***
«Если этот полотер соврал мне, в больницу он точно не вернется», – враждебная мысль обожгла Акутагаве глотку, и он нервозно огляделся. Точно его могли подслушать, выкрадывая угрозу из черепа, как из незапертой коробки. До «Люпина» – с десяток шагов, но казалось, их невозможно пройти, так и не подорвавшись – на собственных страхах. Акутагава все еще не понимал, почему решил поверить словам Оды – наверно, имя Дазая Осаму оказалось достаточно надежным заверителем. Было в разы сложнее фокусироваться на ожиданиях: изможденная надежда с хриплым кашлем перекрикивает все – и хочется подслушать единственно невозможное признание. Акутагава упрямо качнул головой и снова огляделся. Неоновое освещение смягчалось при соприкосновении с асфальтом и растекалось теплыми пятнами. Кривоватая, вдавленная в битум полоса, словно прибрежная граница, за которой плясали голубоватые пятна – от мерцающих вывесок. Над дверью «Люпина», точно фонарь, горело бело-красное табло, с которого подмигивал мужчина в цилиндре. Лицо его счастливо сгорало в люминесцентном свете. И торопливо заправив непослушные пряди за уши и натянув капюшон, Акутагава вошел в бар. Деревянные ступени отказались скрипеть, а над ушами не прозвенел входной колокольчик – непризнанный символ дешевых манер и алкоголя. Внутри оказалось немноголюдно, и он сразу обнаружил Дазая: тот оживленно болтал с барменом и поигрывал стаканом, на дне которого плескался виски. Стекло легко прокручивалось под пальцами, а те стирали с обода невидимую пыль. Ненаигранные движения Дазая очаровывали, и Акутагава жадно ловил все, до единого, пока плеча не коснулась чья-то ладонь. – Простите, но мне бы пройти, – неловко улыбнулся незнакомец, невысокий и пухлый, прежде чем протиснуться вглубь бара. Его портфель толкнул Акутагаву в бедро, вытягивая из владельца очередное извинение. – Работа слишком изматывает, чтобы следить за координацией. Вы же понимаете, что порой такие мелочи помогают встретиться с кем-нибудь интересным. Мужчина явно искал собеседника – такого же серого и скучного, придушенного дурацким галстуком в пейсли [66], – но с первой попытки растерял снаряды. Полумрак и капюшон надежно спрятали скривившийся рот и подчеркнули слабоумную улыбку незнакомца. – Еще один толчок, и встретитесь вы с патологоанатомом, – процедил Акутагава. – И, судя по вашему виду, ждать этого свидания осталось недолго. Раздражение потухло, так и не разгоревшись, и он прошагал к стойке, выбрав место через пару стульев от Дазая и заказав ром. Марку выбрал не глядя – ткнул в первую попавшуюся. – Что-нибудь еще, господин? – вежливо поинтересовался бармен, выставив бокал. – Не стоит. Лаконичный ответ – единственный достойный компромисс для человека, ждущего аванс. Сегодняшний вечер вычтет из бюджета не одну тысячу – восемьсот йен за место, а за алкоголь брали дороже, – и Акутагава торопливо загадал, чтобы приглашение его обмануло. Ничто не сравнится в цене с преданным доверием; как и не найти лекарства для уязвленного самолюбия – но сейчас право хода перешло к ожиданию. Бар радовал приглушенным светом и мягкими, перетекающими друг в друга, фазановыми и желто-еловыми оттенками. В нишах над кирпичной кладкой выстраивались резные стаканы, рамки с фотографиями и статуэтки, в чьих гипсовых ладонях комфортно обустроились лампочки. Одну из них задумчиво щелкнул Дазай и потянулся, давя устало-огорченный вздох. Он выглядел расслабленным и по сторонам посматривал с интересом. Подмигнул сидящей поодаль блондинке – открытое красное платье подчеркивало совершенную грудь – и кивнул на дверь туалета, заботливо упрятанную за галереей прошлого – старых снимков, похороненных в дубовых рамках. Внутрь они прошли под руку. Ревность кулаком ударила в спину Акутагаве. Он поперхнулся воздухом, едко выдавившим в глотку углекислый газ. Глухим скрипом отозвалась стойка – от пробежавшихся ногтей – и потемнела от нависшей тени. – Ваш заказ, господин. Бармен деликатно проигнорировал вспышку эмоций клиента и осторожно придвинул заказ: ром и блюдце с апельсиновыми дольками. И, вглядываясь в прозрачные прожилки, Акутагава понял, что его немного отпустило. Ревность – горячая, ледяная, парадоксальная – шансы на что-либо отбирала без жалости. Она напоминала густую и вязкую кровь, сковывающую крылья – птицы, у которой сломаны лапки. И если хоть на пару минут показать Дазаю, как сильно жажда собственничества топит разум, – тот превратит ее в оружие. Акутагава ночевал у Дазая всего семь раз, но ревность ухватила за шкирку моментально. Замок в ванной всегда щелкал перед его носом, отсекая малейшие попытки к повторному сближению. Как только по бедру Акутагаву стекала тонкая белесая струйка, Дазай всегда соскакивал с дивана и хватал полотенце, и приходилось давить горький, тяжелый вздох, обхватывая руками подушку. Его личное пространство стало врагом номер один; неприступный бастион, до которого не добраться по минам-подколкам и ямам-насмешкам. Довольствоваться малым оказалось невыразимо жутко, и Акутагава начинал ненавидеть себя – за то, что ревновал Дазая к нему самому. Но как иначе, если тот настойчиво отталкивал, не давая подступить ближе? Болезнь спрогрессировала необычайно быстро и, в конце концов, уступила место другой, переломившей Акутагаве хребет. – Одаса-а-аку! Радость в голосе Дазая – незамутненная, детская и бьющая наотмашь по щекам, – грубо прервала самоистязания. Акутагава вздрогнул и вскинул голову. Широкоплечий, рослый Ода спиной закрывал Дазая, успевшего потерять красавицу в красном на обратном пути, и неспешно, точно издеваясь, стягивая светлый пиджак. Наконец тот спланировал на жесткую спинку стула, на которую и откинулся Ода. – Йо. Давно не виделись. – Ты что-то задержался сегодня. Снова опрокинули каталку с тяжелораненым и пришлось собирать кишки? – Дазай беззлобно хохотнул и, повернувшись к бармену, кивнул на одну из бутылок виски, после чего продолжил: – Или очередной гений пытался самостоятельно удалить... – Он нахмурился, прищелкнул пальцами, пытаясь вспомнить. – Папигному? И опять содрал вместе с ней полвека? Акутагаву передернуло. В тот день приемная пропиталась хлоркой и аммиаком, а из зазоров между плитками не один день вычищали кровь. Пострадавший ребенок симпатий не вызывал: его отчаянные, срывающиеся на рыданья крики мешались с истерикой матери, непослушные пальцы упрямо пытались сдернуть окклюдер, а венфлоны выдиралась из вены с жалобным воем. Акутагава сорвался первым: решительно пройдя в палату, он сдернул ребенка с кровати и, вцепившись тому в волосы, потащил в морг. Спустя полтора часа он забрал из холодильника совершенно другого мальчика, а вечером – получил первый устный выговор. Дазаю бы наверняка понравилась эта история, и его смех – теплый и реальный – согрел Акутагаву и пробил на слабую улыбку. – Папиллому [67], Дазай, – невозмутимо поправил Ода и расслабленно покрутил головой. Действие-обманка: разминая шею, он высмотрел Акутагаву и улыбнулся уголками губ. И в тот момент Акутагава был готов сдаться инфаркту – от страха обнаружения. Разуверившись в чужом милосердии одномоментно, он запаниковал, позволил ребрам скукожиться, передавливая органы, а взгляду – сосредоточиться на Дазае. Тот словно раздвоился, зарябил и вновь слился