧ-больного, но в большинстве случаев их возвращают – за ненадобностью. Огай Мори от выделенных лекарств не отказывался, но сейчас предпочел рискнуть. Привлекать внимание к больнице, где каждый второй берет взятки, третьи – спят с пациентами, а в охрану набирали исполнителей якудза – крайне опрометчиво. Припугнуть больных, пообещать денежное вознаграждение и контроль специалистов – в разы проще. – И кто вообще тебя сюда направил? – непонимающе кряхтел Накахара, морщась от сочащегося при снятии повязок гноя. Открывающиеся раны были розоватые, пористые, с редкими всполохами белого жира. Накахара брезгливо стирал марлей зеленоватую жидкость и, скручивая колпачок с антисептика, щедро выплескивал половину. Акутагава обычно отмалчивался и подавал свежие бинты. Откровенничать с Накахарой он не собирался, до крайности заинтересованный другим человеком – столь редко мелькающим на территории больницы и гораздо реже заманивающим к себе. Приходилось довольствоваться пациентами, к которым на второй неделе его допускали без надзора со стороны Накахары или Анго. Наконец отсутствие раздражающих шепотков за спиной позволило осмотреться. Стены, ранее обшарпанные, спрятаны за панелями мягкой карамели. К спинке дивана опасно накренилась стопка книг на журнальном столике. Из-за нее робко выглядывала кружка – недорогая керамика, с остатками нетронутого чая. Едва пробивающееся сквозь жалюзи солнце оставляло по палате светлые пятна. Одно из них подрагивало на спинке кровати тяжело кашляющего больного. Расплывшееся – от стремительного похудания – мужское тело безвольно растеклось внутри пижамы. Ослабшая рука была похожа на подтаявшее сало, и особо шумный вдох заставлял венфлон беспомощно подрагивать. К пижамному рукаву тянулась прерывистая линия венозных пятен, она же выглядывала из-под ворота, наваливаясь на дряблую кожу и морщины. Акутагава недовольно цокнул и кое-как подавил желание примотать болтающуюся иглу скотчем. Он раскрыл историю и, пробежавшись по последним назначениям, сделал первую пометку – Герман Мелвилл, меланома, еще живой. Накахара настоял, чтобы Акутагава заполнял специальные опросники – по его мнению, так проще отследить внешние ухудшения, для остального будут стандартные анализы, биопсия [16] и диагностика вирусной нагрузки. Акутагава не спорил, ограничился карандашными пометками – для себя – и вдумчивой сортировкой таблеток. Два раза он изменял дозировку не советуясь, а спустя трое суток у Мелвилла снизилось артериальное давление. Открытие, которым он поделится не ранее, чем через полгода, – на контрольных срезах. – Как вы себя чувствуете? Дежурный, черствый вопрос, призванный отвлечь больного от приступов саможаления. Герман Мелвилл, постаревший, с серебрившимися от пережитого волосами, к панихиде по самому себе не торопился и скорби предавал слабость тела, мешавшую «отдать старый долг». – Не беспокойся, – просипел Мелвилл. – Впервые за долгое время у меня появилась возможность отдохнуть. – Оригинальные представления об отдыхе, – равнодушно бросил Акутагава и, отложив историю, принялся ощупывать его лимфоузлы. Воспаленные, вздувшиеся, они требовали теплого пойла и антибиотиков. И от первого, и от второго Мелвилл отказывался, в качестве компромисса соглашаясь на кипяченное молоко перед сном и комплексные витамины. – В моем возрасте, возможно, ты будешь думать также. – На этих словах Мелвилл зашелся удушающим кашлем, и Акутагава поспешил придержать того за плечи. – Сейчас ты пытаешься мне помочь, пусть и не добровольно. Его проницательность Акутагаве не нравилась. В льдистых глазах, от которых разбегались морщинистые узоры, он словно видел свое отражение – настоящее, столь сильно отличающееся от зеркального, и желал уйти, громко