***
Ночное дежурство в ту ночь было особенно угнетающим: мысли остервенело прогрызали изнутри, и Акутагава не мог ни на чем сосредоточиться. Вместо молока плеснул в кофе забытый кем-то йогурт, во второй раз – кефир, на третий – сердито отшвырнул кружку в раковину. Упрямое стекло не пожелало биться, ударило по ушам грохотом и притихло, накрыв водосток. Акутагава с силой ударил кулаком – по белой эмали, окрашенной мутно-карамельными каплями, – и подставил ладонь под холодную воду. Мучительная в своей нескончаемости ночь нависала над ним, злорадно посмеивалась и пихала в спину, не давая забыть об обязанностях. Обходы, осмотр тяжелых больных, привычные перебранки с санитарами, что столь легко забывают сменить лежачим белье, и утомительное консультирование медсестер. Заход солнца сдирал с их губ печать молчания, в кофеварки подсыпал молотые колумбийские зерна и расставлял поверх укрытых слоями бинтов столов коробки со сластями. При всей нелюдимости, Акутагава был единственным молодым врачом в онкологии – на десять молодых, истосковавшихся по мужской ласке медсестер. За месяц отпугнуть удалось одну Хигучи, и та послушно отводила глаза, исполняла поручения и одалживала деньги. Показная жертвенность в попытке выслужиться казалась омерзительной, и сильнее на нервы действовал только Ода. Должность медбрата освобождала его от женских амбиций и притязаний, доброта загоняла в упряжку чужой лени, и, искоса наблюдая за Одой, Акутагава пытался понять, почему Дазай дружил с ним. Но понять Дазая – значит, отказаться от привычных понятий и правил. Не прийти к системе антонимов, а нащупать новую, в которой аксиома «Жизнь ради смерти» не потребует доказательств, а возвысится до абсолютной истины, произрастая в новом. Смеситель плюнул на ладонь горячими каплями, отчего Акутагава вздрогнул и отдернул руку. С каждым днем схожие мелочи случались чаще, выбивались, точно спицы из колес, и не давали суткам закончиться. Акутагава тоскливо глянул на часы – половина второго. Жизнь в ординаторской стихала, опутанная усталой сонливостью: за обеденным столом подремывали две медсестры и приглашенный санитар, в углу, на диване, под приглушенной настенной лампой, белели скомканные одеяла, а за окном на землю падала черная ночь. Свет фонарей так и не взобрался на восьмой этаж, а город, притворно почтительный к страданиям больных, скрывал неон и гомон за кленовыми стволами. Они же глушили спиральную автостраду, с которой пробивались проблески блекло-желтого; они же кололи воспоминаниями о признании Дазая. Предательстве, мысленно поправлял Акутагава и тут же, пытаясь оправдать Дазая, добавлял: «Он тебе ничего и не должен». И все надежды, так и не взлетев, забивались камнями реальности. Дазай пометил Акутагаву как равного себе, но все же – как раба. Лишь они испытывают страх, отравляющий плоть и кровь, выходящий с тревожным потом и гордо выбивающий имя – timor [21] – через дрожь. Однако стоило ему выйти из ординаторской, в иссушенные страданиями коридоры, как тело напряглось и затвердело. Акутагава не имел права на слабость – пусть и перед свежевымытыми полами. Шести часов хватило, чтобы решиться, сдаться, рискнуть мерцающим на горизонте смыслом, и, нервно ощупывая смятый лист, он зашагал к сестринской. В левом кармане грелась баночка с пилюлями на замену – обычная глюкоза, упрятанная в желатиновую капсулу. Вокруг стелились запахи – лекарств, перетаскиваемых санитарами уток и мешков с гнойными перевязками, – и Акутагава брезгливо спрятал нос под ладонью. В онкологии пахло бессилием, скверным и неизлечимым. Мир многим отказывал в освоении медицины, но не запрещал уходить от ответственности – всем, кроме врачей. – Дерьмо! Крик бил поверх грохота. К ногам Акутагавы подкатилась утка красного пластика, извергающая окровавленные марлевые ленты. Приглядевшись, Акутагава разглядел тонкие обрывки кетгута и поджал губы: кто-то опять расчесал свежий шов. – Хей! – выкрикнул санитар, неуклюже-рыжий, с криво налепленным на нос пластырем, и решительно шагнул навстречу. – Я бы не советовал тебе в это наступать, белоснежный халат-сан! Его имя Акутагава часто видел на доске персонала, оно стало точкой отсчета – пока не упадешь до уровня Тачихары Мичизо, шансов на увольнение нет. Тачихара получал деньги за культивацию собственной никчемности – планка, опускаться ниже которой было непроизвольной глупостью. Акутагава не замечал его осознанно и проходил мимо, не меняясь в лице. Сейчас же кривился Тачихара, уязвленный невниманием: гневно топнул вслед, выругался, но впустую. Возмущение разбилось, так и не долетев до Акутагавы, а пластик утки, похоже, треснул – от тяжелого пинка. Сестринская скакнула из-за угла: тяжелая дверь, в центр которой, словно пробоина, глубоко вошло ламинированное стекло. Латунная ручка провернулась легко, без скрипа, и Акутагава протиснулся внутрь. Причудливая вязь озона и спирта засоряла воздух и оседала на тряпке, которой Хигучи, дежурная медсестра на сегодня, протирала стол. Усталая, заторможенная, с подрагивающими руками, она обернулась не сразу, и Акутагава, шагнув ближе, вырвал у нее тряпку. – Тебе нужно отдохнуть, – безапелляционно заявил он. – Но я еще не рассортировала таблетки на утро, – вяло запротестовала та. Ее сдали руки, вцепившиеся в край стола, точно в борт тонущего корабля. – И еще мне надо пересчитать шприцы. И… – Я разберусь. Отдай ключи. Акутагава требовательно протянул руку. Напряженные мускулы не давали пальцам дрожать – от мешающейся с нетерпением тревоги, – и ладонь казалась идеально прямой, с туго натянутой поверх костей кожей. Хигучи сомневалась недолго, уважение к Акутагаве одержало дешевую, но все-таки победу, позволяя связке ключей доверительно звякнуть. Все лекарства – подотчетные, вымоленные требованиями-накладными, и упрятанные по всей больнице: стандартные физрастворы, витамины и успокоительные хранились в открытом доступе; дешевые препараты, для лиц, поступивших без страховки, по скорой, обвинительно лупились со стеллажей и выглядывали из поддонов; остальное держали на складе. – Что-нибудь еще, Акутагава-семпай? Хигучи стояла напротив, с выпрямленной спиной, сцепленными в замок руками и въевшейся – не в плоть, в личность – угодливостью. Взгляд Акутагавы всегда соскальзывал с нее, цепляясь за более интересного собеседника. – Дверь прямо за моей спиной. Играть на непонимание Хигучи не умела, и, опасливо выдохнув, она покинула сестринскую. Ее усталое тело, издеваясь над самим собой, зацепило плечом косяк, но Акутагава не обернулся. Небрежно швырнув тряпку на ближайший стол, поверх пустых контейнеров, он тряхнул связку ключей, что со звоном ябедничали друг на друга, поблескивали свежими царапинами и хвастались новым брелоком. Пальцы, словно проверяя, коснулись ключа для реечных замков: стальной и узкий, с акульими вмятинами, он стал бы идеальным орудием убийства. Если оттянуть кожу на шее, прямо над яремной веной, то сталь войдет за один удар. Размышления прервал звук шагов, ровных и неторопливых. Стоило им смениться скрипом двери, и Акутагава инстинктивно спрятал ключи в карман. В сестринскую вошел Ода, тащивший стопку влажных махровых полотенец. От него явственно несло табаком и хозяйственным мылом. Пушистая стопка с хлюпаньем опустилась на один из столов, под щелчок термостата утюга. Они стояли спиной друг к другу: один не оборачивался из упрямства, до боли сжимая чертову связку, второй – из странной неловкости, от которой прятался за глажкой. Акутагава не нуждался в провоцирующей доброте Оды; она словно ждала сраженья, но на второе сил сбережено не было. – Ты опять дежуришь, – пожурил Ода. – Как будто тебе не плевать, – огрызнулся Акутагава и скрестил на груди руки. В ладони нещадно свербело, а линии жизни прогибались под красными, с привкусом соли, вмятинами. Дыхание казалось шумным и сердитым, ведь Акутагава злился – на себя, что жаждал спросить про Дазая. Нет, жадно вцепиться в крепкие руки и выпытывать о жизни Дазая, его мотивах, поступках и, конечно, вирусе; кто был у Дазая до него, как тот снизошел до Оды и кем же он все-таки работал. Обиженный ребенок шмыгал носом, не желая понимать, что его использовали, и требовал найти способ отомстить Дазаю. Но разум, все еще пробивающийся сквозь вспышки эмоций, не дал сорваться и слову. Молчание-противостояние бессовестно отнимало время, казалось, целые часы. Акутагава отслеживал незримый маятник, хаотично раскачавшийся от стены к стене, от стеллажа к поддонам, от помойного ведра к кушетке, от кожаных стульев к выстроившимся на парад капельницам. За спиной трудолюбиво шипел утюг, выжигал влагу с полотенец и расправлял редкие складки. – Тебе не нужно связываться с Дазаем, – наконец сказал Ода. – К сожалению, он не из тех, кто дорожит людьми. – А ты из тех, что ли? – огрызнулся Акутагава, передернув плечами. Простой разговор с Одой – неконтролируемый, настойчиво ведущий к миру, и это невероятно злило. Сердечность – неверная маска, ее следовало расковырять, а самого Оду – привести в бешенство. – Дазай-сан мог бы и получше друга найти. – Дазай способен на многое, и я бы посоветовал наконец это понять. Потому что… – Ода замялся, мучительно сглатывая – Акутагава особенно остро ощутил это – часть правды. – Он также не из тех, кто решает чужие проблемы. Акутагава не выдержал, сдался и обернулся – первым. Ногти царапнули халат поверх локтей, а после впились в ладони, в бессмысленной попытке сдержаться. Акутагава сорвался, замахнулся и… спустя мучительную секунду впечатал кулак в утюг. Ода отдернул ладонь вовремя, а пластик глухо вякнул в ответ, съезжая в сторону. – Да что ты знаешь о Дазай-сане?! – зарычал Акутагава. – Ты, медбрат, который в свои тридцать [22] ничего не добился, кроме потери семьи! Последнее – непроверенный слух, нашептанный в первое дежурство. Тогда Акутагава сдерживал дурной нрав и вслушивался в очередную мелочь, запоминая, как следует наносить удары. Любой коллектив под эгидой обманчивой сплоченности тащил ларец с интригами-змеями. И главная его прелесть – не нужно подбирать ключ. Озаки Коё, по слухам, оплакивала возлюбленного, зарезанного хирургом-новичком. Бутылки в кабинете Накахары Чуи пустели еще до обеда. Пшенично-медовые пряди Хигучи Ичиё выдавали руку стилиста. Об Оде Сакуноске говорили, что тот был лишен родительских прав. Но он отреагировал слишком спокойно, потянулся к утюгу и провернул колесо термостата до нуля. Акутагава упрямо не двигался, и по щеке царапнула колючая щетина. Случайность, от которой по коже разбежался чистый ток. Ода, казалось, не заметил этого, отстранился и начал складывать выглаженные полотенца. – По