воедино, так и не повернув головы. И мягкий полумрак отчего-то ужесточил его профиль. – Боюсь, на сегодня у меня нет историй, – буднично сказал Ода и придвинул пепельницу. Вся его поза – сгорбившись, с поигрыванием зажженной сигаретой, – полностью закрывала Акутагаву, и тот, почувствовав это, залпом опустошил стакан. Дазай поразительно легко довел его до испуга, оттененного лишь кислотой апельсинов. Поверх прожилок темнела корица, придающая долькам горьковатый привкус, но Акутагаве было все равно. Между Дазаем и Одой завязался оживленный разговор, легко и плавно скатывавшийся к личному. Слышимость была сомнительной, вплетались ненужные шепотки, шарканье отодвигаемых стульев, легкий звон стекла и шорох ткани капюшона. Акутагаве оставалось надеяться, что его не подведет слух. – Хе-ей, а когда ты познакомишь меня со своими мамочками? – игриво вопросил Дазай, хитро, так и норовя сбиться на пошло-пригласительное подмигивание, посматривая на Оду. – Мне казалось, ты с кем-то встречаешься. – Тот потушил сигарету о мягко заточенный край пепельницы и устало потер переносицу. – С Акутагавой. Неуклюжий переход-уточнение потонул в виски, и бармен наполнил их стаканы снова. Придвинул миску с солеными орешками, к которым Дазай незамедлительно потянулся, и удалил из пепельницы окурок. – С Акутагавой-куном? – удивленно переспросил Дазай и нахмурил лоб, деланно недоумевая. – О, это несерьезно, можешь не спрашивать. И не надо на меня так смотреть! Как будто я… – Неловкий и скомканный взмах рукой тщетно маскировал растерянность. – Как будто я подъел все запасы карри! – За такое преступление я бы тебя точно не простил. Дазай негромко хохотнул и придвинулся к Оде ближе. Стул со скрипом оставил на полу матовую царапину, которую явно не включат в счет, и протаранил чужое личное пространство. – Одаса-а-аку, а ты знаешь, что среди нас давно разгуливают живые мертвецы? – заговорщицки зашептал Дазай и задергал Оду за ворот рубашки. Тот скованно, но все же отвел его руку и подставил миску с орешками, отвлекая. Дазай метко забросил в рот кешью и растянул губы в улыбке человека, получившего лицензию на убийства. – Нет, ты вдумайся: в мире полно людей, которые упорно хоронят себя в попытке добиться невнятной цели. Словно добровольно копают себе могилу и кидаются поверх гроба, отказываясь замечать, что с погоста можно выбраться через калитку. – Кое-кто пророет путь и сквозь могилы. Ода не спрашивал, он утверждал, точно имел на это какое-то право. Акутагава яростно замотал головой, отказываясь быть понимаемым им, и вгрызся в последнюю дольку. Набухшие прожилки брызгали соком, и мелкие ранки на обкусанных ногтях, опаленных кислинкой, защипало. Тем временем Дазай цокнул языком, склонил набок голову и мягко промурлыкал: – Скажи-ка мне, Одаса-а-аку, как часто ты соглашался помочь, зная, что я не собираюсь делать ничего хорошего? Ода красноречиво промолчал и царапнул дном стакана по краю стойки. Справа подмигнул, притухая, охряный светильник, и тусклое освещение врезалось в его профиль, мягко вылепливая под атмосферу. Призрачная – в своей быстроте – рука бармена заполнила его стакан, и Ода благодарно кивнул. – А вот Акутагава-кун просьбы и не ждал, сразу приносил требуемое. И прежде, – голос Дазая скакнул на тон выше, и он вскинул – явно предупреждающе – руку, – чем ты застыдишь меня, я поспешу оправдаться тем, что никому из нас от этого союза не станет хуже. Вранье. Грубое и неприкрытое. Акутагаву словно ударили по легким, и он начал давиться подступающей аноксией [68]. – Перебор, Дазай. Спокойствие наконец завершило метаморфозу, обнажая подходящую Оде интонацию. – Но разве он сам этого не хочет, ха-а? Акутагава взрослый мальчик и волен сам решать, в какой момент выйти из игры. – Игру в происходящем видишь один ты. – Но разве это не облегчит задачу лично тебе? – Холодная, отдающая слабоумием, насмешка. – Или я ошибся, подумав, что ты сейчас лоббируешь собственный интерес? – Кто-то должен позаботиться об электорате после побега мэра. – Так в том и фокус! Этот покойничек от тебя не сбежит, пока ты можешь быть моим другом. – Могу быть твоим другом? – Ода усмехнулся, со странным пониманием и угрозой. – Не слишком ли самонадеянно, решать за двоих, Дазай? Хороший парень Дазай Осаму не выдержал давления родной натуры; его маска треснула, обнажая кровоточащую душонку – та давно скукожилась, ограждаясь мелочностью и цинизмом. Ото всех, кроме Оды. Тот ощутимо окаменел – оцепенение наверняка прошло судорогами по всем мускулам. В ином случае так бить стаканом по дереву не удастся: громко и сорвано, поднимая Акутагаву от стойки. – В который раз убеждаюсь, – Дазай покачал головой, с показательным скрипом отодвигаясь обратно, – что моя фамилия действительно древняя. Многим поколениям довелось как следует потрудиться, чтобы родился кто-то вроде меня. Из слога пропала привычная тягучесть, ее место заняла горькая отстраненность. Он взболтал содержимое стакана: лед с тихим звоном забил по граненным стенкам, заменяя Акутагаве слезы. Защемленные – правдой, которой он не желал, – ожидания оголились, и следовало бы вскочить, встряхнуть ладонями, сгоняя дрожь, но он остался вычерчивать апельсиновой коркой все то, что не сумел сказать Дазаю. – У тебя снова выступил герпес, – произнес Ода и показательно коснулся пальцем губы. Очевидная смены темы сработала на Дазае, который с облегчением выкарабкался из одного капкана – поставленной под угрозу дружбы – и угодил в другой. Его перекосило, и рука с особой настойчивостью растерла красную, с проступающим грязно-кукурузным нарывом, припухлость. – Это какое-то проклятье случайных поцелуев, – пожаловался он и, подтянув миску с орехами, стал отбирать очищенные кешью. – Никакого уважения к эстетике случайных связей! – Да. Совершенно никакого уважения. Согласие Оды – не для Дазая; оно пыталось пробиться к Акутагаве, который сердито копошился в кошельке. Тот успел отсидеть – за согласие на развращение – достаточно, чтобы разжиженное внимание с трудом держалось хотя бы на пересчете. Акутагава обреченно затолкнул банкноты в стакан. На сердце стало одновременно и легко, и очень больно. Пустошь да комья старой ветоши с полустершимися обрывками мыслей. Дазай говорил об их отношениях в настоящем времени. Дазай тасовал сожаления, а не терзался ими. Дазай не отрицал, что собирается избавить от себя город. Дазай выкручивал неудобную правду ради внимания Оды. И все же… Дазай оказался самым неудобным человеком для ненависти. Когда Акутагава вышел из бара, переулок потемнел, подкармливая визуально созданной объемностью разошедшийся дождь. Тот добродушно защелкал по носу и застучал по высунутому языку, смывая привкус рома. Прелая безвкусица. Акутагава все же сглотнул ее и, растерянно стянув капюшон, побрел на станцию. Слова Дазая не шли из головы, настойчиво обволакивали, и ими – иррационально, ошибочно – хотелось жить. Лгать через них самому себе – об уроке, который из жалости не довел до смерти наяву, – и прикрываться здравым смыслом. Убеждаться в засбоенности собственного восприятия и подкручивать гайки образов прошлого. Наконец, шмыганье носа приглушило дождь, а разгоревшееся в носу пощипывание – то ли от невыплаканных слез, то ли от подступающей простуды – перебило лужи, оперенные белой пеной. Те ворчливо расчавкались под ногами, и Акутагава беззвучно передразнил их. Тоже ему проблемы: грязи гораздо лучше, чем тому, кого в нее втоптали. На станции – открытой, ограниченной влажными, казавшимися сальными, перегородками – людей почти и не было. До поезда на Йокогаму оставалось сорок две минуты, три пересадки и целительное отупение. Почти сразу же к комплекту проигравшего добавился и звонок: Ода. Акутагава неверяще нахмурился и, прикрыв экран от капель, всмотрелся в высветившееся имя, рябившее на фоне традиционно-зеленой трубки. Единственное постоянство, не вталкивающее под ноги зыбучий песок. Значок, посматривать на который приятней, чем уворачиваться от заботы, бесперебойно поставляемой Одой, который настойчиво не желал отдаляться, доказывая, что нравиться Акутагава может не только моральным инвалидам.***