хлопнув дверью. – Было бы неплохо, если бы к выздоровлению хоть малейшие усилия прилагали и вы, – огрызнулся Акутагава, сердито поправляя подушку и вновь хватаясь за историю. – Ты думаешь, что я способен силой воли остановить болезнь? – слабо улыбнулся Мелвилл. – Или надеешься, что я, не вставая с койки, погашу долги по страховке и получу проверенные препараты? – Он затяжно, разочарованно вздохнул и повернул голову к жалюзи. Слабый свет начал слепить его, и приходилось щуриться, напрасно пытаясь словить беспомощной рукой солнечных зайчиков. – А если бы мог, то не стал бы. В этих центрах ничего хорошего я давно не видел, только молодых девиц, трясущих грудями. Странные способы бороться с инфекцией, не находишь? Акутагава фыркнул и зачитал очередные вопросы из опросника Накахары. Признаваться в тайной солидарности он не собирался. Акции по борьбе с ВИЧ действительно превратились в фарс, реальное поощрение за мнимое неравнодушие. Большинство людей так и не уловили разницу между ВИЧ и СПИД, но в очереди выстраивались яростно, нехотя пропуская вперед обдолбанных собственными гормонами подростков. Следом обычно ломились сорокалетние клерки и люмпены, скопившие пару десятков йен, – ради упругих и мягких грудей порноактрис. Культивация сексуальности работала безотказно, и, наверно, один Акутагава находил в таких акциях нечто ироническое: приходить на акцию против ВИЧ в попытке – заранее провальной – завалить продажную красотку, от которой вполне реально подцепить вирус. Но, к счастью, в больницы безумие не проникало – им доставались таблетки и нерадивые интерны. – Я хочу провести остаток жизни в хороших условиях, а не на помойке. – Зря. Акутагава был неприязненно честный и винтовой зажим капельницы отрегулировал жестко. Лекарство закапало быстрее под очередное стенание Мелвилла. Жалости к нему не было, но неприятное послевкусие – плесень, лимон и немного печали – не отпускало до встреч с Дазаем. Жить ими не получалось – редкие, сумбурные, они сводились к жадным общупываньям в подсобке, одному побегу с дежурства и десяткам равнодушных кивков. Степенно вышагивая рядом с Одой, обычно перетаскивающим капельницы или железные боксы, до общения с Акутагавой Дазай снисходить не желал. И тот всегда изнывал от жгучей ревности, подглядывая из-за углов и жадно ловя обрывки разговоров: дружелюбных, бессодержательных и честных. Акутагава не знал, какую должность занимает Дазай в компании, информацию о которой бессовестно сдал Google. Молодая амбициозная фармацевтическая компания, специализирующаяся на витаминах, обезболивающих и настойках, применяемых при заболеваниях ЖКТ. В раннем составе мелькнуло имя Накахары – фармацевтическая экспертиза лекарств, уволен по собственному желанию. Акутагава недоверчиво хмыкнул и попытался найти профиль Дазая на официальном сайте компании. Разочарование снова отвесило подзатыльник: его имя фигурировало в новостных заметках, отчетах и интервью, но в контексте консультирования. Что-то неуловимое и необъяснимое – как сам Дазай. Он бесцеремонно завладел сознанием Акутагавы, и сбитые мысли потонули в бессознательном. Дазай паразитировал на его действиях, и порой, протягивая – к пациенту или к его карте – руку, Акутагава задумывался, для кого же он симулирует интерес к инфекциям. Начатое исследование стало их параллелью: они двигались по одной полосе, но к разным финишам. Акутагава добросовестно ходил на обходы, фиксировал состояние больных и не гнушался ворочать их, чтобы поставить уколы. Кожа у всех, без исключения, темнела, точно по канюли иглы стекал жидкий яд. К концу первой недели выяснилось, что не у всех сделаны стандартные прививки. Латекс неприятно лип к рукам, втирал в кожу иссушающую присыпку, но снимать перчатки