крайней мере, ты выучил, что я работаю не санитаром. Ода отвечал спокойно, мягко. Его движения – осторожные и медленные, усыпляющие бдительность. Полотенца послушно укладывались, направляемые крепкими ладонями. Сложить пополам, еще раз и разгладить, прежде чем отправить в общую стопку. Акутагаву это лишь спровоцировало на новый выпад. Он перехватил Оду за запястье и дернул на себя. – Зато я наконец понял, почему Дазай-сан терпит твое присутствие. – Еще одна стрела, запущенная вслепую, с шипением влетела в лицо Оды. – Добрячкам вроде тебя доверяют всякое, не так ли? Его слова заставили Оду нахмуриться. Миролюбивая атмосфера пошла мутными трещинами и лопнула, когда Акутагаву тряхнули за плечи. – И что же мне, по-твоему, доверяют? Акутагава шумно втянул воздух и впился ногтями – короткими, обгрызенными – в крепкие ладони. Отцепить их не удалось, и он двинул ногой вперед. Ода не растерялся, резко свел бедра, зажимая меж них тощее колено. Его беспокойство незримо душило Акутагаву, выводило из равновесия и выдирало из груди крик. – Не смей смотреть на меня так! Не его жаждал Акутагава, но его – сейчас бы ударил. И, стоило волосам взметнуться в воздух, как он боднул Оду в грудь. Разница в росте насмешливо свела атаку на нет и выбрала другую сторону. Ода встряхнул Акутагаву и зажал у стены, не давая вырваться. Его лицо затемнила непривычная жесткость, заставившая ненадолго притихнуть. И Акутагава поджал губы, не давая остаткам воздуха выйти наружу, боясь спугнуть слетающую добродетель. Лопатки проехались по ледяной плитке, а живот втянулся, заостряя ребра. Опасность ударила не под дых, а выше. Акутагава остро – каждым мускулом, мельчайшей клеточкой тела – почувствовал, что Ода хочет его. Точно также, как он сам вожделеет Дазая. Если толкнуться навстречу – это ощутится как никогда реально. Чужая доброта засмердела, а тревога оказалась светлой стороной монеты. С другой алчно скалило волчьи клыки влечение. Они отстранились единомоментно: Акутагава, тяжело сглатывая, юркнул левее, Ода отшатнулся, запуская пятерню в волосы, грязные, слипшиеся от долгой череды дежурств. Расстояние меж ними стерло налет несуразности, но развеять напряжение не удалось. – Пожалуй, стоит прерваться на кофе, – и в голосе Оды засквозила толика вины. Искренняя, но ненужная. Не от него. Акутагава кивнул и, зажимая рот ладонью, рванул на выход. Тошнота тормозила, ворочаясь недовольным комом в желудке, и казалось, тот давил на все органы и беспощадно продавливал шейную жилку. Этажи прыгали друг за другом, плитка под ногами сменялась линолеумом, что тонул в застарелом ворсе, а после шаги вновь отбивались о холодный, еще мокрый кафель. И только пятая предупреждающая, истерично-оранжевая табличка – «Посторонним вход воспрещен» – остановила Акутагаву. Он судорожно огляделся: пустой коридор барахтался в полумраке, а сбоку нависали потонувшие в ночи окна. Тишина нарушалась легким шумом от кондиционеров и бормотанием телевизора с поста охраны. Голос комментатора часто срывался на возбужденный крик, и Акутагава догадался, что начался очередной чемпионат по баскетболу. На больший интерес к спорту рассчитывать и не приходилось, а после сегодняшнего данка Дазая – стремительного и сбивающего с ног – требовалось вывести того с поля. Не дать загнуться, но и не позволить играть собой. Акутагава снова огляделся и, успокоившись, что его не догоняют, толкнул дверь под табличкой-предупреждением. За ней простирался длинный узкий коридор, желающий сыграть в подобие лабиринта: проход периодически перекрывался грудами коробок, стойками для ведер и полуразобранными каталками. Акутагава с легкостью лавировал меж них и смурно поглядывал на потолок, с которого зловеще подмигивали лампы. Склад – после первого поворота налево. Обитая расцарапанным железом дверь, с кодовым замком-фикцией, задержала ненадолго, сдавшись легкому нажиму ключа. Вторая дверь начала упрямиться, но несколько толчков бедром и протолкнутый в ключевину кусок изогнутой меди договорились и с ней. Войдя внутрь, Акутагава включил свет, который загорался неторопливо, поочередно освещая длинные ряды стеллажей и шкафов. Над каждым висела табличка-классификатор – подспорье для новеньких и вымотанных. На столе справа хранились поддоны с ненужным оборудованием – заржавелые скальпели, ланцеты, распараторы. Акутагаву интересовали редкие лекарства: ядовитые или наркотические. Ведь где еще прятать препараты ВААРТ [23]? Он сосредоточенно осматривал полки, пробегался пальцами по коробочкам, а до сознания наконец достучались мысли. Лекарства от ВИЧ поступали нерегулярно, перераспределение препаратов всегда играло на СПИД-центры, а редких пациентов предпочитали отсеивать, точно выбраковку. «Эта» [24] больничного мира, которых не примут нигде. И если человек – одиночка, то ВИЧ станет его лучшим стражем от целой вселенной. Ввязавшись в интервенционное исследование, Акутагава опустился до уровня Тачихары – санитар, помогающий выгребать дерьмо, кровь и гной за теми, кого нельзя сплавить в резервацию. И единственная надежда на повышение – «Аншин». Бело-синие пилюли, от которых несло неопределенностью. И если Дазай через Акутагаву искал альтернативу, значит, лекарство, разработанное Анго, ввергало его в отчаяние. Результаты первичных исследований, химсостав, общая экологичность – причины, чтобы взрастить подобие доверия меж ним и Акутагавой. То, что дало шанс – им обоим. Дазай подцепил его на понимание, заглянул в самую душу и соблазнил мечтами о лучшей жизни – без изматывающих дежурств, уродств больных тел и разлетающейся на все, кроме него самого, зарплаты. Рубашки давно посерели, под воротником – подпалины от утюга, а пальцы Гин регулярно кровоточили от бесконечных ручных стирок. За жвачку Акутагава не платил, незаметно просовывая ту в супермаркетах, через карман с дыркой, в подкладку куртки. Еду таскал из холодильника в ординаторской и ненавидел себя за это. Коё ненавидела тофу, но каждый день приносила новую упаковку, просовывая ту на верхнюю полку, за ровные ряды йогуртов и домашних бенто – жалость, которой Акутагава вынужденно давился. До первого, отправленного в ВИП-палату. Последний – привел к нему Дазая, который, стоя на краю обрыва, ухватил Акутагаву за руку и столкнул вниз, чтобы отдавить цепляющиеся за край обрыва – осыпающийся, с редкими прорастающими корнями – пальцы. Раздразненный собой же, Акутагава с силой сжал какую-то наспех вытащенную коробочку. Картон нехотя, жалобно прогнулся под пальцами, но выглянувшее толстое оранжевое стекло – упрямилось. Акутагава цыкнул, торопливо расправил упаковку и внезапно пообещал, что найдет способ разобраться с Дазаем. – Дазай-сан… – Голос дрогнул, срываясь на сдавленный шепот, и брови сошлись в тонкую, еле заметную линию. – Дазай-сан поймет, что совершил ошибку. Я заставлю его понять. Скоропалительная, полная невысказанной боли, клятва вдохнула в Акутагаву сил, и нужная полка нашлась неожиданно споро, прямо под кондиционером. Он подтащил стремянку, чтобы дотянуться до поддона и пересчитать упаковки. Два других препарата – на соседнем стеллаже. Защитная пленка легко вскрывалась канцелярским ножом: поддеть спаянные края и потянуть вверх, чтобы потом капнуть клея. Даже под его почти отсутствующим весом лестница опасно поскрипывала, и Акутагава переместился на пол, чтобы ссыпать первые дозы на ладонь. Бутылочки, в которых и хранились таблетки, отчего-то жгли пальцы, и Акутагава нервно кусал губы, прислушиваясь к кажущимся шорохам. С одним препаратом оказалось сложнее – блистеры не вскрыть незаметно; он был вынужден нашаривать соразмерные витамины и просовывать их в упаковку, неуклюже заливая поверх клеем. Защитную фольгу припаять было нечем. Наконец он справился. Капсулы с глюкозой затерялись среди двухцветных пилюль, но работали на вес, упаковка – восстановлена, а недостающие блистеры с витаминами он оправдает собственным авитаминозом – если кто-нибудь спросит. И, сжав на удачу баночку с ворованными препаратами, он покинул склад, неслышно прикрыв двери. Щелкнул замок на внешней, словно порицая содеянное. Но Акутагаве было плевать, и вновь замелькали этажи, под руками проскрипели лакированные перила и запрыгали кашпо, лампы и дверные проемы, пока он наконец не обнаружил Хигучи у автоматов с закусками. Ее лицо скрывала мощная тень человека, от вида которого Акутагава скривился. Сакуноске Ода становился проблемой, столь противной, что тратить на ее решение времени не хотелось. Он не замечал крадущегося Акутагавы и беззаботно пересчитывал мелочь под дежурно вежливую улыбку Хигучи. Но вот она встрепенулась, торопливо заправила прядки за уши и беспокойно воскликнула: – А-Акутагава-семпай! Ода вздрогнул, повернул голову, но – на свое счастье – промолчал. И подкормил автомат несколькими монетами. Ценой прикушенной губы Акутагава сумел удержаться от едкости и швырнул связку Хигучи. – Я скоро вернусь, – коротко бросил он. – Но… Хигучи попыталась задержать его, явно рванула следом, но ее лепетание стихло, поглощенное ровным баритоном Оды. – Акутагава способен позаботиться о себе и без нашей помощи. «Нашей» издевательски пронеслось по коридору, подталкивая Акутагаву в спину. Местоимение, холодно незнакомое, его не касалось, и мараться им – значит, пустить слабину. Пришлось ускориться, до онемения напрягая плечи и сжимая в карманах лекарства. Он знал, что у него похолодели пальцы – от сковывающей запоздалой паники, – но не задерживался, подгоняемый одной, невыразимо сложной, но перечеркивающей всю жизнь эмоцией – «Дазай Осаму». Кроссовки упруго отскакивали от пола, глаза – от зеленых досок с объявлениями, а мысли – от обязанностей. Дежурство напомнило о себе визгом сирены, и Акутагава все-таки выглянул в окно: вернулась очередная скорая, и фельдшеры суетливо хлопали дверями и устанавливали трамплин, чтобы выкатить больного из машины. Лицо, наполовину скрытое кислородной маской, выражало ужас, а связанные руки сбивали негодование о металлические дуги носилки. Острая интоксикация, предположил Акутагава и вновь рванул к ординаторской. Халат впивался в кожу и стягивал ее, оттого, юркнув за дверь, он с нескрываемым удовольствием избавился от него и осмотрелся. Тишина прерывалась сопением усталого врача, что скорчился на одном из диванов, с коробкой конфет под щекой. Фыркнув, Акутагава торопливо швырнул в сумку украденное, обтер лицо влажной салфеткой и быстро глянул в зеркало: усталость выбелила лицо и отняла у волос блеск. Он быстро пригладил их пальцами и, привычно сдернув куртку с вешалки, заказал такси. Дазай открыл не сразу. Взъерошенный, в легких домашних брюках и с