Дазай так и не передал обещанные данные. Мелвилл продолжал подвисать в предсмертном состоянии. Ода не травился табаком. Накахара всегда крутился поблизости. Акутагава резюмировал неутешительные итоги вновь прогоревшей недели лаконично, бесцельно пролистывая исписанные карточки. Чуть ли не вызубренные наизусть, с загубленными – от бесконечно стираемых пометок – полями, они выдали максимальный объем информации. Немного добавлял интерьер: ощерившиеся холодом мягко-каштановые панели, жесткая мебель с обивкой-шотландкой и блестящая, свежевычищенная кофеварка, высокомерно теснящая пирамиду коробок – ВИП-отделение позволяло излишества в оформлении, но не в препаратах. Акутагава лично перетаскивал из онкологии коробку со шприцами, ватой и катетерами, в которую, подумав, затолкал и прорезиненные простыни. – Плохие новости, Багз Банни, – мрачно объявил Накахара, заложив руки за спину. – Я вывожу из исследования пациента Мелвилла. Анго – вывернутый моралью наизнанку, по-мертвецки бледный и вскочившим поверх родинки прыщом, – впал в ступор. Рука, потянувшаяся к очкам, замерла точно над кончиком носа. – Кома, – ровно и сдержанно процедил он, не размыкая губ. – А также опухоль, неизлечимый вирус и надвигающаяся депрессия. Первая требует непрерывного лечения. – Накахара недовольно дернул плечами, вынужденный пояснить очевидное, точно фанатик, нарвавшийся на атеиста. – За счет отпавшей химии [69] – кома не столь добренькая, как ваша организация, – придется делать операцию. Микрографическую такую. – Он скривился и, сведя вместе указательный и большой пальцы, изобразил ничтожность масштаба. Анго поморщился. Неприязнь с Накахарой была восхитительно взаимной, от которой Акутагава, прятавшийся за папками, ловил подобие радости. В отсутствие Дазая – дренаж так и не откачал того из сердца – он жаждал занять его место, науськать и стравить, но боролся с этим, упрямо стиснув зубы. Переживания сродни резонерству [70]: ведут по кругу, натирая чувствам мозоли однообразием, но не более. – Заключение хирурга можешь найти на своих наглаженных брючках, – ворчливо подытожил Накахара и перебросил Анго стопку документов. Тот вдумчиво, неторопливо ознакомился с каждым, слюня пальцы и потирая печати. Столь неприкрытое проявление доверия нервировало Накахару, и тот фыркал, без конца сдувал с лица непослушные пряди и подпинывал стул Акутагавы; ногу ему подсекли на второй попытке. Накахара с чертыханием шлепнулся на пол. Полы в ординаторской, в отличии от палат меченых, не прогревали, и его задницу наверняка встретил упругий толчок холода. Акутагава остро желал услышать от подоконника звонкий, переливающийся сарказмом, смех Дазая и торопливо прикусил язык, шумно откашлявшись. – Операцию следует делать сейчас, – твердо заявил он, прямой, со скрещенными на груди руками и волосами, решительно заправленными за уши. Непривычно открытые щеки холодил ветер, но он же и начал подсушивать останки прыщей. Но, к сожалению, не голосовые связки. – Сомнений в эффективности «Аншина» не имеется, однако в состоянии Мелвилла… – Хорошо. – Анго парадоксально вежливо перебил его и передал бумаги. – Переводите Мелвилла на ВААРТ и будьте осторожнее с иммуностимуляторами. По остальным намечаются изменения? Накахара яростно мотнул головой, потирая задницу. Однако, заслышав просительное пиканье кофеварки, оттянулся к ней и подставил под обжигающе-бурую струю кружку. Кофе пах шиповником, брусникой и совсем немного самим собой – таким бы Акутагава не пожелал бы и давиться. – Предполагаю скорую иммуносупрессию [71], – безрадостно сказал он, пробежавшись пальцами по ткани халата, точно по клавишам пианино. – Таргетная направленность «Аншина» до сих пор не уточнена, и риск блокировки не того «цита» [72] сохраняется. – Мори-сан пошел на этот риск, – чопорно отвел удар Анго. – Как и сами пациенты, подписавшие согласие [73]. Они вполне готовы к последствиям. Умение Анго идти на компромиссы было на уровне морского полипа: скребет потенциальное единодушие заскорузлыми щупальцами, но не отпускает. Накахара шумно прочистил горло и вновь встал подле Акутагавы, небрежно уперевшись рукой в спинку его стула. Легкий наклон головы, нырнувшая в чашку прядь и выразительный прищур. – И откуда бы такому примитивизму в выводах вылезти-то, а? Желчные нотки – слабый ответ на удачную подножку. Кофейная вонь подбешивала сильнее, вынуждая вдыхать через рот, вместе с Анго. Его правое веко зашлось в конвульсиях и скрылось за торопливо выуженным платком. – Логические выводы – скелет любого исследования, – тем временем Акутагава заговорил, вдавливая костлявые лопатки в спинку стула. – Было бы весьма опрометчиво доверять человеку, так и не предоставившему данные по ранним составам «Аншина». Увильнуть от сдачи источника информации, замести следы обвинением и выжидать реакции – так сделал бы Дазай. В которого Акутагава до сих пор пытался верить. Чьим советам – выдуманным, схваченным по редким правдивым репликам, – следовать. И кого так и не отпустил, фактуря привязанности до полной обтрепанности. Анго нахмурился, чинно наглаживая лацкан пиджака, но с конфронтации не свернул, прибивая непрямым намеком. – Фармакологическая сторона исследования вас, – очки блеснули в сторону Накахары, – касается косвенным образом. «Аншин» прошел предварительное исследование на зараженных приматах, и все отмеченные последействия, – намеренная подмена понятий, – были учтены. Нарратив [74] скатился по наклонной, обрастая ранее изложенными фактами, и Акутагаве не хватило скорости мышления, чтобы догнать его. Накахара за ним и не следил, вновь выцепленный на поддевку. – Как легко вы свергаете авторитеты, – уничижительно цыкнул тот, вскидывая подбородок. – Подделка честности дается вам почти также хорошо. – Это относится к исследованию каким-либо запутанным образом? Вопрос Анго прорезал и обиду, и охотничий азарт. Невысказанная оскорбленность прошмыгнула в лязге застежки портфеля, и Акутагава – недомолвка за недомолвку – так и не рассказал об изменениях в дозировке. Анго поднялся на ноги, разгладил правую брючину и надменно подчеркнул: – Стабилизация вируса на данном этапе была доказана, сопутствующих заболеваний – не выявлено. У вас имеются претензии к тому, что подопытные пациенты до сих пор живы? – Тем самым лишая возможности засудить вас, – хмуро подметил Акутагава, наконец оторвавшись от спинки. Лопатки