Акутагава не рисковал. Упаковки шприцов легко вскрывались зубами, крышки ампул отсекались специальной пилкой. Вид зараженной крови – вполне обычной, оттенка грязной киновари, – сдавливал Акутагаве горло, и он заходился глухим кашлем. Больные замечали его презрение сквозь маску, но не осуждали. И вздыхали, по-особому тягостно, чтобы отвернуться к окну, за которым расцветало лето. Канун выходных толкнул Дазая прямо в руки. Задумчивый и невнимательный, Акутагава направлялся в административное крыло, намереваясь сдать Накахаре первый отчет, но вынырнувший знакомый силуэт вынудил остановиться и споткнуться о свою же ногу. Сердце взметнулось к горлу и, разбухнувшее, рухнуло обратно. Дазай что-то коротко и недовольно бросил охраннику, прежде чем заметил Акутагаву. Тот жадно втянул носом воздух, в котором удушающий парфюм рассеянно мешался с кондиционированным воздухом и дешевым одеколоном охранника. Нижняя губа у Дазая чуть припухла, и по ней тянулась еле заметная вереница красного, сходившаяся во влажно-белом уплотнении. Герпес. Его гнетущий взгляд – как сигнал к отступлению, ломовое своеволие Акутагавы – шаг вперед. – Не ожидал вас увидеть, Дазай-сан. Акутагава не придумал лучшего приветствия, он ждал сигнала – шутки, едкости или циничного замечания, – чтобы не оступиться и не спугнуть его. К полотеру, который почему-то числится медбратом. Дазай быстро осмотрел его и, склонив голову набок, задумчиво прикусил губу. На долю секунды показалось, что герпес вот-вот лопнет под давлением зубов, брызгая мутной жидкостью. Брезгливость тряхнула Акутагаву за плечи, и он прикрылся мультифорой с отчетом – на всякий случай. – Мне сказали, что ты хорошо справляешься с работой, – с сомнением протянул Дазай. – Никогда не жалуешься, редко берешь перерывы и не разносишь сплетни. – На всю эту чушь у меня нет времени, – сухо ответил Акутагава. Навык категоричных ответов отточен до остроты, а честность надежно упрятана в ножны. Жаловаться значит показать надломленность. Трещина уходила в самую суть Акутагавы и ежедневно расширялась, и он не знал, как ее остановить. Работа притормаживала эрозию, измотанность ненадолго усыпляла, и жизнь становилась проще. Если хорошо справляться с обязанностями, можно получить премию. Бытовая стабильность – единственная, на которую Акутагава не рассчитывал, он добивался ее. Дазаю подобное не претило. Он одарил Акутагаву безразличным кивком и зашагал прочь. Акутагава обернулся в слепой надежде на то, что его позовут с собой, но Дазай скрылся за поворотом спустя двадцать один шаг. И словно ночное дежурство облеклось в плоть, настойчиво покашливая в самое ухо и обдавая запахом незнакомого вина.***
Первоиюльский понедельник сбивал с ног. В уши продолжало вбиваться эхо незатихающих сирен. Приемное отделение душило отсутствием кислорода; переполненное, пропахшее беспокойством, оно, казалось, убивало все живое. Высаженные Хигучи докудами [17] горестно увядали в кашпо, так и не допросившись полива. Приподнявшись на цыпочках, Акутагава коснулся бутона ближайшего цвета, и тот, качнувшись, плюнул на ладонь лепестками. И он безжалостно истер те в порошок, отчего на пальцах остался терпкий травянистый запах. Дазай выловил его позднее и сообщил, что угостит тайяки [18]. Акутагава привычно отфыркался, но его сдали смягчившийся контур губ и торопливо притащенная из ординаторской куртка. Закусочная выросла перед ними из ниоткуда: в какой-то момент неон осветил вывеску, и отблеск засветил под ресницы. Акутагава невольно зажмурился, и Дазай, явно в нетерпении, схватил его за рукав, затаскивая внутрь. Запахло сырым тестом, сладкими специями и жженным молоком. Со стен бесцеремонно лупились поп-айдолы, заключенные в плен деревянных рамок, а с