обнаженным торсом, он смотрел на Акутагаву вяло и нехотя. Бинты рассекали его тело, подобно шрамам, уродовали светлую кожу и манили пригреться. Дазаю потребовалось три медленных моргания, чтобы взбодриться. Он выпрямился, упрятал сонливость за насмешливым изгибом губ и, скрестив руки, уперся плечом в дверной косяк. Акутагаву зайти не приглашал. Тот поправил сползающую с плеча сумку, сглотнул и вперил в Дазая испытующий взгляд, стараясь копировать тот самый, с которого все началось. – Хочешь, значит. Усмешка проскочила по губам Дазая: непривычно светлая и… разрешающая? Неискренняя, но позволяющая твердо кивнуть и протиснуться внутрь. Возражений не последовало, и сумка глухо слетела с плеча. Акутагава порывисто шагнул к Дазаю, неожиданно замер, напряженно сжав кулаки, но все же поцеловал его, толкая к стене. Завязки брюк ослабли, и ткань поползла вниз с бельем. За ними сдернули куртку, и сумка глухо ударилась об пол. И Акутагава не заметил, как была сдернута рубашка, лишь услышал, как под ногами хрустнули отлетевшие пуговицы. – Достал? – жарко шепнул Дазай, и его пальцы, ловкие и хитрые, приникли к ребрам, хозяйски пересчитывая все, до последнего. Задыхавшийся Акутагава кивнул, приник теснее, ближе, и только с третьего выдоха смог выдавить, что пока – на восемь недель. Дазай разочарованно цокнул языком и сдавил его талию – до жалобного скулежа. – Мне нужно на двенадцать, – капризно бросил он и сразу же вдавил Акутагаву в обои: флизелин царапнул по щеке и по обнажившимся тазовым костям. Обожженную дыханьем шею начали терзать зубы, вгрызающиеся не в кожу, а в сам костный мозг. И выскочившая из-под них фраза рванула сразу по всем сорванным нервам: – Ты же не подведешь меня, Акутагава-кун? Акутагава торопливо кивнул, и наградой ему послужили мягкие рассыпанные по плечам поцелуи. Ну почему, почему, почему он… Акутагава не находил слов, подходящих Дазаю, все выцветали в сравнении с ним, теряя смысл, и млело тело, прогибаясь под прикосновения, путая ласку с грубостью, а притворство с желанием. Обесценивались и действия, плату за которые теперь назначал Дазай. Он словил ладонь Акутагавы и позволил потешиться секундой ласки, прежде чем направить ту по его ягодицам. Марать собственные пальцы Дазай все еще брезговал, и, прежде чем окончательно сдаться, Акутагава с трудом выдавил: – Что будет с вами… потом? – Вернусь в свой ад, где Будда спляшет для меня с Иисусом, – и, недовольно рыкнув, Дазай вновь впился зубами в его шею. Кожа лопнула со странным хрустом, пустив по спине горячую струйку крови. Акутагава захрипел, прогнулся в спине и, завороженный им, окончательно утонул в Дазае. Казалось, тело поглотила ртуть, быстрая, опасная, до одури прекрасная – идеальная отрава для того, кто осознанно решил погубить себя. И когда Дазай прошелся пальцами по его лицу, словно невзначай оттягивая нижнюю губу, в уши нырнуло равнодушно-ужасающее: – Я разрушу твое одиночество, Акутагава-кун, и подарю попутчика, который наконец приведет твою жалкую жизнь в порядок. В глаза что-то попало, соленое и жгучее, заставляющее быстро смаргивать капли. Предупреждение-пустышка сверкнуло в сознании, заставив оцепенело прогнуться под Дазаем, замирая в попытках не понять очевидного. Не вспоминать того, кто пытался его остановить. Забыть о безвкусной рыбке и кленовых листьях. Растворить в воспоминаньях собственную подпись. И вымарать эмоции, пока он не шепнул… – Позвольте мне спасти вас, Дазай-сан. Но вместо ответа – настойчиво вцепившиеся в волосы пальцы и скользнувший по губам язык. Иного и ждать не стоило, покуда он сам тонул в похоти, пытаясь зажать рану, что расковырял в себе доверием. И пусть удар шел от Дазая, подставился под него Акутагава, чтобы истечь разочарованием, выходившим со всем скопившимся на душе гноем.***
Дазай Осаму – его личная опухоль. Неоперабельная. Она нарастала пористой массой поверх извилин, и оттого ежедневно становилось страшнее. Акутагава сцеплял зубы и умолял себя – отчаянно и на коленях, пока никто не видел – выждать всего две недели. Пока вирус не проскочит серонегативное окно [25], а Дазай – не исчезнет. Дежурства-наказания растаяли с первыми днями июля, выводя к середине месяца, и Акутагаве казалось, что время слишком медленно спешит: замирая ночами и ускоряясь под утро. На, кажется, девятый день он осознал, что перестал звонить Гин и спрашивать о состоянии. Ему было ощутимо тяжело, и, казалось, малейшая жалоба от сестры переломит хребет, без понимания, но с запоздалой жалостью. Акутагава буквально заставил себя связаться с соседями, чтобы те купили Гин продуктов. Еда… От одной мысли о ней Акутагаву разбирал натянутый смех. Еще неделю назад он выскребал из карманов последние, отложенные на дешевые булочки, йены, а теперь прятал в них дрожащие руки и редкие препараты. Он не помнил, что и когда ел в последний раз, но знал, что Дазай придет к другу, Ода выловит самого Акутагаву в приемной, а ВИП-отделение дыхнет на него недовольством Анго. Они с Дазаем появились около восьми и заняли одну из свободных палат. Накахара показался следом, растрепанный, полный свежей ругани, и отправил Акутагаву за анализами. Забыв о том, что лаборатория открывается в девять, он провел время на подоконнике у лифта, вжавшись в холодное стекло лбом и рассматривая подъезжающие машины. Когда ощутимо повеяло прохладой, он запахнул халат и поджал ноги. Вставать решительно не хотелось, и с холодком потянуло сонливостью. Акутагава с трудом подавил зевок и глянул на часы. Стоило дать им еще минут десять. Он понимал, что сейчас смотрят не на частные показатели, а на общие. В расчет идет снижение вирусной нагрузки, восстановление иммунитета оставлено на самих больных и стимуляторы. «Аншин» не купирует все последствия вируса, он ждет схемы лечения, в которую адекватно впишется. Состав препарата – этикетку и инструкцию Акутагава инспектировал досконально – казался вполне обычным в сравнении с патентованными аналогами. Его единственная особенность – недоказанная польза. Но копать глубже Акутагава не стал. Есть ямы, в которые лучше не заглядывать, пока не обзаведешься страховкой. Размышления были прерваны звонком. Накахара коротко велел зайти и, явно забыв отключиться, отбросил телефон. Сквозь монотонный гул можно было расслышать звук удара и приглушенный расстоянием диалог: – Главная ошибка твоего исследования уже в пути, роковая оправа. Анго сдержанно хмыкнул. – Он пока справляется. – Но не с больными, а с кое-кем другим. – Послышался шелест бумаги и гневное чирканье ручкой. – Меня впервые нервирует отсутствие Дазая. – Дазай проводит время с Одасаку-саном, – Анго отозвался спокойно, без лишних эмоций. – Из-за некоторых обстоятельств они не видятся как прежде. Акутагава, раздразненный именем Дазая, жадно приник ухом к мембране, но разговор оборвался, отрезанный бумажным шорохом. Его вновь затопила ревность к Оде, пресному и блеклому медбрату, который не ценил Дазая, относился к нему слишком ровно, слишком спокойно, слишком… по-дружески. Удар по подоконнику оказался слишком сильным. Подгоняемое завистью дыхание сбилось с очередного ритма. Он не понимал, за что ему досталась унизительная зависимость, и ненавидел ее так сильно, что не мог не любить. Желание стать кем-то для Дазая затмило прежние цели, но не придало сил. Их дефицит становился заметнее, организм работал на износ, с мигренью вываливая недовольства, а с пониженным давлением – открытые жалобы. Но было плевать, пока Дазай оставался поблизости. Наконец Акутагава сполз с подоконника и двинулся к нужной палате, застегиваясь на ходу. Простывшие пальцы не сразу ловили пуговицы и проталкивали в петельки, а со стен, словно осуждая, беззастенчиво пялились выдающиеся медики: Гиппократ, Авиценна, Гален, Паре, Шталь, Линней, Галль, Склифосовский, Тонегава, Яманака. Акутагава для них ничего не стоил, его вклад в медицину не превышал нуля, и поводы для гордости самим собой рушились с напоминаниями Накахары: «Если умеришь гонор, обойдемся без лишних проблем и переломов». С Дазаем Акутагава столкнулся практически у двери. По носу щелкнул сложный букет полюбившегося парфюма, по бедру – взметнувшаяся пола пиджака, легко накинутого на плечи. Акутагава затаил дыхание, и, напряженный, прошел следом. В палате им четвером было тесно. Накахара вольготно расселся на кровати, разбросав по матрасу бумаги. Анго, чопорно выпрямившись, занял кресло и сортировал документы по папкам. Дазай без колебаний выбрал подоконник, упрятав за спиной хмурое и тусклое солнце. Он вытащил из кармана покетбук – кровавая обложка не выдавала название, оно спряталось под пальцами. Акутагава прикрыл дверь, которая словно отрезала большую часть пространства, и протиснулся ко второму креслу. Журнальный столик был полностью скрыт за папками: бумажными, кожаными и мультифорами. Скосившись на последние, Акутагава разглядел стандартные анализы крови – показатели в норме, уровни клеток не скачут и стабильный гемоглобин. Рассмотреть ближе ему не позволили, сверху лег серый непрозрачный пластик. – Начальные результаты меня вполне устраивают, – сказал Анго, отложив очередную папку. – Мы убедились, что «Аншин» не провоцирует обострений оппортунистических заболеваний. – И не вызывает мутации вируса, – буднично добавил Дазай. Он выглядел поглощенным книгой, попавшим в палату по случайности, и Акутагава не переставал гадать, как сильно его измотал ВИЧ. Дазай отторгал болезнь ментально, хоронил любую мысль о ней, но не гнушался использовать как инструмент давления. – Да. – Анго тем временем кивнул, соглашаясь, и глянул на Накахару: – Вирус стабилизируется, но это может быть адаптацией. Более точные данные мы получим спустя два-три месяца. Анго говорил четко, точно. Его речь, не подготовленная заранее, напоминала вызубренный до последней буквы доклад. Слова отмерены, интонация просчитана, а смысл не исчезал за пустозвонством. – И тогда начнется следующий этап исследования, – без энтузиазма протянул Накахара и тряхнул головой. – Все то же самое плюс манипуляции на повышение иммунитета. – Как только я буду уверен, что «Аншин» не конфликтует со стандартными препаратами, – холодно уточнил Анго. Он наклонился к кровати и ловко вытянул из-под ладоней Накахары пострадавшие бумаги. В холеных руках, на одной из которых поблескивали дорогие часы, те легко расправлялись и укладывались в стопку. Накахара словно ничего и не заметил. Он потянулся, ткань халата затрещала и обтекла собой поджарый торс. Позвонки удовлетворенно хрустнули. Накахара списывал намечающийся сколиоз на усталость и не забывал плеваться недоверием к мануальщикам и вертебрологам [26]. И