ябеднически пронылись, прежде чем избавились от трезвящего дискомфорта. Глумливо-одобрительный хохоток Накахары накренил слабо дымящуюся кружку, и кофе плеснул точно под ноги Анго, осев на мысках. Тот позволил спазмам отвращения скривить нос, отчего носогубные складки залегли жестче, и отступил на шаг, отгораживаясь портфелем. – Лишают не они. – Вымуштрованное спокойствие в голосе и холодный блеск стекол. – А подписанные одним интерном договора. – С бумагами случается всякое. Накахара пожал плечами и глотнул кофе. Скривился и зажал губами избыточно заалевший, явно обожженный, кончик языка. Акутагава скосился на него с подозрением: солидарность тот редко предоставлял без кредита. Покровительствуя, Накахара – явно на врожденных инстинктах лидера, так и не вставшего во главе, – ожидал подобия дружбы, а, принимая помощь от других, не гнушался возвращать ту с процентами. Одиночку Акутагаву такой расклад не устраивал ни прежде, ни теперь. Он вопрошающе хмыкнул и покрепче сжал упрятанные под локтями кулаки. – Как и с людьми, – холодно отозвался Анго и, демонстративно выхватив цифры с наручных часов – те не таили поломки, намертво прилепив стрелки по углам, – покачал головой. – Впрочем, сегодня я не успеваю задержаться на дискуссию. – Может, хотя бы на кофе? – незамедлительно предложил Накахара, и лицо его просветлело. Точно он выжал солнечные лучи, лениво бродившие по ординаторской. Времени на ответ Анго себе не оставил: развернувшись на каблуках, вышел в коридор, отвесив прощальный хлопок-аплодисменты дверью. Звук разошелся вибрацией в воздухе, налетев на лицо Акутагавы и сбив с него маску непогрешимого профессионализма. Дилетант социальных игр уступил место въедливому интерну. – Один мой знакомый юрист, – Накахара заговорил как ни в чем не бывало, выпрямившись и заняв освободившийся стул, – сказал, что любая недобросовестность приравнивается к злому умыслу. Акутагава сдержался от комментария. Абстрактные приятели, многозначные цитирования словно вброс с лопаты, измаравшись в котором, растеряешь крупицы доверия. Накахара крутанул чашку, не выронив ту – ручка неудачно зацепила мизинец – чудом, и залпом допил кофе. Его порядком передернуло, прежде чем он выплеснул словесное недовольство. – Бр-р-р, ну и дрянь. – И, так и не дождавшись комментария, наставительно продолжил: – Я брал пару таблеток на экспертизу, однако состав крайне схожий со старыми препаратами AZT [75] и официально не придраться. Пока что. Зидовудин Акутагаве не нравился – насколько вообще может отторгать вещь в теории. Противопоказания замыкали водородные связи меж элементами наглухо, единственное преимущество – резистентность к мутациям вируса – со временем сбили современные аналоги. Однако химическая формула крайне гибкая, способная отторгнуть не одну сотню аналогов – и если Анго удалось докопаться до лучшего… То сделал это он не без помощи Дазая. Его мышление – алогичное, придирчивое, неотступное, отхаркивающее заблужденья словно рыбные кости – способно абсорбировать любую схему, и брошенный намек-подачка о ранних исследованиях уложился в новую. Акутагава подметил знакомый пробел в знаниях – экспертизы, гордость теоретиков, – и сосредоточенно ткнулся в колени. Достигнув желаемого – информации по генезу «Аншина», – контроль над ситуацией установить он так и не сумел. Наметил пути отступлений, возможные развилки и Мелвилла – выбывший участник перешел в контрольную группу [76], как образец для сравнения. Возможно, следовало поделиться соображениями с Накахарой – временно лояльным коллегой, – но Акутагава уже взбрыкнул. Механизм, незаметно запущенный Дазаем, разогнался и сбил засовы с остатков почтительности. – Если вы не готовы разработать дополнительную схему на основании сделанной экспертизы, возможно, Мори-сан ошибся с выбором болванчика. Акутагава поддел по привычке и потащил стул к окну. Не полетевшая следом чашка – хороший знак, но та вполне может встретить на развороте. – Ты набиваешь себе не цену, а очередной выговор, – бросил Накахара со злобой. – И до последнего я с удовольствием доведу тебя сам. Гневливость подтачивала и размывала слоги и, отороченная предвкушением, паразитировала на любезности. Избыточно живая, отделяющаяся от носителя, речь заставляла Акутагаву отстраняться сильнее. И – частично – признавать, что из менее приятных личностей собеседников вылепить было проще. – У меня иммунитет к увольнениям. Акутагава пинком вбил стул в нишу под подоконником, прикрытую светлым деревом. С подоконника ощерились красным буклеты СПИД-центров: откуда их притащил Накахара, спрашивать не стоило. И без того мутило от вида вылепленных по лекалу моделей, скалящих кривые – язык торопливо огладил ровную эмаль собственных – мелкие зубы. Левее об стол грохотнула чашка и, возможно, по дну начала расходиться трещина. Накахара шумно втянул воздух сквозь щель в зубах и толкнул ее к центру ближней коробки. – Лучше бы ты задумался о вазэктомии [77]! Иметь дело с такими, как ты, развлечение на особо одаренного оригинала, и я бы не пожелал своим детям родиться в одном поколении с твоими. В отличие от Анго, дверью он хлопал с нескрываемым удовольствием. Акутагаву накрыло волной цивилизованного бешенства. Правый глаз пробила резкая пульсация, окно крутанулось по спирали – и рухнуло бы, не ухватись рука за стул. Скачок разбалованного кофеином давления настойчиво предложил отсидеться, и Акутагава сполз прямо на пол, потирая переносицу. Косвенное влияние алкоголя на организм – по нестабильному проводнику – было доказано. Накахара разорялся в коридоре: стремительно растрачивал словарный запас на очередного телефонного оппонента. Акутагава бы выслушал чисто из-за капризов звукоизоляции, но отвлекся на собственный мобильник. – Здравствуй, сестра. – На большее, чем бесстрастность, по отношению к ней Акутагаву давно перестало хватать. – В чем проблема на этот раз? Заглючившая на самой себе, Гин редко контактировала с людьми, его же, вечно измотанного и издерганного, предпочитала избегать. Акутагава бесстыдно, но из приличия тайно, поощрял ее и вверял безотказным соседям. Тех отклонения – нервный тик, шмыганье сухим носом, бессмысленное слогоизвергание и патологическая чистоплотность – не отвращали: в отсутствии родных детей сгодится любой дурныш. – Ха! – Болезненно сплюнутый первый слог словно забил ухо грязью, последующее блеяние заставило ерзать по холодному паркету. – Ха-х-х-харука-а-ава… От-т-тпуск… И-и-и-у… – Я разберусь с ними. Что-то еще? – А-а-а… Не-е-екута-ава. «Нет, Акутагава», – мозг расшифровал бормотание устало, автоматически, а палец механично ткнул «завершение вызова». Гин не звала его по имени, как для себя отвергала родную фамилию. Акутагава ласку – «Гин-чан» – берег к выпуску. По крайней мере, так было раньше. Дазай разыграл на шахматной доске Мори чехарду, и Акутагава все еще плутал в поисках прежних клеток. Все болезненно сводилось к нему – человеку, которого страстно следовало забыть, утопить в его же одаренности и не срываться на зависть к каждому, кого Дазай не спешил отдалять. Но Акутагава не мог сорвать поводок – зависимость изнуряла почище работы – и упустить шанс заработать эмоциональный эквивалент научной степени. Ведь исполненное желание – узнать Дазая, чтобы хватило на оставшиеся полвека, – само вынесло приговор. Хранить воспоминания прошлого – все равно что раскапывать могилу, названную именем Дазая, и ожидать, что фото с холодного мрамора нашепчет извинения. Расставание – первое, не смягченное никаким опытом, – давалось трудно, душило неотвратимостью и накачивало сердце мутным отупением – дешевой разновидностью смирения. И сколько себя не уговаривай, Дазая так быстро не откачать из сердца: сбор компонентов для териака [78] безжалостно выжимал время, но хватит спускать его в никуда. Он нажалел себя на добрые лет пять загодя. А жизнь требовала реальной оценки, а не слепого прищура с опорой на клюку. С пола Акутагава поднялся рывком, отряхнул возможно налипшую пыль с фалд халата и, крепко-крепко зажмурившись, отхлестал себя бесполезными буклетами.***