пластиковых подносов подмигивали двухмерные девочки: с яркими длинными волосами, вываливающейся из топов грудью и с лицами, полными отупляющей радости. Акутагава поморщился и отошел к витринам. Под прозрачным стеклом, точно в пересохшем водоеме, отлеживались рыбки пресного теста. Одна доконала старость, пробив чешуя под плавником и обнажая полую внутренность. Выше к стеклу была прилеплена табличка с дурным ассортиментом. Коротко пробежавшись по строкам, Акутагава отвернулся – перечисленное доверия не внушало, а мясистые, обветренные ладони продавщицы окончательно хоронили его. – Нам две на вынос, – холодно сказал Дазай, вытаскивая из пиджака купюру. Сложенная надвое, оно словно давно ждала часа расплаты. – Каких? – просипела продавщица, даже не пытаясь спрятать лицо за сползшей маской, и зашлась густым мокрым кашлем. Акутагава невольно прислушался к хрипам, к чему-то, застрявшему в ее горле, и чопорно бросил, пытаясь перехватить ладонь Дазая: – С таким бронхитом работать в кафе будет только серийный маньяк. – Акутагава-кун. Дазай оборвал его мягко, но настойчиво, выдернул ладонь и швырнул деньги на стойку. Легкая бумага не удержалась на полированном дереве, проскользнула вперед и спланировала к ногам продавщицы. – Две с адзуки. На вынос. Ему салфетку не класть. Акутагава насупился, но не возмутился. Продавщица хихикнула, неожиданно ловко подняла купюру и скрылась в кухне-подсобке, хрипло затягивая песню; примитивную как сама жизнь. Дазай тем временем оперся спиной на стойку, облокотился на нее и тряхнул волосами, что на долю секунду обнажили всю темень его зрачков. Те нахально заглядывали под ткани, и Акутагаву передернуло: казалось, все тело измяли до изнеможения, до боли стянули кожу и истыкали выпирающие ребра, пытаясь продеть меж них ледяные пальцы. Акутагава плотнее запахнул куртку, судорожно дергая воротник. Дазай усмехнулся, довольный его реакцией, и вкрадчиво заговорил: – У меня к тебе деловое предложение. Ничего хорошего эта реплика не обещала, лишь бередила тревогу и уязвляла – тем, как дешево Дазай подкупал его. И если происходящее между ними можно списать на личную прихоть, то сейчас – дешевое тайяки, безразличный тон и отсутствие интереса-из-вежливости – все сузилось до негодной сделки. – Вы наконец-то решили платить за секс? Грубость сорвалась с языка практически мгновенно, и Дазаю это явно понравилось. Он оскалился – зверски, в предвкушении – и несколькими словами сжал сердце Акутагавы до колющей, отдающей в ребра боли. – Какой же ты наивный. За то, чтобы я тебя больше не трахал, платить придется тебе. И, позволяя Акутагаве возмущенно задыхаться, он обернулся – с кухни дыхнуло жаром, сладостью, и в следующую минуту продавщица вынесла их заказ. Бумажные конвертики, под охраной чернильного щенка хаски, скрывали горячее печенье, из трещин в котором сочилась багряная паста. Дазай забрал оба без благодарности и, впихнув один Акутагаве, вышел наружу. Не осталось ничего, кроме как последовать следом, под задумчивое хмыканье продавщицы. Его повели в парк, раскинувшийся поодаль и оплетающий кольцевую магистраль, что по спирали поднималась выше, позволяя пышным кленовым кронам теряться под верхним уровнем. С него тянуло выхлопными газами, что оседали пыльным слоем поверх листвы. Красный терялся за серым и вновь оживал к низу, над головами. – Идеальное место, чтобы покончить с собой, – буднично произнес Дазай и откусил рыбке голову. Акутагава смолчал, прокручивая в руках конверт. Его позвали не за двойным суицидом или пустых разговоров о намереньях, которые не облекутся в действия, его цинично выдергивали из привычной топи. А ведь Акутагава ничего не знал о Дазае, включая возраст. Тот не говорил о себе и ни о чем не