первые, и вторые работали не на здоровье, а на краткосрочную передышку, чтобы «не вредить бизнесу». Оправдание-ширпотреб для тех, кто не способен справиться с болезнью. И в ответ Коё грозно хмурилась, пыталась вести с Накахарой доверительные беседы, но все встречи заканчивались одинаково: приведенными в порядок историями пациентов. Анго вытащил записную книжку и что-то набросал на страницах. Ручка дергалась, точно в конвульсиях, брезгливо касаясь бумаги; невнятные иероглифы как отражение хозяина. Он использовал двойную защиту: за костюмом и очками – барьер из отточенных фраз, сквозь который сложно пробиться. Даже с Дазаем было проще – тот заигрывал с воображением собеседника, взрывал его ворохом интонаций и заботливо толкал к словесным ловушкам. Опустив ручку в нагрудный карман, Анго вырвал лист и протянул его Накахаре. Неприкрытая демонстрация профессиональных предпочтений все-таки задела Акутагаву, и он скрежетнул зубами. Но, разумеется, никто и не посчитал нужным спросить, по кому скрипит мебель. – Пока что следуйте разработанным мной схемам, – произнес Анго. – Состав «Аншина» еще следует скорректировать, чтобы ввести его в терапию как полноценный препарат. Накахара самодовольно хмыкнул и, сложив указание пополам, отшвырнул на подушку. Он уперся руками в кровать, под ними протестующе зашуршали бумаги, и Анго, педантичный в своей бюрократии, невольно дернулся. – Не хочешь спросить о подопытных, а, Багз Банни? Странное сравнение заставило Анго возмущенно засопеть. Ассоциации у Накахары были импульсивными, непредсказуемыми и алогичными, им не хватало целостности; хаос на индивидуальность не тянул. С подоконника раздалось снисходительное хмыканье, от которого у Накахары дернулась бровь. – Что насчет опухолей? – Дазай вернул разговор в прежнее русло пересохшим в безразличии вопросом, послюнил палец и перевернул страницу. – Практически без изменений, Дазай-сан, – торопливо ответил Акутагава, надеясь, что голос не сдал его, не вышел за пределы размеренности, и кашлянул в ладонь, сглотнув волнение. – Единственный, кто мучается от назначаемых препаратов, – больной из третьей палаты. Его состояние очень нестабильное, и я бы рекомендовал… – Причина? – Дазай сухо перебил и снова перевернул страницу. Акутагава вдруг понял, что роднит их с Дазаем – отторжение ВИЧ как факта. Им проще говорить о болезни отстраненно, как о философском конструкте, а о больных-подопытных – как о кусках мяса, пусть и пораженных гнилью. Стало ли Дазаю от этого проще? Знает ли Анго о его болезни? Ода? Кто-нибудь еще? Почему нельзя наблюдаться у специалиста? И где он делал тест на ВИЧ? Начав игру с Дазаем, Акутагава получил на руки слабые карты. И право на ошибку – половинчатое; ему придется прогибаться по экспоненте. – Я все еще жду ответа. – Ослабленный иммунитет. – Замешкавшийся, Акутагава рвано заправил прядь волос за ухо, а вместе с ней и лишние мысли. – Я предлагал воспользоваться иммуностимуляторами, однако Накахара-сан не желает рисковать. – Чтобы отправиться за решетку вместе с тобой? – Накахара ворчливо фыркнул. – Ха, прости, но у меня другие планы. – Ходить на свидание с бутылкой – это не планы, Чу-уя, – Дазай захлопнул книгу и резво соскочил с подоконника, – а обычное отчаяние. Вспылить Накахара не успел, Анго заткнул того тяжелой стопкой папок, позволив Дазаю беспрепятственно уйти. Без объяснений и мимо Акутагавы. Тот зажмурился, куснул губу, а следующую секунду папки толкнули в грудь и его. – Все, на сегодня с тебя хватит, – бросил Накахара, отряхивая ладони. Он искрился самодовольством, столь легко вспыхивающим в отсутствии Дазая, и поднявшая было волна язвительности стихла, как после прибоя. – Это подборка полезных материалов по схожим исследованиям, – сказал Анго, поправляя очки. – Я составил ее, чтобы в случае острой нужды вы оба принимали решения самостоятельно. Получать разрешение на самостоятельность было странно. Точно распахнуть перед взломщиком дверь – его постигнет разочарование от неизученного замка. На мгновенье сквозь все защиты Анго пробилась человечность: он протянул Акутагаве руку, и тот пожал ее, пусть и с недоверием. Социальный этикет – бич современной Японии – требовал ответной улыбки и обещания проявить себя с лучшей стороны. Уровень личных приличий Акутагавы дал бы зеленый только сухому кивку. – Не вам стоит беспокоиться о моих действиях, – ответил он и, удобнее перехватив папки, шмыгнул в коридор. Дазай успел вызвать лифт и, насвистывая, фальшиво сбиваясь, полузнакомую мелодию, зайти в него. Но, заметив Акутагаву, яростно ткнул на «Стоп» – кабину тряхнуло, вверху проскрежетал трос и что-то неразборчиво булькнуло в динамике. Дазай прикрыл его ладонью и, стоило лифту, мерно загудев, тронуться, навис над Акутагавой. Тот впервые не стушевался. Его подбодрило серьезное отношение Анго, легло бинтом, пусть дешевым и рваным, поверх расковырянной Дазаем раны, а папки – щитом в руку. С кряхтением восстало раненное упрямство и обрушилось на противника. Акутагава, нахохлившись, подался навстречу и бесцеремонно надавил – точнее, попытался: – Я хочу знать, где вы подцепили вирус. – Сводить тебя в этот притон? Уверен, с таким-то темпераментом, – губы Дазая исказила насмешливая улыбка, – ты подцепишь еще и сифилис. Запертые в тесной мрачно-бежевой кабине, они видели лишь друг друга и мигающую панель с кнопками. Воздуха вполне хватало, однако стены неумолимо сужались, плавились и ложились точно по силуэтам – для одного Акутагавы. Дазай не испытывал дискомфорта и саркастично прикидывал: вытолкнуть ли его в шахту, чисто из любопытства, или позволить встать на колени, чтобы унизить? – Да, пожалуй, тебе стоит подарить венерологический букет. Просто на память. Дазай очаровал насмешкой над целым миром и многосмысленными обещаниями, сейчас же на Акутагаву давили рубленой грубостью. Не отвращало, но бросало вызов. Наконец Дазай отстранился, как ни в чем не бывало, осмотрел табло с нумерацией и зевнул. Акутагава обессиленно прижался к стене, откинув голову. Он огладил пластик – равномерно нагретый, гладкий, тот приятно льнул к руке. Сквозь подрагивающие ресницы угадывался силуэт Дазая, который непривычно обреченно улыбался дисплею телефона. Смирение подточило линию плеч, те дрогнули и чуть опустились, лишая самоуверенной осанки. – За что вы так, Дазай-сан? Почти угасший шепот сорвался неосознанно, рухнул к ногам Дазая, точно моля об искренности. Снова и напрасно. – С тобой? – С собой. Акутагава кивнул на телефон, и Дазай посмурнел. Назревающую бурю успокоил лифт, что мягко распахнул двери, сквозь которые робко заглянула суета, пахнущая хлоркой и лекарствами. Выбираться они не спешили, и казалось, тот-самый-момент сам падал в руки, но был предательски зарезан в спину презрением. – Ты знаешь закон сообщающихся сосудов, Акутагава-кун? – неожиданно заговорил Дазай, вылавливая непонимающий кивок. – Согласно ему, уровень жидкости в обоих емкостях всегда будет одинаков. Но в твоем случае – всегда зеро. Двери, так и не выпустив пассажиров, начали задвигаться, и Дазай придержал их рукой. Акутагава шагнул ближе и замер, остановленный – явно разочарованным – покачиванием головы. – Пока ты не поймешь, как следует относиться к самому себе, мир будет тебя отхаркивать, не в силах заполнить давшую течь посудину. И, ткнув кнопку пятого этажа, Дазай исчез за смыкающимися дверями лифта. Акутагава вновь вверил себя стене. Тепла она отдавать перестала. Он ощутил, что его сломали – правдой, которую удобнее не замечать. Социум действительно отторгал его – неудобную ржавчину на блестящем туловище – и в этом его вина. За разлады с сестрой, за холодность с коллегами, за сломанный инстинкт самосохранения и за слепоту. «Я буду тебя отхаркивать», – вот как следовало его добить. Оборвать все насмешки и наставленья, выгнать с порога и колоть равнодушием. Акутагава доверчиво порхнул на свет Дазая – тусклый, мрачный – и затерялся в нахлынувшей темноте. И, обессиленно рыкнув, Акутагава вслепую ткнул очередную кнопку. Восьмого этажа. Лифт, вздрогнув, пошел вверх и вскоре выплюнул его в холл. Медсестра с поста почтительно кивнула, но Акутагава равнодушно прошел мимо. Сознание цементировалось равнодушием, с каждым шагом и каждой мыслью, и казалось, работа теряла смысл. Его не приняла даже онкология – убежище убогих и загнивающих, – и оставалась надежда на ВИЧ-больных. – Невероятный карьерный рост, – саркастически подразнил себя Акутагава и, толкнув дверь ординаторской, прошел внутрь, швыряя на диван папки. Те рассыпались странным многоугольником – под понимающий смешок сбоку. – Успел соскучиться по райской обители? Тональный крем выровнял наконец синяки Коё, пальцы посвежели от сочного кармина на ногтях и надежно удерживали чашку. Сегодня чай был жасминовый, с пресными цитрусовыми нотами. Небрежно распахнутый халат подчеркивал фигуру и пестрое – аляпистое, решил Акутагава – платье с глубоким вырезом. Скорее всего, Коё вернулась из диагностического центра; поездки воспринимались ей как редкий, но заслуженный праздник – свободные от канцерогенов и онкомаркеров часы. – Хочу позаниматься в тишине, пока есть время, – сдержанно ответил Акутагава, кивнув на папки. – В этом весь ты, Акутагава Рюноске-кун. – Коё с трудом сдержала смешок за глотком, но чашка предательски подрагивала в руке. Он нахмурился. Застывающее равнодушие неодобрительно булькнуло внутри и отдалось пульсацией в сжатых кулаках. – А не разумнее было бы отправить меня в цирк? Взгляд Коё не обещал никакого веселья – похолодевший, плеснувший в радужную оболочку дегтя, предупреждал о нарушении границ. – Тебе не к лицу злиться, Акутагава-кун, – наконец проронила она, отставляя чашку и оправляя лацканы халата. – Особенно на то, что делалось для твоего же блага. – И какая же следующая остановка на просветительском тракте, лепрозорий? – выпалил Акутагава, не задумываясь, и рефлекторно отступил. Лопатки задели нечто мягкое и тяжелое – чье-то пальто на вешалке. Коё покачала головой – сигнал пробуждающегося урагана – и легко указала на дверь: не выгоняя, а приглашая. Словами просьбу подкреплять не стоило, и Акутагава, похватав документы, выбрался в коридор. После обхода начали расползаться медсестры, волочившие капельницы и боксы с таблетками. Меж ними лавировали редкие больные, с тусклыми лицами, истощенными телами и скомканными полотенцами под мышками. Некоторые уколы провоцировали вскрытие нарывов, а одноразовых и прорезиненных простыней критически не хватало, и это позволяло смертникам тонуть в своих выделениях. На освоение навыка милосердия времени у Акутагавы не нашлось: зазубрил определение