Россыпь мелких недовольств подтвердила верность решения Акутагавы. Злясь на себя за дробление жизни, он вернул былую энергичность, точно исколотый адреналином. Лестничные ступеньки – почти позабыто неровные, с вмятинами по линии под перилами – вновь запрыгали под кроссовками, отсчитывая вместе с собой и многомерные заключения. Гистологические [79] анализы расширили палитру диагнозов и уточнительных ссылок – для раковых больных, однако успешно лавировали прочь от меченых: их состояние застоялось и требовало вмешательств, которые было невозможно обеспечить. Акутагава регулярно пересчитывал иммуностимуляторы и – по не упрятанным от него журналам учета – ингибиторные препараты: на случай, если что-то изменится. Не в силах удерживать руку на пульсе – не отводи от носа помирающего зеркальце. В случае Мелвилла – не цепляй ногой шнур аппарата ИВЛ [80]. Акутагава не смог бы при любом желании: в реанимацию его не допускали, ссылаясь на неудавшуюся операцию – при базовом успехе в 99% – и любую причину, мало-мальски напоминающую о второсортности интернов. Пришлось довериться прогнозу Накахары – «выживет, если не оживет раньше времени» – и сконцентрироваться на прочих меченых. Безмолвная массовка, согласившаяся на исследование не ради здоровья, но за число нулей в вознаграждении. И, вслушиваясь в редкие телефонные звонки, Акутагава с затаенной злобой просчитывал, как скоро он сможет сплюнуть на чужие надгробия. «Лучшая сделка моей жизни, черт дери меня за что пожелает! – восклицал в трубку один из меченых, с аппетитом вгрызаясь в выпрошенное – «Сгоняй до ларька и не забудь оставить себе сдачу» – печенье. – Я останусь победителем вне зависимости от результата: либо лекарство работает, и я грожу судом, чтобы снабжение не прекращалось, либо надеюсь на эффект плацебо и в случае неудачи выбиваю с главврача эвтаназию!». Избавить его от страданий Акутагава бы согласился незамедлительно – и биоэтики бы подавились возможным осуждением, – но все же натянул перчатки и, грубо выхватив мобильник, забил по груди больного фонендоскопом. На днях-связках с сентябрем лето вручило Акутагаве подарок: прытко уворачивающийся от капель насморк. Он возмутился некстати подкравшемуся воспалению и мстительно отсчитал ударную дозу противопростудного. Насморк поддался быстро, стремительно забивая ноздри и губной желобок. Торопливо натянутая маска изнутри промокала моментально, пачкая щеки и губы. Рецепторы вновь окаменели, пуская по крови апатичность, и заметивший эту заторможенность Накахара незамедлительно вытолкал Акутагаву к лифту. – И не забудь домашнее задание! – В грудь ткнули увесистой пачкой ксерокопий. – Это из карты Мелвилла. На разъяснения Накахара поскупился и, ткнув кнопку первого этажа, выскочил в холл, неимоверно желчно бурча об отсутствии премиальных. Акутагава поддержал его шумным хлюпаньем и, упрятав покрасневший нос в платок, добрался до первого этажа. Он тяжело дышал и почти не разбирал, куда тащился, пока не ткнулся плечом в отрезвляюще-холодное стекло. Пространство под козырьком, где его впервые позвал Дазай, преодолел рывком, оттолкнув зазевавшуюся старушку и предупреждающе зыркнув на охранника. Тот погасил возмущение, так и не открыв рта, но выронив недокуренную сигарету. – На здоровье, – мрачно буркнул Акутагава, демонстративно втоптав ее в плитку. За оградой, возле раскидистого клена, упрямо проросшего в асфальтовой выбоине, он пересекся с Одой – почти незнакомцем в светлой куртке, измордованной полосами рубашке навыпуск и с рюкзаком через плечо, – который, оправив лямку, неловко поздоровался. И на что бы Акутагава не рассчитывал, сейчас на нем сорвать можно только негодование. – Рабочий день еще не окончен. Он назидательно шмыгнул носом и натянул капюшон, прикрываясь от возможного ветра: отгоняя от незащищенной носоглотки пыль, пух и микробов. – У меня отгул, – сдержанно ответил Ода и почесал подбородок. Щетина определенно заскрежетала по ушам Акутагавы, и тот не сдержал болезненного стона. Лопнувшая шумовая депривация обрушила шум машин, перешептывание листьев и неизменно попечительский тон: – Сильно лихорадит? – Примерно как муху, растертую шваброй по паркету, – огрызнулся Акутагава и вдавил платок под нос. Хлопок скоро возмутит кожу – до покраснений и шелушения, – но пока он впитывает мутную, болотную слизь, можно и перетерпеть. Акутагава грезил распластаться по кровати, давясь опилочно-терпким запахом дешевого ячменного чая, возможно не закаменевшим – от месячного заключения в холодильнике – дораяки [81] и мычанием из-за стенки – но Ода мастерски задержал его. – Дазай покидает Японию в конце месяца. Просветление – отступил и вероломный насморк – обухом ударило по затылку, и Акутагава стушевался, делая шаг назад. Он не сумел слепить пульсирующие в сознании слова до адекватного вопроса и вбросил единственное, что вырвал из контекста: – Куда? Спросил куда жаднее, чем намеревался, и прикушенный язык мстительно занемел. Нежданно вернувшаяся сухость заставила быстро проморгаться и тряхнуть головой. По щекам хлестнули спутанные волосы и немой вопрос Оды. Волнение он не скрывал: напрягшийся кадык, слабый просвет между губами и расколовшая лоб надвое морщина. – Он велел что-нибудь соврать, – помрачнел Акутагава. – Да. Ода перебросил рюкзак на другое плечо. Визуально увесистый, с топорщащимися углами, он явно забит книгами, возможно, справочниками, но вряд ли пособиями по рефреймингу [82]. Дазая не вернуть, не исправить и не перечеркнуть, ведь Акутагава не выучил его уроков и позволил загнать себя – не под каблук, но под слой грязи, через которую с брезгливостью перепрыгивают. «Мужчин предпочитаем мы оба, – знакомый шепоток убедительно обласкал ухо, сквозь грань меж болезнью и улицей, – и если не ставить себя в положение недолюбленной принцессы – провертишь любым до скончания века». И, подкошенный им, Акутагава, наверно, впервые посмотрел на Оду без жеманства. Все тот же внешне, с искусственно выращенной сдержанностью, он добился того, от чего Акутагаве пришлось отступиться, – безраздельного внимания Дазая. Возможно, это был нелепый просчет. В математике отношений правильных ответов не существует, пока не ткнешься в них носом – волглым и опухшим, – но если спутать одно из неизвестных… Пусти Акутагава слабину и ступи навстречу, судорожно подтягивая Оду за лямку рюкзака, – моментально бы вышел на верное решение. Жадный, грубоватый поцелуй уже раздирал губы, крепкая