спрашивал, экономя искренность, точно для предсмертной речи. А ведь у него столько вопросов! О будничном, о тайнах, утопленных в его изворотливости, обо всем – про море, любимый чай, первую позабытую книгу, какой бы он выбрал экслибрис [19] или о том, что не дает ему забыть о смерти. Акутагава помнил, что на кремацию взрослого человека уходит около полутора часов. И теперь, будучи не в силах отвести взгляд от Дазая, пытался представить, как тот рассыпается, но видел только собственную урну: открытую, заполненную сизым прахом, сквозь который пробивались обугленные кости. Догорали не все, и остаток бесцеремонно зарывали в пепле. Иногда, по просьбам родственников, выливали пузырек крови покойного – немой погребальный плач, невысказанные пожелания лучшей жизни там, за смертью. От воспоминаний по телу пробежал холодок, и Акутагава неприязненно поежился. Дазай это заметил, его рука с сомнением коснулась лацкана пиджака и почти сразу же указала правее, на присыпанную свежими листьями тропку. – Ты ведь не намерен потратить жизнь на больницу, в которой начал гнить заживо? Дазай не тратил время на слова-прелюдии, он прекрасно знал, чем уколоть Акутагаву. «Дазай-сан, Дазай-сан, Дазай-сан», – сколько не повторяй его имя, никогда не поймешь, откуда ему все известно. И поэтому Акутагава молчал, пиная носком листья с подгнивающими краями. – В этом нет ничего сложного, Акутагава-кун: такие как ты всегда выбирают медицину. – Дазай снова откусил от рыбки, прокатил по нижней губе упругий, явно непроваренный, ком пасты, и сплюнул в сторону. – Нетрудно быть живым среди тех, кто подыхает, не так ли? – Оставьте свои рацеи [20] для кого-нибудь другого, – прошипел Акутагава и сильнее сдавил рыбку. Ее голова лопнула, истекая сладкой пастой и пачкая пальцы. Помешал Дазай, который, словно теряя терпение, ухватил за запястье и подтянул к себе – невыносимо близко, выжигая дыханьем слова на лице. – А еще тебе нужны деньги, чтобы заботиться о сестре, – упоминание Гин резануло слух, и лицо Акутагавы исказилось, раздраженное и помрачневшее, – и, как врач, ты всегда можешь рассчитывать на стабильную зарплату. Ты же не скажешь мне, насколько невыносимо жить с сестрой, у которой развилась алалия на фоне подступающей шизофрении, а я не стану спрашивать о цене лекарств. Акутагава, задыхаясь от бьющих в самую суть слов, прикусил губу, соскреб зубами облезлую кожицу и дернулся, вяло и безвольно, втайне желая дослушать предложение Дазая. Он не задавался вопросом, откуда тот знает про Гин; его накрыло почти забытым ожиданием чуда. Дазаю нельзя было верить, и именно поэтому Акутагава поверил – вопреки здравому смыслу, что уже не раз предал его. Шесть лет медицинского словно тонули в тумане, утягивая в бездну хаотичные знания, и казалось, следом засасывало и его. Раньше казалось, что профессия врача – словно протянутая рука благодетеля, но с очередным годом она избивала до незаживающих порезов. Акутагаве проще считать, что учеба – последний подарок родителей, но признать это означало соврать. Денег на оплату курсов всегда не хватало, подработка медбратом выжимала последние соки, а когда Гин впервые заговорила о якобы пропадающей кухонной утвари – в петлю влезть он захотел не метафорически. – И именно поэтому я хочу предложить сделку именно тебе, – деловито продолжил Дазай, пережимая запястье Акутагавы. – Если ты сделаешь для меня кое-что важное, то я обеспечу тебе будущее, о котором ты и не мечтал. Вульгарность царапнула ухо, и Акутагава, поморщившись, выдернул руку. Ее болезненно засаднило, словно на ладони Дазая повисла стянутая кожа. – Вы и понятия не имеете, о чем я мечтаю. Он знал, что реагирует точно капризный, несговорчивый ребенок, но быть кем-то другим с Дазаем – невозможно. Тот