да имя человека, им же переполненного. И его сердобольность невероятно цепляла за живое. Идеальная кандидатура, чтобы прижечь лишнее, а недовольство – можно сорвать на нем же. Найти его удалось быстро: тот сгорбился за столом в сестринской, промывая плевательницы в скипидаровом растворе. Острый сосновый запах заставлял морщить нос, и Акутагава быстро прошагал к окну, чтобы открыть форточку. С улицы паршиво дунуло мокрым асфальтом. Обернувшись, Акутагава плотнее прижал папки к груди и клацнул зубами. Растравленные эмоции прорвались буквально за пару секунд. Ода оставался возмутительно спокойным и поглощенным скипидаром. Аккуратно разливал по плевательницам и, плотно прижав крышки, взбалтывал, снимая со стенок остатки мокроты и зловония. Мутные остатки сливались в эмалированный таз. Мягкое журчание жидкости перекрылось требовательной вибрацией, и Акутагава быстро вытянул из кармана телефон – оператор заботливо напомнил о задолженности и, словно невзначай, предложил подключить дополнительные услуги. Но стоило его монотонно-бодрому тону смениться теплым баритоном Оды, Акутагава вздрогнул от неожиданности и машинально нажал «отбой». – Раньше на твоем месте был Накахара. – Что? Память тормознула, не связала ассоциациями известные события, и недоумение легло морщиной меж бровей. – Когда они работали вместе с Анго. Фраза эхом отдавалась в голове. «Когда они работали с Анго…» Значит ли это, что Накахара сходил с ума по Дазаю, разрушал себя бесполезной приученностью и, не выдержав, сбежал? Или же все сложилось иначе, развилось во что-то, называемое отношениями, но в какой-то момент рухнуло? Под давлением вируса, быта или… Мозг отключился: в глазах запрыгали фиалково-серые пятна, растеклись желтым и ударили омерзительной картиной – Накахара, пытающийся дотянуться до Дазая с поцелуем. А он привычно посмеивался, изворачивался и противно кривил губы, не поддаваясь; обходил в один шаг и дергал рыжие пряди, чтобы беззвучно – но отчего-то до боли громко – выдохнуть: «С тобой? Да никогда в жизни, лепрекон». Акутагава с силой зажмурился, тряхнул головой и сбросил лживый морок. Не стоит об этом думать. Не рядом с этим человеком и не сейчас. В руках Оды все также поблескивали плевательницы, но все внимание – до последней капли – отошло к Акутагаве. Тот нарочито заносчиво вздернул подбородок и прошагал к столу. – Как будто мне есть дело до твоих наговоров на Дазай-сана, полотер. Неучтивость – не привычка, а рефлекс, безусловный, не нуждающийся в подкреплении. – А разве нет? – Чего здесь действительно нет, так это друга Дазай-сана, – отчеканил Акутагава, а изнутри его залихорадило возмущением. Мягкое спокойствие Оды не поддавалось пониманию, оно ложилось поверх панцирем и не подпускало острых слов. И, вдавив ногти в картонные – во всех смыслах – дела, он нехотя добавил: – Надеюсь, предательство не передается воздушно-капельным путем. Ода вновь осмотрел неровный парад плевательниц. Те торжественно хвастались чистотой, пока их не укрыло мягкое светлое полотенце. – Не стоит разбрасываться такими громкими словами, – негромко сказал он, разглаживая складки. – Дазай и тебе расскажет об этом, если попросишь. – С чего бы? Акутагава задал вопрос без задержки, педантично дотошный до мелочей, связанных с Дазаем. Неприятный разговор усугублялся подступающей в правой щиколотке боли – от пятки и точно в кость. Натруженные ноги ныть начинали быстро, достаточно слишком долго простоять без движений. – Потому что ты доверился ему и не стал защищаться. Простой, как само дыхание, ответ настораживал. Акутагава знал, что логика Оды искаженная, ее следует не понимать, а прокручивать, ища грани совпадения. И если хочется думать о взаимной откровенности, скорее всего, в виду имелось уязвимость. Дазай обязательно потопит его, если заметит очередную слабость – и все же, зная это, Акутагава желал его. – Меня тошнит от твоих откровений. И, уязвленно переступив с ноги на ногу, он прошагал к двери. Точнее, попытался – стул со скрипом отъехал от стола, оставил на пробковом полу светлую припухшую полосу, Акутагава же едва избежал столкновения с теплой рукой. Он не отшатнулся, а хлестнул Оду по запястью. Первое практическое применение трудов Анго. – Ты знаешь, зачем я это говорю тебе, – мягко отозвался тот. Его взгляд отдавал жалостью и… примесью чего-то незнакомого, но неописуемо теплого, приливающего к щекам смятением. Акутагаве было двадцать два, и он не знал, как следует вести себя с человеком, которому нравился. Он элементарно не научился, поглощенный учебой, а теперь Дазаем. Его силуэт, полнящийся ехидством, незримо витал за спиной Оды, готовый с торжеством обвинить в предательстве, – если Акутагава усомнится хоть на миг. – Потому что мне не хочется наблюдать за тем, как ты пытаешься закопать самого себя. Слова Оды стекли на душу дубильной кислотой. Он смотрел на Акутагаву со стула и все равно казался на голову выше и на добрую сотню лет старше. Ода неуловимо напоминал Мелвилла, а тот – о неудобных папках, обещавших похоронить если не Акутагаву, то его свободное время. – Не стоит думать, по кому звонит колокол… – Он всегда звонит по тебе. Тишина оказалась неожиданно мягкой и бездыханной. Акутагава отгонял думы – робкие в своем развитии мысли пугали, – и сухо поджимал губы. Непосеянное семя не пожнешь, а не прополотое поле быстро зарастет сорной травой. – Эй, Одасаку! Дверь впустила Дазая неслышно, и он прошмыгнул за спину Оды, хозяйски обхватывая того за плечи и улыбаясь. Тот ощутимо вздрогнул, с непониманием глянул на Дазая, в его довольный прищур и скользнувший по губам влажный язык. – Я полбольницы оббегал, испереживался, что мы не увидимся, а ты прячешься здесь! – Ты всегда мог позвонить, – спокойно ответил Ода, и Дазай сразу же мотнул головой. Темные волосы, сквозь которые пробивались оттенки выгоревшей хны, хлестнули его по щекам, а воздух оттолкнул, прямо к Акутагаве знакомо-душный парфюм. – Но ты же не хочешь отвечать на мои звонки! – Дазай по-детски притворно надулся. – Знаешь, после того, как наберешь чей-то номер раз этак пятнадцать, невольно захочешь поговорить с гудками. Акутагава демонстративно игнорировался. Его присутствие словно легло четным цветком на памятник: такое же неуместное и нагнетающее. И даже Ода выглядел озадаченным. Визит Дазая – несвоевременный для него, спасительно-колющий для Акутагавы – сбил разговор на нулевую отметку и дебют доверия. – Одаса-аку, я порой думаю, что они менее бессердечные, чем некоторые друзья. Притворный упрек подался с улыбкой и с неосуждающим цоканьем. Рука Дазая спустилась и дернула Оду за ворот. – Я заговорился с Акутагавой, – добродушно отозвался Ода и все-таки отстранился, пригладив волосы, отдающие медью в электрическом свете. – Планировал пригласить его пообедать, но… – Акутагаву? В голосе Дазая зажглась ревность. Голову он повернул стремительно, под хруст шейных позвонков – и Акутагава был уверен, нерв ему защепило с невероятной болью. – У него нет времени на обед, – холодно отрезал Дазай. – Он и так не справляется с обязанностями. Грубая, шитая белыми нитками, ложь была очевидной всем троим, но Дазая никто не уличал. – По-моему, в онкологии нагрузка осталась прежней, – с сомнением произнес Ода, снова придвигаясь к столу. Согласный скрип колес кресла резанул слух, а вновь вскрытый скипидар – поддел обоняние. Среди них был третий лишний – которому следовало вогнать в сердце кусок льда, позволяя разжижать кровь, перекрывать клапаны и разрывать артерии. Но Акутагава слишком гордый, чтобы разглядеть в смерти нечто спасительное. Он вздернул подбородок и зашагал к двери, выдвигая протест-молчание против беспрекословного подчинения. Прощание Оды догнало его на пороге, мягко коснулось затылка и заглушило молчание Дазая. Акутагава накрыли смешанные чувства, и он ускорил шаг, вбивая в сознание план действий: ознакомиться с отчетами Анго, проверить больных в ВИП-отделении и отчитаться перед Накахарой. И, торопливо сворачивая в боковой коридор, спасаясь от радостно махнувшей от лифта Хигучи, он с горечью понял, что кокон обязанностей, лопнувший с первым прикосновением Дазая, на самом деле никогда и не переставал душить его.***
Осознание подступающего выходного догнало Акутагаву в метро. Не сразу, мозг долго не позволял рукам оторваться от папок. Собранный Анго материал оказался действительно полезным, способным упрочнить интервенционное исследование – не как бюрократическую последовательность фаз, но как рекреационный процесс. Вирусу шел четвертый десяток, он наливался силой, проникал во все группы населения и не сдавал захваченных территорий. Наряду с охваченной генерализованной эпидемией [27] Кенией, Япония вкладывала немалые средства в борьбу с ВИЧ, спонсировала разнообразные исследования, но главным поводом для гордости стало четвертое поколение экспресс-тестов [28]. А единственной панацеей оставалась смерть. Оттого Акутагава отстранялся от болезни, прикрывался медицинскими терминами, пациентами и деланной уверенностью в… Наверно, лишь в том, что правда стращала и параличом проникала в конечности. Если вирус победит – любой провал в работе добьет Акутагаву. – Тварь. Пространство слилось в неровное блекло-земляное пятно, сквозь которое кололи разноцветные круги. Неровный свет ламп бликовал на стеклах, и Акутагава ощущал это по памяти, нежели реально. Он откинул голову и начал вслушиваться в истерящий – до боли по шее – пульс. Знакомство с Дазаем пустило под откос все. Ржавая вагонетка надежд, разочарований и мучительной готовности справиться со всем, стремительно неслась в бездну. И под колесами с хрустом продавливались банкноты. Он подписался на безнадежное исследование. Малодушно не сообщил в специальный центр о наличии зараженных в больнице. Поддался бесстыжему обаянию Дазая. Сбросил, точно надоевший рюкзак, заботу о сестре на плечи соседей. Испугался правды о своем ВИЧ-статусе. И от этих мыслей рутина трехнедельной давности оказалась желанной. Его ригоризм [29] пошел трещинами, сквозь которые сочилась мутная эмоциональная баланда, и следовало закрыть все течи, пока он сам окончательно не проржавел. Вагон качнуло, тело импульсивно мотнуло следом и в висок ударила кожаная сумка. Нахмурившись, Акутагава поднял голову и сразу же считал с дрожащих губ пугливое извинение. Девушка – незнакомая, модно одетая, до безобразия тощая, – прижимала к груди виновницу-сумку, и от нее попахивало явно не духами. Акутагава хмыкнул и кивком принял оправдания. Ему было плевать на ее состояние, оно не критичное. Запах дешевого ликера – амаретто, с острой нотой карамелизированного сахара, – напомнил, что