хватка скрывала от ветра; в груди разбухало – от почти захороненной свободы – и трепыхалась в тисках возмущенность. Он получил бы любой – какой попросит! – ласковый шепот, настойчивые обещания и заверения; не побоялся бы развеять им законсервированную квартиру; ухватил бы за совесть и потребовал большего – давиться жаром и воздухом под Одой, – но… «Но» всегда было против и не ошибалось. Великий уравнитель, который придирчиво отсеивал неравенства. Ода, наверно, бы исправил многое, собрал Акутагаву заново, промыл ему раны и смирился с реминисценцией Дазая; он не претендовал быть единственным, но и не сворачивал на более покатую магистраль; и он продержался с первого дня интернатуры, сумев перетерпеть капризы, избегания и хамство. Так почему «но» ухватило за грудки и запретило приближаться?.. Акутагава, так и не разобравшись, высморкался, взмахнул платком перед лицом Оды – тот все-таки, хмурясь, отшатнулся – и растер холодными пальцами лоб. Начало сквозить, настырный ветер пролез к оголенной шее и пригрозил воспалением миндалин. – Так куда? – сухо переспросил Акутагава, выбрасывая обоих к прежней теме. Прятаться за знакомую перверсию было безопасно и спокойно. – В Штаты. Он собирается продвигать разработки Анго. И искать компетентного врача. Возможно, Дазай утаил от Оды болезнь-клеймо, страшась его осуждения, как ускользнул и от наблюдательного Анго, решив не пятнать организм эволюцией дженерика. За границей у него появится шанс начать все на своих условиях, вылепливая очередного Дазая из ничего. С глазами, на дне которых давно истлела его лучшая – возможно, и не рождавшаяся – половина. Ода сдержанно кашлянул, прикрыв рот кулаком, и обернулся к больнице. Небо та подпирала белоснежно и величественно, игнорируя застывших за оградой людей. На фоне двухсотместного морга их потуги на нейтральную беседу выглядели жалко. – Не стоило приглашать тебя в «Люпин», – помедлив, запоздало признал Ода. – Такая правда подкашивает слишком сильно. – Но не добивает, – отчеканил Акутагава, ткнув Оду пальцем в грудь. – Так что не засоряй сожалениями атмосферу, она и без того токсична до безобразия. Убедительно мучительно кашлянув, он резво зашагал к метро, под играющие на скулах желваки. Настроение истерично прыгало, и если списать это на воспаление – выглядишь менее жалко. Под ногтями быстро и неприятно защипало, но Акутагава продолжал сгрызать их и загрубевший узор кожи, пригвоздив взгляд на плакате, любезно втиснувшимся в вагон под самый потолок. Красная ленточка лучше любых слов отчитывала за внутреннюю разболтанность, и он, нехотя цыкнув, вытащил из почтальонки копию истории Мелвилла. Однако сознание бередило разговор с Одой, накладывало на финал различные сценарии и старательно выманивало перепуганное «но», стараясь убедить его, несгибаемого родителя-фанатика. Акутагава распрямился и с напускной строгостью извлек мобильник, набрав на котором сообщение, запредельно долго перечитывал его и не отправил бы, тряхни вагон немного позднее. «Но за «Люпин» ты мне действительно должен. Две тысячи йен и моральная компенсация». Ответ пришел практически сразу. «Хорошо. Добавим к счету что-нибудь еще?» Мигнувшее табло напомнило о пересадке и, не придумав достойного ответа, Акутагава выпрыгнул на станцию, не забыв напоследок приложиться умиротворением – примеренное впервые, оно изматывало, как женские шпильки, – о ту же ленточку с плаката. Поверх блеснули шаловливые помадные мазки; он импульсивно вытер губы, нос и ввинтился в толпу, так и не сосредоточившись на сообщении. Отстроченная реакция вполне уместна, верно?***
Исследование действительно оказалось интервенционным, категорично взболтав жизнь Акутагавы и выправив отведенный Мелвиллу срок. На операцию меланома среагировала агрессивно, пустила новую порцию метастазов и замахнулась на лимфоузлы, пригрозив подрывом иммунитета. Ранее вколотые стимуляторы наконец дорвались до сердца, подначив на гипертонический криз и вернув в коматозное состояние, чтобы спустя сутки выйти наружу с бледно-коричневым комковатым поносом – в последний раз. – Теперь придется отслеживать, чтобы его выплаты дошли до родственников, – обреченно пробормотал Накахара, оттирая со лба зернистый, застревающий в бровях, пот. Заключение патологоанатома – ехидное, красноречиво и одновременно тошнотворно детализированное – подтвердило все диагнозы и – приятный бонус – избавило его от гипертрофированной бодрости, вымуштровав до адекватности на ближайшие сутки. Мертвые тела нервировали Накахару, и он отказался присутствовать на вскрытии. За Мелвиллом присматривал Акутагава, снисходительно косясь поверх маски. Холод выявил на дряблой коже растяжки, лопнувшие сосуды и вросшие курчаво-верблюжьи волосы. – Хах, собачьи, – бормотнул патологоанатом, выдрав один пинцетом. И, недовольно похрипев, спустил тот в трехлитровую банку, заполненную скомканными гнойными бинтами с чернью подгнивших тканей и загустевшим формалином. Акутагава молча прижал к груди карту Мелвилла. Пальцы успели покрыться цементирующим холодом. Забавная привилегия живых людей: до трупных пятен оставаться температурозависимой марионеткой. Патологоанатом не носил бейдж и не представлялся, но акцент выдавал иностранца, а темные сальные пряди – погрязшего в работе специалиста, который с упоением продавливал белки глаз, ощупывал нос на определение градуса заострения, пощипывал трупные пятна и ковырялся шестигранной отверткой в пломбах. Присутствию Акутагавы он возмутился на моменте вскрытия и, заверив того в отсутствии внешних патологий – подтвержденная меланома в расчет не брал, – вытолкал прочь. Материалы по вскрытию выбросил к меченым во вторую четверть ночного. В отдельном прозрачном пакете – фотографии снятых образцов: срезанный кусок легкого – жевано-белого, с чернильными прожилками, иссохшая, пошедшая желтушными трещинами, кожа, и ломкие, высушенные в пыль, волосы. Идеальная причина для погрязшего в пустых и проспиртованных оправданиях Накахары. – И мне плевать, что Мелвилл мотылился в одиночестве, найдем какого-нибудь сироту и обустроим все! – Накахара с трудом вытягивал себя на праведное негодование, но получалось откровенно фальшиво, под стать невозмутимости Акутагавы. – В конце концов, реверсивный симбиоз ВИЧ и рака [83] никто не отменял. Но мы его докажем. Акутагава протянул ему результаты биопсии и гистологии – сделано на посошок – и сухо, остаточно шмыгнул носом. Выражать уважение деньгам, лишившимся хозяина, он не намеревался. – ВИЧ любить водить по кругу за нос, Накахара-сан. Тот односложно гаркнул, ладонью прибил фотообразцы к столу и не глядя сдвинул те под ближайшую коробку. Со смертью Мелвилла ординаторская затонула в дешевом, выпрошенном в столовой, картоне – временном приюте для доказательств его существования. Обгрызенные уголки книг, глянцевый оскал Моби, выцветшие штопанные рубашки и дырявая замша, грубо пришитая к рельефным подошвам. Сопричастность к смерти искала выход по-разному: Акутагаву сплющило апатией и вязким течением мыслей, а Накахару пробило обостренной справедливостью, которой следовало проложить верную развязку. – Так стоит ли удивляться возвращению к исходной? – В этом и вся ирония. – Накахара оскалился. – И я заставлю ее подавиться собой же. Выместив