умел видеть на несколько партий вперед, пока Акутагава пытался просчитать цену одного шага. – Анго как раз не хватает надежного медика, и он будет рад заполучить того, кто еще не успел нахвататься всякой биоэтической дряни. – Я так понимаю, это камень в сад Накахары-сана. – Ну что ты, – Дазай деланно махнул рукой, – целая скала. Подкол не вызвал и тени смешка, только вежливый кивок и перехваченную второй рукой рыбку. Сарказм, ирония и юмор сторонились Акутагавы; Дазая же они невероятно красили и не единожды вычищали из его речи угрозу. Над головами прошелестели кроны. Акутагава невольно задрал голову, и на лицо упало несколько солнечных капель, пробившихся сквозь листву. Светило с многомиллиардным опытом жизни и не собиралось давать подсказки. И он спросил напрямую. – Чего вы хотите, Дазай-сан? – И почему сейчас ты не можешь исполнить мое пожелание без утомительного тявканья? Издевка в голосе Дазая оставила кислое послевкусие, и, когда он выдернул из нагрудного кармана смятый лист, Акутагава недоверчиво помедлил, прежде чем коснуться его пальцев. С бумаги косился неровный, явно торопливый почерк, срывающийся на малопонятные сокращения и шифры – и зачем прописывать дозировку в интегралах? – в которых читалась одна из схем лечения вируса иммунодефицита человека. Номер ее Акутагава не помнил, да и один из препаратов, названный MVC, был совершенно незнаком, но… Но! Акутагава не смотрел на Дазая, злостно шурша листком и с шипением втягивая меж зубов воздух. Неозвученная догадка вмиг перевела весь мир в режим смерти. Акутагава не выронил конверт с тайяки – тот рухнул сам, ударил по ступне и выплюнул на истоптанную зелень сладкую рыбку. Акутагава словно задохнулся, задушенный правдой, к которой так тянулся, и не упал лишь на инстинктах, протолкнувших – с хрипом и болью – в легкие кислород. – И давно? – с трудом выдавил он. – Полгода. Сухой ответ Дазая жег в самую душу. Теперь все встало на места, и, казалось бы, взаимный интерес лег холодным просчетом. Страх заражения сплелся с одиночеством в тугой витой шнур, в котором давились, зажатые и без кислорода, вены, идущие к сердцу. Если бы Дазай до боли не сжал его плечо, Акутагава не выстоял. Он пошатнулся, перед глазами запрыгали бурые пятна, а парфюм, приятный ранее, грязью лез в глотку. Руки вцепились в щеки; сухая кожа не поддавалась, выскальзывала из беспокойных пальцев – покуда к ногам слетал лист оттенка застарелой латуни. Отчего-то это показалось важным для разума, отчаянно пытающегося думать обо всем, кроме правды. Боль перешла и на второе плечо. Дазай начал трясти его, вырывая сухой подавленный кашель, а в какой-то момент отвесил пощечину – звонкую и успокаивающую. – Если не успокоишься, следующий удар нанесу в живот. – Вы могли бы… вы могли бы просто попросить меня об этом! – крикнул Акутагава, отталкивая его. – Разумеется. – Дазаю хватило наглости не отрицать очевидное. – Но так мне захотелось гораздо больше. Нет ничего более занятного, чем наблюдать бой тигров в долине, Акутагава-кун. А я, надо признать, заинтересован в победе одного из них. И, хмыкнув, Дазай протянул руку, чтобы встрепать ему волосы. Акутагава предупредительно клацнул зубами и отскочил, рьяно выставив локти, защищаясь – от возможного удара. – Не трогайте меня! Никогда! Взгляд Дазая изменился и потемнел. Протянутые пальцы сжались в кулак, выдавливая из воздуха кислород. – Так удобно быть чистеньким, – его рот скривился в больной усмешке, а лицо, искаженное непонятной гримасой, в один момент подурнело, – ведь перед тобой открыты все двери, не правда ли, Акутагава-кун? Но стоит обнаружить, что ты – носитель вируса, единомоментно превращаешься в грязь под ногами. Неудобная язвочка на прекрасном лике нашей