завтра наконец-то можно выспаться. Ноющие мышцы застонут в полный голос, прибивая истощенное тело к кровати; и это почему-то не огорчало. До требовательной вибрации мобильника и высветившегося на экране знакомого имени. Оно отдалось болезным уханьем в груди. – Дазай-сан!.. – взбудоражено воскликнул Акутагава. Голос, приглушенный грохотом поезда, все равно выдал волнение, и издевательски прошелестело подобие смеха. Но слишком тускло и прерывисто. Поверх наложился до отвратности знакомый звук – рвоты – и сбивчивое дыхание. Усталость слетела моментально, и Акутагава порывисто выпрямился – опасно натянутая пружина, готовая сорваться на любого, кто осмелится изменить силу натяжения. Дазай не должен был ему звонить – сегодня, в не лучшем состоянии и без повода. Лекарств ему еще хватало, вторую дозу он затребует позже и… Акутагава сглотнул. – Мне стоит начать беспокоиться? – Ха-а, а ты разве переставал? – слабо пробормотал Дазай, отплевываясь. – Эти таблетки и правда омерзительные. Словно твою навязчивость наконец-то рассортировали по капсулам и выписали на нее рецепт – чтобы добить больного. – Ваше помешательство – послеэффект ингибиторных [30] или совершенно иных таблеток? Акутагава выцепил самое главное и надавил. Точнее, попытался – Дазая нереально прищучить. Того снова начало рвать, достаточно громко, чтобы поверить. Знакомая сумка снова проехалась по виску, Акутагава грубо оттолкнул ее и наклонился вперед, упираясь локтями в бедра. Крайне неудобно, казалось, острые кости протирают ткань и кожу насквозь. Наконец Дазай застонал и заерзал – его выдал скрип натянувшей ткани. Упругие волокна не приминались, и Акутагава лично убедился в этом. Диван был обтянут серебристым габардином и выдерживал все – за исключением, наверно, ответственности. – Как это подло, – ослабленное недомоганием возмущение, – пытаться унизить больного, а ты ведь мне не лечащий врач! Продолжать скалить зубы, давясь собственной блевотиной, – в стиле Дазая, но вот хватит ли ему сил? С момента последней встречи прошло более шести часов, и если его состояние ломалось столь стремительно – значит, он изменил схему. Добавил к препаратам что-то новое, намеренно исключил один или же… Болезнь преодолела фармацевтический шок и скакнула на новую стадию. Нет. Акутагава похолодел и протестующе мотнул головой. Вирус не прогрессировал так скоро. И все домысли – отблески разгорающегося страха. – Тебе определенно стоит… – Дазай судорожно, громко сглотнул, явно подавив очередной приступ, и паузой Акутагава воспользовался без промедленья. – Как вас найти? Ливень желчи и – наверняка – непереваренной пищи перебил возможный ответ. Акутагава крепче перехватил мобильник и вскочил на ноги. Холодный поручень толкнулся в ладонь, над головой зарябило электронное табло – если сойти сейчас, можно пересесть на ветку, ведущую к району Дазая. Или на любую другую – чтобы услышать поверх судорожных вдохов подсказку. Поезд наконец замедлил ход и выпустил Акутагаву, что торопливо ввинтился в толпу. Двигаясь по правой стороне, он легко добрался до переходной развилки и огляделся: толпа заполонила всю станцию, растекаясь по платформе. Пестрота одежд выравнивалась единообразием в волосах – бесконечно черный, с редкими цветными пятнами – и сменялась новым слоем – защитно-синими указателями и рекламными стендами. Акутагава осознанно циклился на интерьере, отвлекаясь, ведь выбор поворота все еще за Дазаем. – Дазай-сан! – требовательно рыкнул он, устав от истомленного молчания. – А-а-ау? – Где вы сейчас? Вопрос был повторен жестче, нетерпеливее; ошибка, которую не следовало повторять с Дазаем, но необходимо – с капризными пациентами. – Акутага-а-ава-кун, ты же понимаешь, что давно проиграл? – Неожиданное глумление зарядило точно в ухо, пробивая перепонку. – Ты так упрямо стараешься чего-то добиться, буквально лезешь из собственной кожи, но разве до тебя так и не дошло? Цепляясь за издевку, Дазай ухитрялся контролировать тошноту, изредка срываясь на стоны и заглатывания. Акутагава пытался лихорадочно осмыслить сказанное, подцепить правильный ответ, но беспокойство расшатывало каркас мышления, и это явно ощущалось на другой стороне. Дазай разочарованно протянул: – Значит, не дога-а-адался. – Тц, – шикнул Акутагава, вдергивая подбородок. Его подначивали, точно ребенка, и он не должен поддаваться – пока не купирует тошноту. – Я не собираюсь разгадывать очевидное и радоваться тому, что ваша шизофазия [31] наконец-то прогрессирует. Дазай чем-то подавился: то ли возмущением, то ли подступившей желчью. Его телефон с грохотом полетел, что-то протаранил и скользнул по полу – звуки отчетливые, характерные, а следом – чертыханье, отрыжка и яростно-бесплодные потуги передавить корень языка, до очередной непереваренной лавины. Акутагава вцепился в мобильник второй рукой, о обострившимся звукам пытаясь определить состояние Дазая. Того все-таки вырвало, а рука со смачным шлепком впечаталась в слизистое нечто. – Фу-у-у… – Обессиленный шепот был подкрашен отвращением – Это что… помидор? Удивление и возмущение передавили связки, и Дазай слабо пискнул. Слушать его – невыносимо больно и неприязненно. Таким он быть не должен. Акутагава ощутил, как закрутило собственный желудок, и торопливо отключился, сглатывая покислевшую слюну. До него дошло, что Дазая мутит от принятых ранее лекарств, и главное сейчас – очистить желудок. Побочные симптомы – температура, тремор, лихорадка, кровотечения – возможно затребуют госпитализации, но пока нужно надеяться, что Дазай хотя бы откроет. Дверь. Торопливо сбегая в переход, по не успевшим просохнуть ступеням, он напряженно сдавливал мобильник, стараясь не попадать по клавишам. На экране высвечивался номер, насильно всученный Коё, и Акутагава знал, что его звонок не оставят без внимания. Совет по оказанию первой помощи Дазаю Осаму был бы весьма кстати. Но он просто не мог – необъяснимо, по-дикому упрямству – позволить хоть единой трещине пробиться в его неприязнь к Оде Сакуноске. Потому что за первой всегда следует вторая, и, рано или поздно, сам Дазай. Он выстроил отношения с Акутагавой и Одой на параллельных прямых и заставить их сходиться, значит, готовиться потерять равновесие. Квартиру Дазай снимал в Аобе [32], бегом от метро – три с половиной минуты. И если прохожих огибать, а не расталкивать – можно добраться быстрее. Акутагаву начало тошнить, и в дверь заколотил особенно отчаянно, кое-как удержавшись на дрожащих ногах. – Черт же вас отдай мне, откройте!.. – шипел он, импульсивно выстукивая кардиограмму гипертоника: стремительные звенящие пики. Дышал он шумно и редко, и, стоило двери скрипнуть, перестал вовсе. Акутагаву обдало спертым – тяжелым от повисшего марева лекарств, рвоты и почему-то шалфея – воздухом, и он сглотнул подступивший ком. – Приполз-таки… – самодовольно прошелестел Дазай. Он выглядел вернувшимся с того света: припухшие синевой веки, проступившие аллергические пятна – багряные веснушки, оплетающие глазницы, – заострившийся нос и сожженные лихорадкой губы. Его знобило, но накинуть что-то поверх бинтов Дазай и не думал. Акутагава старался не поглядывать ниже его пояса и торопливо протиснулся внутрь, сбросив в угол сумку и обувь. – Нужно промыть желудок, – категорично заявил он. Дазай заторможено кивнул, потом еще раз и покачнулся. Токсин подсек его и перекрыл сигналы, идущие от мозжечка. Акутагава мягко, боясь навредить, ухватил Дазая за плечи и развернул, направляя к ванной. Полумрак компенсировался бьющей по окнам фосфоресцирующей рекламой, лизавшей подсвеченные части тел. Дважды под носками что-то чавкнуло, и приходилось сдерживаться, чтобы не отскакивать. Дазай путался в словах, пытаясь напеть какую-то невнятно знакомую мелодию, – и визгливые ноты безжалостно ввинчивались в затылок. На полпути он завалился назад, откинув голову на костлявое плечо, мешая нащупать выключатель; и, когда под ладонью Акутагавы провернулась ручка, он с облегчением затолкал Дазая в ванной. Импровизированная подстилка – сорванное с крючка полотенце – позволила устроить того прямо на холодном кафеле, от которого слабо поддувало, и, пробежавшись пальцами по плитке, Акутагава обнаружил пару глубоких трещин. С настенных бра сочился мягкий персиковый свет, но Дазай все равно капризно жмурился и пытался ткнуться лбом в ванну. Словно дождавшись помощь, он наконец позволил себе сдаться. Он выглядел непривычно… жалким. Лишенный одежды, самоуверенности и отчасти сообразительности, Дазай больше не давил собой – он прогибался сам. Очередная насмешка булькнула в глотке, и изо рта потекла тонкая струйка слюны. Акутагава приподнял его голову за подбородок и отчетливо прошипел: – Если не сможете объясниться, то лучше сразу прекращайте дышать. Негодование прорвалось сквозь угрозу, сшитую белыми нитками, и хлестнуло Дазая сильнее, чем пощечина. Тот кое-как наскреб сил взглянуть на Акутагаву и, принципиально отмолчавшись, пробормотать: – Какая грубая колыбельная… – Сейчас не время для шарад, – отрезал Акутагава и вытер слюну с его подбородка. Без намека на брезгливость. Ответ пришел неожиданно быстро: снотворное, не оправдавшее надежды на прелестный суицид. Ласковое прозвище пошло от статистики: умирать во сне предпочитали женщины, алчущие посмертной красоты. «Лечь спать и не проснуться» звучит не так премерзко, как «Вывернуться наизнанку и задохнуться в собственной рвоте» – но разница фиктивная. Акутагаву прошиб пот, и, взопрев в куртке из полиэстера, он потянул за молнию. Следовало вызвать скорую, промыть Дазаю желудок и отпоить того горячим крепким чаем – чтобы вывести таблетки, пока те не всосались в слизистую кишечника. С первым пунктом – дозвониться до скорой – Акутагава разобрался быстро, но деланно-холодный тон оператора подсказал, что полагаться придется только на себя. Обычная практика: проигнорировать вызов, если не гарантируют предъявленной страховки. Формализм проникал в головы персонала и заставлял их мозги каменеть; цемент, сквозь который не пробиться без весомого – по меркам медицины – имени. Озаки Коё не брала трубку раньше пятого гудка, и за прошедшие секунды Акутагаве удалось обтереть влажным полотенцем лицо Дазая. – Весьма невежливо звонить после заката, Акутагава-кун, – наконец зажурчал знакомый голос, журивший, не напрямую осуждавший. – Особенно теперь, когда у меня новый интерн… – Тонкий звон проник сквозь мембрану, словно наяву рисуя изящно размешиваемый чай. Традиционный ритуал Коё – дань отточенным манерам, но не вкусу чая. Она прошлась ложечкой по ободу чашки и, явно удобнее перехватив телефон, продолжила: – Ты ведь не думаешь, что я простила