закипавший гнев на пояснице – точным попаданием костяшек пальцев по столбу позвоночника, – он заставил Акутагаву притащить бумаги. Подстрекнуть в нем эксперта удалось задаром; небрежный намек на канцерогенность AZT, непризнанного отца и крестного «Аншина», и Накахара, шумно пофыркивая на коробку, схоронившую фотообразцы, составил прошение на дополнительную экспертизу для препарата меченых. Акутагава сыграл на имеющихся фактах и подтасовал неподтвержденные догадки – без ловкости и изящества, они ему не свойственны, но с несгибаемым упорством, – чтобы добить свернувшее в самовирулентность исследование. Связи Мори позволят стереть две-три смерти, на следующие – придется тонуть в допросах. Ему. Скорлупа болванчика лопнула, позволив выкарабкаться из клейкого и замкнутого; пустила круги по нефтяному озерцу – и те разошлись, лизнув поверхность янтарем. И встреча с главврачом – любезно-приторное приглашение, сброшенное через секретаршу, – неумолимо подступила. Накахару препарировали днем ранее и сразу же отправили в медцентр в Яманаси [84] на конференцию по вопросам профилактики. Конвоирование было доверено Коё, и прищур ее подкрашенных, начавших выцветать от усталости, глаз заставил Акутагаву отказаться от вербального мятежа. Невысказанная женская обида на вкус просроченно горькая. Особенно если ее взрастили на собственных намеках. Об оправданиях Акутагава передумал многое: утренние перевязки навевали их регулярно. Гной, ошметки содранной кожи, желтеющая сукровица и хрусткая короста счищались с чужого, а не родного, тела не иначе как чудом. Полоса, рассекшая окошечко экспресс-теста, не гнушалась терзать его в кошмарах. И он закашлялся – то ли представив исход ближайшего медосмотра, то ли избыточно глотнув погрязший в хлорке запах жженного сахара, обжаренных, до цвета подгоревшей пенки, орехов и густой обволакивающей корицы. Обольстительно колкий, обозленный парфюм. Переминавшийся на посту охранник обмахивался свежим «Сайкей симбун» [85]: с обложки кричала очередная восьмибалльная трагедия с Хоккайдо, которую старательно латал местный синдикат якудза. Акутагава недоверчиво хмыкнул и, сверившись с настенными часами, сделал круг по администраторскому крылу, огладив мимоходом кофейный автомат, с которого все и началось. Тремя месяцами ранее за кофе жадно тянулся недобалованный ребенок, заплутавший в шаге от своего Я. И одно принятие этого факта делало нынешнего Акутагаву взрослее. Подбодренный этим открытием, он неожиданно икнул – по небу ударил привкус тофу – и заставил себя протиснуться в кабинет Мори. Встретивший прямо на пороге голос – упоительно знакомо поглощенный собой – вогнал в ступор, так и не позволив отцепиться от ручки; и Акутагава молча сглотнул неощутимый вкус карамели и жаренных орехов. – Это безвкусное название, СПИД-центр, искажает принцип утилизации [86] и, соответственно, само отношение людей. Пугать надо не болезнью, а отнятыми ей перспективами! Дазай сидел к нему спиной, но отчаянно рисовался, корча оскорбленность и высокомерие. Мори внимал с наигранным интересом: уперев подбородок в ладони, меж которыми скользил алый шелк – зажатая под локтем бирка засвидетельствовала новый шарф. – Название не дает никаких гарантий, и учреждение проще сбросить со счетов, – беспечно вещал Дазай, закидывая ногу на ногу. – Простейшая частица «анти» меняет ситуацию в корне, создает ореол логичности и позерски бравирует. По его губам прокатился тихий, тщательно смакованный, хохот, на который Мори ответил вежливой, сухой улыбкой. Подтянутый и наглаженный, он выглядел застывшим на отрезке «сезавтра»: скопившаяся за день усталость успела оставить отпечаток, но смоется – с недосыпом и простудой – еще до полуночи. – Акутагава-кун, пожалуйста, входи, – любезно позвал он. Дазай не шевельнулся; сменил положение ног и прохрустел костяшками пальцев, под которыми словно лопнуло электричество. Акутагава недоверчиво сощурился, но прикрыл дверь и снова икнул. Скопившееся в животе напряжение нашло альтернативный выход, но упрямо не растворялось. Своеобразные тиски, чтобы не терять бдительность. Акутагава присел на второе кресло – достаточно удобное, чтобы не ерзать, – и сжал подлокотники. На удивление, Дазай воспринимался отстраненно – на него нашлась-таки анестезия – и не задавливал одним присутствием. Он, резонируя со спокойствием Акутагавы, взметнул пальцы и, скрыв ими губы, что-то шепнул. Акутагаву обдало жаром – напомнившим, ради чего он вновь и вновь искал встреч с Дазаем, – тот нахально спустился по животу и заставил неуютно заерзать, устраиваясь так, чтобы халат комкался словно жировые отложения. Стоп. Акутагава не должен поддаваться. Его главный противник – с которым знаком, точно всю жизнь, – затеял игру сразу на нескольких полях и отменил право на ничью. Мори, пропустив минуту нелюбезно молчаливого приветствия, позволил шелку спорхнуть на стол и обрамить измятые бумаги. Не успев вчитаться, Акутагава заранее помрачнел и отгородился перекрещенными руками. – Я решил обсудить твои успехи с достаточно непредвзятым специалистом, – и снова опущенная должность Дазая, загадка с непридуманным ответом, – чтобы определить твой вклад в исследование. Как ты понимаешь, подписи на недавнем прошении недостаточно. – Очень жаль. Хотелось надеяться, что подписей на сомнительных документах будет достаточно для повышения. Мори сдержал смешок и, отъехав на кресле к окну, неторопливо поправил жалюзи. Пластматизация офиса определенно настраивала на рабочий лад и не сбивала мысль. – Дазай-кун сказал, что тебе предложили место в компании Анго. Они набирают молодых исследователей, которые заинтересованы в разрешении… – Идеально отмеренная пауза, чтобы вернуться к столу. – Некоторых клинических проблем. – Можно сказать, действительно предложили, – уклончиво ответил Акутагава, дернув плечом. – И к какому решению ты все-таки пришел? Мори мастерски изображал интерес и заботу, но Акутагава, наобжигавшись загодя, не спешил верить: его не отпустят, пока дизайн исследования не уложится в план. А затягивать ответ, бесцельно набивая цену, – все равно что откатиться до прежней неустойчивости. – Следовать прежнему плану и держать курс на врачебный сертификат. – Вот как? – Вопрос Мори протянул с явным удовлетворением, оперевшись локтями о подлокотники, обитые потертой кожей, и позволил себе довольно хмыкнуть: – Eruditio aspera optima est [87]. Однако… Неужели ты даже в теории не рассматривал предложение Дазай-куна? Акутагава пожал плечами. Бродить вокруг подробностей и уточнений не стоило; на решение те накидывались остаточно, будучи не в силах отменить. – Я говорил, что у него развилась своя опухоль. – Дазай небрежно откинулся на спинку и сдул с бровей челку. – Опухоль благоразумия. – Хоть какое-то развитие для интерна-болванчика. Мори сдержал смешок. Чай сегодня не предлагался – сервиз сырой глины темнел в одном из стеллажей, вытурив с полки несколько папок, неуютно забившихся под самый верх, – взамен потчевали эзоповой речью. – Ты достойно справился с ролью, Акутагава-кун. Есть ли надежда на то, что она тебе понравилась? Осторожная, изящно сплетенная формулировка его не обманула. Он торопливо заправил пряди за уши и покосился на Дазая. Тот невозмутимо засучил левый рукав