драгоценной Японии. – Дазай резко шагнул к нему, и Акутагава метнулся левее, чтобы за спиной не попался предательский ствол. Дазай был уязвлен не меньше его, он убивал Акутагаву словами прямо здесь: вспарывал живот, выдирал внутренности и, заливаясь демоническим хохотом, выдавливал содержимое кишков себе под ноги, а ребрами выцарапывал диагноз на стволах кленов. – Разница в том, что таких, как я, единицы, а равных тебе – тысячи. И стоит ли мне спрашивать, кто из нас должен выжить? На дерево Акутагава все-таки наткнулся. Острые лопатки болезненно терлись о шершавую кору, а пальцы тщетно ощупывали ствол, в поисках хоть какой-нибудь ветки. До камня не дотянуться, и казалось, что это – самый настоящий конец. Когда Дазай замахнулся – Акутагава торопливо зажмурился, прикрывая лицо рукой; когда кулак впитался в ствол рядом с ухом – сорвался малодушный стон; когда заслышались злые торопливые шаги – Акутагава сполз на землю. Обхватив себя за плечи руками, он поджал ноги и снова выдохнул. Акутагава трясло. Дазай добровольно обнажил перед ним слабость – вместо того, чтобы лгать, но легче не становилось. Вместо понимания родился страх, оглушающий и уничтожающий, соскочить с которого значит выжить. Болезнь Дазая – не приговор. Незащищенный секс – не обязательно заражение. Собственный вирус – не крест на могиле. Акутагава беззвучно шевелил губами и без конца повторял эти простые мантры. Они притупляли все лишнее, а на большее он пока не претендовал. И перед ним упорно маячил выроненный конверт с омерзительной рыбкой, и в какой-то момент Акутагава сдался. Вкуса совершенно не было: хрустящее на зубах тесто да вязкая, густая паста. ______________________________________ [1] Таргетные препараты – лекарства, направленные на лечение рака к с помощью действия конкретных целевых элементов. [2] Саркома молочной железы – один из видов злокачественного образования молочной железы. [3] Бунгэй – японский ежеквартальный литературный журнал, ориентированный на публикацию литературы с драматическим уклоном. [4] При сильных страданиях безнадежного больного врачи назначают наркотические средства, чтобы уменьшить боль. [5] Меланома – один из видов злокачественных опухолей. [6] Тодай – Токийский университет, общепринятое сокращение. [7] Интервенционное исследование – изучение свойств новых, незарегистрированных лекарственных препаратов или иного плана лечения при помощи традиционных средств. [8] Дизайн исследования – общий план проведения исследования. [9] Гуманизм и справедливое распределение – два частных принципа биоэтики клинических исследований. [10] Usus magister est optimus – в переводе с латыни «Практика - лучший учитель». [11] Ab ovo – устойчивое латинское выражение, означающее «с самого начала». [12] ИФА – тест, определяющий наличие в крови антител, которые вырабатывает организм для борьбы с ВИЧ. [13] Никуман – мясная паровая булочка (похожа на русские позы). [14] Аншин (Anshin) – в переводе с японского «душевное спокойствие». [15] При ВИЧ-инфекции серьезно снижается иммунитет, что приводит к необходимости поддержания высокого уровня иммунитета. Инфекционисты категорически не рекомендуют использование иммуностимуляторов, поскольку бесцельное стимулирование иммунитета чревато предоставлением вирусу всё новых и новых клеток-мишеней, находящихся на восстановлении, которые он поражает. [16] Биопсия – иссечение кусочка ткани или органа для микроскопического исследования в диагностических целях. [17] Докудами – растение с белыми цветами, может использоваться лекарственных целях. [18] Тайяки – печенье в форме рыбки. [19] Экслибрис – книжный знак (обычно печать) с именем владельца, наклеиваемый на книгу. [20] Рацея – длинное скучное назидательное рассуждение.