тебе это решение? Акутагаву перекосило, и он пережал корпус мобильника до скрипа съезжающих пальцев. За единственно верный выбор его же поставили на колени – несправедливое унижение, которое простилось. До тех пор, пока слово Коё не обесценится. Акутагава сквозь зубы процедил дежурное извинение – объясняться до милостивого кивка он и не намеревался – и сбивчиво описал состояние Дазая и его страховки. Коё заинтригованно хмыкнула. Тотчас зацокали каблуки – шпильки, пронзающие секунды без пощады, – и длинные ногти царапнули пластик подоконника. Акутагава угадывал звуки из-за напрягшей тревожности, боясь пропустить ответ Коё, явно осматривающей надземную парковку, для служебного транспорта. – К твоему сожалению, все машины на выезде, Акутагава-кун, – сочувствующе усмехнулась та и, выдержав паузу, добавила: – Но если сообщишь адрес… Дом и улица звонко отскочили от зубов Акутагавы. Отказ-согласие – любимый крючок, который Коё вживляла в собеседника неосознанно, и вернее всего подыграть ей, довольствуясь сомнительным ожиданием. – Похвальная уступчивость, – удовлетворенно приняла его ответ Коё. – И я надеюсь, наш следующий разговор пройдет в не менее приемлемом тоне. Она отключилась первой, не забыв кольнуть напоследок. Акутагава знал: ее задевало не его новая стажировка, а безалаберность интерна на замену – ведь слухи о выклянченном дипломе из воздуха не выловить, разве нет? – В следующий раз не смейте тратить свою жалость на меня. И, все же не сдержавшись, Акутагава огрызнулся. Коротким, упрямым и убивающим гудкам. – Это ведь Одасаку, да-а? – слабо протянул Дазай и потянулся к телефону. Его рука, ослабшая, с бинтами, на которых запеклась рвота, наткнулась на полотенце. – Диспетчер скорой помощи, – сухо ответил Акутагава, отмахиваясь от ледяного эгоистичного покалывания в груди. Он дернул марлевые петли за потрепанный край. Разматывались бинты легко, но вяло, обнажая прелую шрамированную кожу. Рубцы вычерчивали хаотичный, сходящий с ума, узор: телесно-розоватые отметины безжалостно вспахивали кожу, но обрывались под локтем и на запястье, точно найдя на камень. На шее добавились округлые метки густого древесного дыма – ожоги от сигарет – и припухлости под линией челюсти. Всем шрамам не более пары месяцев – слишком мясистые и свежие. Так выглядела первая реакция Дазая на вирус – опутывающий липкий ужас, срезаемый с кожи короткими резкими скребками ножа. И осуждать его Акутагава лицемерно отказывался. Вместе этого начал переворачивать Дазая так, чтобы его живот уткнулся в эмаль ванны, а голова – склонилась внутрь. Даже сейчас касаться обнаженных ягодиц было неловко, и Акутагава воспользовался полотенцем. Дазай особо не сопротивлялся: позволял склонять себя над ванной, просовывать в слюнявый рот пальцы и давить на корень языка, вызывая рвоту, а после – терпел ледяные брызги. Податливый, словно жирный пластилин, он весьма отдаленно напоминал мужчину, который сводил Акутагаву с ума, и это… дезориентировало. Когда Дазая отпустило, Акутагава обтер его и помог добраться до дивана, осторожно уложив на бок. Сверху набросил тонкий кашемировый плед и вышел на кухню. Свет щелкнул подчеркнуто громко, атакуя зрение, и, поморщившись, Акутагава приглушил его. Полумрак стал синоним тишины и смягчал движения. Все – неслышно и наощупь, поддаваясь болезненному умиротворению. Вода журчала тихо, он не успел отставить от чайника стакан и слил излишки. Краем глаза подметил разбросанные по столу соломинки и вытянул одну, понимая, что так напоить Дазая будет проще. Акутагава вернулся в комнату и, затолкав стакан под диван, бережно прошелся пальцами под его подбородком. Четко очерченная линия челюсти прерывалась припухлостями за ушами. Под кожей, сквозь расцветку аллергических прыщей, подрагивали воспаленные лимфоузлы – неизбежный симптом ВИЧ. Акутагава судорожно сглотнул и, нырнув рукой под плед, ощутил, как на линии таза в пальцы толкнулись свежие вздутия. – Дазай-сан… – обессиленно шепнул Акутагава, отстраняясь. Голова безвольно, сломлено повисла, а ногти напряженно заскребли по джинсам. Акутагава все отчетливее осознавал: настал его личный diem en veritas [33], единичный – из миллиона! – шанс доказать Дазаю преданность и профессионализм. Он понимал, что вирус прогрессирует, и за воспалением лимфоузлов могла последовать бессонница. Анархия, разгромившая мысли, ухватилась за нее, как за единственное объяснение слабости Дазая. Упаковок-подсказок Акутагава так и не обнаружил и теперь гадал, какой препарат был выманен из аптеки. – Поза прирожденного неудачника… Акутагава вскинул голову, весь напрягся и потянулся к Дазаю. Тот оттолкнул протестующим стоном и натянутым по самый лоб пледом. – Вам… – Акутагава медленно вытолкнул из легких скопившийся стресс. – Вам стало легче, Дазай-сан? – Стоило понять, кого ты мне так сильно напоминаешь, как действительно полегчало. Плед приглушал голос, но не скрывал накрывшее Дазая бессилие. Пока он не способен шевельнуться и следует измерить тому давление. Проверить пульс. Осмотреть слизистую. Найти повод коснуться и сгладить хрустевшую на зубах надломленность. – Ты словно Бобби Фишер [34], который отказался от реванша. Акутагава не понял сравнения, но словно ткнулся носом в загаженный пол. Диван обычно придвигают к стене, скрывая следы неудачного ремонта или его отсутствия, но Дазай не любил обманчивый простор, создаваемый большими окнами. Матовый тюль скрывался за спинкой, небрежно касаясь ворса, а стекло – за уродливой виниловой наклейкой: продавленные морщины уродовали женский силуэт, бахвалившийся безобразными формами и самоудовлетворением. Акутагава старался не смотреть на нее, и Дазай всегда отпускал ироничный, отдающий влажным по уху, комментарий. От воспоминаний лоб Акутагавы прорезали морщины, и он, прикусив изнутри щеки на пару секунд, надавил снова: – Я возьму реванш, когда наконец разберусь в том, что вы натворили. По отношению к самому себе. – Ох, это… – устало протянул Дазай. – Я просто довожу начатое до конца. И кста-а-ати! – Цепляющая, точно на крючок, тягучесть слов обросла жалкостью, коверкающей интонацию, и Акутагава отгадывал ее по памяти. – Не хочешь ли стать моим личным, – кожу невольно лизнуло жаром, – убийцей в белом халате? Дазай попытался откинуться на спину, но подложенные под нее подушки отрубали лишние телодвижения. Наверно, из недовольства он и куснул плед, давясь распушенным ворсом. Акутагава вспомнил прогулку в парке – память отчетливо повторяла удары Дазая, заставляя горбить спину, – и, кажется, почти догадался. Извилистый и тернистый путь к смерти – неизбежность для человека вроде Дазая. Самобытность играла против него; борьбу с вирусом он превратил в поединок, дуэль на зыбучих песках, исход которой предрешен заранее – продуман до деталей! – осталось выбрать победителя. Гордыня направляла разум и исхищряла его, вынуждая генерировать новые способы умереть; в то время как тело, подверженное двойной атаке, приняло победу вируса. Главное отличие сознания от инфекции: первому всегда есть что терять. И если Дазай позволит себе умереть, он лишится… Всего. Размытость ответ разозлила Акутагаву, и он наконец парировал, надеясь списать повисшую паузу на раздумье: – Тц. Насколько должно быть хреново, чтоб снисходить до таких просьб? Фраза была процежена неспешно и ехидно. Акутагава вытянул из-под дивана стакан с водой и приспустил плед. Дазай недовольно застонал, дернул оголившимся плечом – на нем сверкнула пара налившихся алым прыщей, – но трубочку не оттолкнул. Глотал он нарочито медленно, прерываясь на хриплое тяжелое дыхание. Так было спокойнее – для него. Акутагава же не сумел оторваться от подрагивающих лимфоузлов. Факт заражения Дазая он вбивал в себя регулярно, точно ментальную инъекцию, и справлялся с ней плохо. О себе Акутагава практически не думал и градус тревожности сбивал самообманом: страховка не покроет ВААРТ, лишних средств до конца исследования не предвидится, так что на содержание вируса раскошеливаться рано. Но сейчас, пытаясь напоить ослабшего Дазая и расчесать спутавшиеся прядки, он вспоминал абзацы из параграфов, под рябящие номера – страниц и года выпуска учебника. Терапия всегда вела за собой побочные последствия, такие как тошнота, сыпь и другие воспалительные процессы, а ее отсутствие – взвалит на организм нечто худшее. Многочисленные саркомы, туберкулез, пневмония и генитальные инфекции. И если сейчас иммунитет Акутагавы выдерживает, то через несколько недель дистресс доконает его. Вычленять эмоции отдельно и подставляться под удары не следовало; и он, стушевавшись, посмотрел на окно. Безобразное пятно темнело сквозь беж тюли и будило ханжеские настроения. Дазай всегда предпочитал наслаждаться уродством, порой гротескным и сюрреалистическим, и поначалу Акутагаву тошнило. Он не разглядел символизма в витых рогах, прорастающих из висков; скривил лицо в сложной, неописуемой гримасе от вида раздираемых гениталий и старался не рассматривать костницу-лепнину в прихожей. Ко второму визиту она исчезла, и недоумевающий взгляд Дазай отбил привычной остротой, что с появлением Акутагавы нужда в ней попросту отпала. Это воспоминание вырвало короткий смешок. Мир перестал казаться совершенно нормальным и размеренным с примерно месяц, но казалось, что прошли годы. Дазай действительно искажал его личное время, и, надо признаться хотя бы себе, сожаления вызывал вирус, безжалостно вычеркивающий надежды из плана жизни. Акутагава шумно сглотнул и мягко, практически невесомо, коснулся виска Дазая, пробежавшись пальцем от линии роста волос к бровям. Тот дернулся и слабо плюнул водой, протестуя. Трубочка шлепнула по губам, и, подметив, что Дазай выхлебал почти всю воду, Акутагава убрал стакан. – Похоже, я снова завалил всю репетицию, и это та-а-ак обидно. – Слабое фырканье с дивана укуталось пледом, затихая. – Но с другой стороны, бессонница – своего рода победа над изнуряющим алгоритмом сна и бодрствования. – Сон – физиологическая потребность организма, – пожал плечами Акутагава. – Блокировка этой потребности добивает человека быстрее, чем отказ от воды и пищи. – Или же репетиция смерти. Умирать было бы грустно, если бы в загробном мире отменили сновидения. Горький вздох выдал подавленное настроение Дазая, но Акутагава не знал, как поддержать его и помалкивал, царапая ногтем трубочку. Неумолимо подкатила зевота – незримый сигнал отступающей опасности, – и подтолкнула Акутагаву к полу, холодному, но уютному. Он слышал улучшение в состоянии Дазая – тот вновь напирал на диалог, разминая застоявшийся мозг, – и это приободряло. Но, скорее всего, только его. Осталось стряхнуть вялость, и можно не опасаться осложнений. В больнице Акутагава бы выбрал инъекцию кофеина, но до обычного кофе снисходить еще рано. Кислотный баланс в желудке и без того неустойчив, а слизистая – раздражена. Поэтому Акутагава придвинулся ближе и стал поправлять плед в разных местах, словно невзначай пощипывая Дазая. Тот раздосадовано стонал, подергивался и на пятом щипке резко согнул ногу. Острое колено почти угодило Акутагаве в живот, а выбравшаяся из-под пледа кисть до лба не дотянулась, и предупредительный щелчок пришелся по воздуху. Голова Дазая со стоном дернулась, точно готовясь извергнуть остатки блевотины. Однако он перетерпел этот позыв и, приподнявшись на локте, поддался вперед. Неуверенно и покачиваясь, точно не успел протрезветь. Его приоткрытый рот хватал воздух с сухим свистом, и Акутагава поймал себя на мысли, что до ужаса хочет стать кислородной маской Дазая, передавая чистейший кислород с каждым движеньем губ... Он весь встрепенулся и почти потянулся навстречу. Почти. Остановила непонятная вина – тривиальная, но безотказная. Упрямо сжав кулаки, Акутагава не позволил себе сорваться; Дазай сверкнул улыбкой – редкой предгрозовой молнией – и приструнил его. – А ты не задумываешься, насколько тебе повезло. Ведь умерев в этом году, сможешь избавиться от похоронных хлопот в следующем. Ослабленный, Дазай выбирал более грубые методы и стремительно возвращал превосходство, не желая быть должником Акутагавы. – Это маленькое революционное исследование убьет тебя через… – Дазай изобразил задумчивость, переросшую в болезненный стон и оборвавшуюся резким кивком. – …Полгода. Когда ты осознаешь, что твой единственный шанс – это сменить статус [35]. – Вы поэтому?.. – Ну что ты. Разве можно было устоять? Дазай коротко рассмеялся, и в этот момент обнаженная онанистка на окне выглядела особенно мерзко. Она словно возвысила себя над похотью и принципами Акутагавы. Порочная невинность – почти гарантийная защита от венерологии, но повлияла бы она на его решение? Дала бы альтернативу и предложила главврачу другого интерна? Выбила Акутагаве место в отделении попроще? Ответ до идиотизма прост. Надеяться на выбор глупо. Акутагава согласился на участие в исследовании, потому что был собой – выкованным цепью выборов, случайных событий и звеньями новых связей. И если поддаться уловкам жалости – шанс на то, чтобы сдвинуть костяшку, исчезнет. Вся жизнь построена по принципу домино, за действием всегда следует противодействие, и сомнения лучше заменить теорией Дазая и отправиться на спектакль смерти. – Вы правы. Такого зациклившегося идиота действительно не стоило жалеть. Акутагава не научился предсказывать развитие событий, но умел адаптироваться к ним. Метод работал до встречи с Дазаем, который вытянул из него долгожданное – им самим! – признание. Его клинило более семи лет, и он настойчиво гнул линии, казавшиеся практически выгодными. Но представленная спираль неожиданно замкнулась. Его мотало по кругу – учеба, лечение сестры, работа, учеба, – и после появления Дазая Акутагава притормозил. Он знал, что все еще циклится на личной проблеме, соскальзывая с прочих, но сразу перестроиться не удастся. Дазай разбил его психическую защиту, но не стал церемониться и расковырял обнажившуюся душу, подобно хирургу-практиканту, наслаждаясь очередной свежей раной. Однако сегодня что-то изменилось и в нем. Его подрагивающие пальцы коснулись двуцветной прядки Акутагавы и странно-заботливо дернули на себя. – Хотя бы на этот раз прислушайся к моим словам. Любое клиническое исследование неэкологично [36] в принципе, и в этом случае целенаправленно затравят тебя. За то, что ты осмелился выставить себя идиотом, продемонстрировав свой ум и отчаяние. Дазай не резал, а мягко отсекал все живое и наслаждался эффектом. Неудивительно, что он подцепил вирус, – одна из оскверненных пластин запустила волну заражения, которая его и настигла. Кармическое противодействие. Дазай был неумолимо жесток, и не с одним Акутагавой, но противиться его губительному обаянию невозможно. Оно обхватывало одновременно везде, въедалось в атомы и предвещало сплошное упоение – даже болью. Он был способен разделить ее на двоих и решительно сдернул плед с Дазая. Тот вяло двинул бедром и… не отстранился. Впервые от запаха пота не подступал рвотный рефлекс. Волос мягко коснулись его пальцы, в сомнительной благодарности, и Акутагава едва не поддался навстречу. Сейчас Дазай в разы сильнее нуждался в ласке, ощущаемой на инстинктах; маяке, отгоняющим клейменное одиночество; простом прикосновении, не омраченным брезгливостью, – и поэтому Акутагава хотел проглотить все, до последней капли. Остановил инстинкт самосохранения – запоздалый, готовый атрофироваться – и заставил отпрянуть. На губы попало всего несколько теплых капель, все остальное стекло по бедрам Дазая. А он и не заметил, давясь удовлетворенным шумным выдохом. Воздух стал суше и плотно схватился. На Акутагаву накатила слабость. Прилечь бы с Дазаем, ткнуться носом в его ключицу и провалиться в дрему до звонка будильника. Безумно понятное желание, и Акутагава его не принял, испугался и спасовал, отправившись на кухню за новой порцией воды. Взгляд залип на окне – с редкими пятнами жира и подклеенной ручкой, но без уродливой дефективной наклейки. Акутагава всматривался в стекло бездумно, притупленно осознавая себя, пока его не прервал сухой щелчок. Точно кто-то спустил курок, направив дуло меж лопаток. Дазай ведь действительно распадался – а следом и его окружение – на шрамы, язвы и воспаления, и если не вытянуть гниль из его души, любая терапия окажется бесполезной. Но это выждет до утра, и, вернувшись в комнату, Акутагава отпаивал Дазая подстывшей водой до приезда скорой. Шрамы он успел прикрыть бинтами, отказав в рождении возможным подозрениям. – Любая ложь – это вчерашняя правда, а моя вчера куда-то потерялясь… – с придыханием протянул Дазай и шумно доцедил остатки воды. Из его голоса начала исчезать вялость, а глаза наконец-то сфокусировались – на собственном мобильнике. Вскоре до них добралась скорая, и, прежде чем впустить бригаду за порог, Акутагава уточнил номер наряда. Цифры не лгали. Коё сдержала ненадежное обещание, и ему полегчало. Устало потерев лоб, Акутагава обрисовал фельдшерам – ни одного знакомого лица – ситуацию и перечислил принятые меры. – Любой дурак с таким справится, – буркнул один из них, что-то отмечая в блокноте. Акутагава предпочел не услышать его – отметить беспардонность можно в больнице, по выходу на смену, – и проследил, какое лекарство ввели Дазаю. Кисть у фельдшера ощутимо подрагивал, и сквозь покраснения на пальцах выпирали волдыри, но главное, что в вену он попал с первого раза. Повторно рвоту вызывать не стали – благодаря найденной упаковке донормила [37]. Та обнаружилась в переполненном мусорном пакете, под банановой кожурой и один из медиков, сердито кривя губы, заявил, что это – чрезмерно типично для прелестного суицида. Акутагава недоверчиво вперился в блистер, пересчитывая пустые ячейки. Пять штук. Некритичная доза. Он порой глотал по две таблетки, и при его комплекции это отзывалось утренним звоном в ушах да получасовой слабостью; и если Дазай выпил примерно в два раза больше, значит, на настоящий суицид он и не замахивался. От госпитализации он отказался наотрез. Подсознательно Акутагава с неприязнью осознал, что это из-за Оды – друга, перед которым стыдно обнажать себя, и все же выручил Дазая, продемонстрировав фельдшерам пропуск интерна как поручительство за благополучие неофициального больного. Те отбили подачу вопросом о страховке, уйти от которого удалось за счет одноразовой уловки: несколько сотен йен и приторность наигранной вежливости. Позднее, закрыв за ними дверь, Акутагава болезненно поморщился. Все навалилось одновременно, с избытком, и будто из сердца выдрали полипы-подпорки. Он ощущал себя непривычно слабым в сравнении с неоправившимся Дазаем. Плечи, лишенные привычной болевой опоры, поникли, и, чтобы не упасть, Акутагава ухватился за вешалку. От плащей и курток веяло знакомым парфюмом, а на светлом макинтоше словно особым узором выстраивались влажные, неоттираемые пятна. Акутагава жадно потерся носом о каждое, вдыхая резкий, перебитый чем-то незнакомым, запах и притупленно осознавая, что забыл папки с материалами Анго в метро. ________________________________________________ [21] Timor – в переводе с латыни означает «страх». [22] Акутагаве, как интерну, 24 года, а по канону Одасаку старше его на семь лет, и я не вижу причин убирать эту разницу в возрасте. [23] Высокоактивная антиретровирусная терапия – метод терапии ВИЧ-инфекции, состоящий в приеме трех или четырех препаратов [24] Эта – презираемая каста японских парий. [25] Серонегативное окно – период распространения вируса в организме, с момента заражения до появления антител, от двух недель до трех месяцев. [26] Вертебролог – врач, который занимается лечением позвоночника. [27] Генерализованная эпидемия ВИЧ – эпидемия, которая подпитывается за счет передачи вируса гетеросексуальным путем, и распространенность ВИЧ обычно превышает 1% среди беременных женщин. [28] Четвертое поколение экспресс-тестов на ВИЧ – этот тест способен определить признаки ВИЧ-инфекции на более раннем сроке чем прочие тесты, включая наиболее опасную для окружающих - острую стадию инфицирования, и определяет не только наличие антител к вирусу, но и антигенов. [29] Ригоризм – строгость проведения каких-либо принципов в поведении и мысли и полное исключение компромиссов. [30] Ингибиторные таблетки – очень грубое обобщение препаратов ВААРТ, которые направлены на блокировку определенных ферментов ВИЧ. [31] Шизофазия – симптом психических расстройств, выражающийся в нарушении структуры речи, при котором фразы строятся правильно, однако не несут никакой смысловой нагрузки. [32] Аоба – спальный район Йокогамы. [33] Diem en veritas – в переводе с латыни «момент истины». [34] Бобби Фишер – американский шахматный гений, ставший чемпионом мира в 1970 году и отказавшимся продолжать свою карьеру. По распространенному мнению, он просто боялся поражения, однако спустя двадцать лет в матче-реванше с тем же соперником Фишер вновь подтвердил свое мастерство и, сорвав денежный куш, решил посетить другие страны (в том числе и Японию). [35] Сменить статус – не совсем корректное сокращение, означающее «заразиться ВИЧ». Все больные обладают ВИЧ-положительным статусом. [36] Экологичность исследования – гарантия отсутствия негативного влияния и последствий на участников данного исследования. [37] Донормил – один из видов снотворного.