и, щелкнув застежкой-клипсой, приспустил бинты, обнажая запястье – к тому стекались белые полосы – и счесывая мелкую бурую сыпь. – Виктимность – редкое качество для интернов, – Дазай прошелся ногтем до костяшки, вспахивая быстро сгинувшую борозду, – и куда ты успел слить весь энтузиазм? На Акутагаву плеснуло злостью, живой, горячей, пробуждающей, и он едва не ударил Дазая – за все, что тот выплескивал изо рта, но знал, что удар вхолостую просвистит по воздуху. И, угрожающе скрежетнув, клыки проехались по кончику языка; а вспышка жжения напомнила, как сильно Дазай измочалил его. – Я приложил достаточно усилий к спасению меченых, чтобы безмерно утомиться для побега. Пощечина-упрек заставила Дазая беспечно фыркнуть и чикнуть застежкой по ногтю. Взглянув на него сейчас, без опасения словить злую иронию в лицо, Акутагава заметил, насколько у него потускнела кожа, изможденная герпесом и приступами тошноты. И, перелистнись календарь-висельник до тридцатого февраля – он бы поверил, что Дазай караулил предложения о помощи. Но числа не верили в чудеса и отмеряли суны, на которое Акутагава сдвинул кресло. – Sapere aude. – Мори вмешался естественно и легко; он музицировал латынью не первый год, и мягким, без привычного грассирования, звуком неподготовленный собеседник завораживался. – Не предоставишь ли мне перевод, Акутагава-кун? – Пользуйся своим умом? Он откликнулся запоздало, торопливо соскребая с памяти знакомые конструкции и морща лоб. Мертвый язык со скрипом проталкивал словесное кладбище к жерновам мышления, исполосованными за последние месяц до критичного состояния. – Имей мужество использовать свой собственный разум. – Дазай вставил ленивое уточнение и огладил пуговицы на манжете. – Кто знает, возможно теория о поглощении вируса анабиозом когда-нибудь действительно подтвердится? – И, засветив кожные огрехи самодовольствующей улыбкой, с легкостью поднялся и выцепил со стола невзрачный конверт – достаточно распухший, чтобы не гадать о содержимом. – Или придется смириться с тем, что единственный смысл жизни зараженных – правильное питание, терапия, поддержание водно-солевого баланса, целомудрие и, в конечном счете, достойная смерть. Дазай притягательно заманивал к смерти, ссылался на ее неизбежность и, возможно, продолжал накачиваться снотворным, однако колебаний от слушателей не терпел – обрывал хлопком двери и затихающим бодрым шагом. – Порой становится обидно, что культура прощания была создана не для таких, как Дазай-кун. – Мори снисходительно покачал головой и расправил комканные шелковые волны. – Он обладает удивительным даром понимать людей и располагать их к себе. Акутагава вежливо кивнул. Собственное помешательство на Дазае не давало усомниться в словах Мори; оно благоразумно отмирало, вытягивая скопившиеся гниль и пепел. – Он сказал, что ты – любопытный и вымирающий вид, – продолжил Мори. – И ради спасения одного больного разрушишь добрую половину города. Двойственный комплимент все же выдавил из Акутагавы подобие улыбки – уголки губ дрогнули, дернулись вверх и пропустили сквозь себя довольное фырчание. Дазай все-таки сумел выдавить из кичливости немного благодарности, и это смешанно, недоверчиво, но радовало. До первого покашливания Мори. Тот откинулся на кресле, потянул с минуту, закручивая тишину вокруг развязки, и Акутагава снова напрягся. Позвоночник затвердел, выпрямившись, и задолбил в основание черепа. – И все же, Акутагава-кун. Ты идешь на огромный риск, желая оспорить эффективность «Аншина», ведь это поставит под удар затеянное исследование и тебя лично. Возможно, стоило бы воспрепятствовать твоим замыслам, добавить с полсотни новых дежурств… – Мори забарабанил пальцами по шелку; и стук с укоризной отчитал Акутагаву. – Но мне любопытно, куда ты заведешь себя к моменту выпуска. На большее поощрение и не следовало рассчитывать. В медицине ошибки не прощаются: либо чинишь оградки, либо тонешь в скептицизме коллег – и непринужденный щелчок по стопке документов, скрытой шелком, навряд ли предвещал возможную амнистию. Акутагаве не следовало забывать, что старые бумаги не утрачивают силу, – наращивают и подминают под себя, а для ведомого на расстрел у него оставались непозволительно свободные руки. Прокрученные позднее кисти пробудили дремавшие суставы, и те отозвались кряхтением и глухим щелканьем. Акутагава равнодушно хмыкнул и осмотрелся: от двери Накахары по-прежнему веяло тишиной, незаметная секретарша отсутствовала на посту, а назойливый парфюм Дазая вызвал желание проверить, сумел ли тот пройти мимо сестринской в онкологии. И выглянув из-за угла спустя три минуты, Акутагава увидел ответ. Дазай, словно застряв меж дверью и косяком, просунул голову в помещение и нетерпеливо отбивал ногами ритм недовольства – Ода не впускал его внутрь и не соглашался пройтись до курилки. Дазай поворчал, пнул каблуком косяк, но, смирившись, отступил, не забыв напоследок блеснуть показной беспечностью. – Ох, не стоит занудствовать, Одасаку! – Он капризно тряхнул головой и заправил прядь волос за ухо, открыв Акутагаве угловатый, достойно очерченный профиль. – Каким бы не был ответ по учебникам, по факту любая смертельная болезнь приравнивается к гениальнейшему достижению современности: она отмеряет нам сроки и упрощает смыслы. Так что подумай над этим, прежде чем отказываться! Ответ Оды Акутагава не расслышал, но Дазай, возмущенно зацокав языком, от него отмахнулся и поспешил к лифту, практически сразу закопавшись в мобильник. Затаившийся за углом интерн, подмигивающие от стойки медсестры и громкий плач забытого кем-то ребенка им не зафиксировались, и в кнопку вызова он ткнул с особо нескромной ухмылкой. Акутагава облегченно отлепился от стены. Он расцарапал макушку об смеющегося Жоржа Озаву – эксперта по раковым опухолям заключили в рамку серого мрамора – и достойной причины для этого Акутагава не находил. И не искал. Его интересовал визит Дазая; и он пошел на поводу остаточного любопытства. От чего конкретно отказался Ода? Доверил ли Дазай ему главный и неизлечимый секрет? И если да, то утаил ли он роль Акутагавы? Но самое главное – как сильно сумеют досадить ответы – было бы лучше и вовсе не узнавать. Он без стука толкнул дверь и едва не вляпался в бумажных птиц, забивших проход почти до стола. Многослойные фигурки были исчерканы быстрыми смазанными иероглифами, а вокруг Оды – тот устроился на полу, скрестив по-турецки ноги, – сбились листы ватмана, детально отражающие структуру центральной нервной системы: обрисован и описан каждый отдел, добавлена таблица черепно-мозговых нервов, проглядывали синаптические схемы и переходы. – Именно от подобных, – Акутагава озадаченно осмотрелся, – инсталляций развиваются многие психические заболевания. – Не думаю, что подготовка к экзамену сводит с ума, – бесстрастно ответил Ода и притянул к себе чистый лист. Заполнять его он начал практически по памяти, изредка заглядывая в подложенный под локоть справочник. – Жаль. Акутагава по-хозяйски пролавировал к столу, выхватив с пола птицу – феникса – и, оперевшись о жесткую поверхность, – позади досыхали поддоны с инструментами и пара плевательниц – вчитался в надписи на крыльях. Мнемотехнику он разгадал сразу: фиксировать базовые понятия на бумаге и, разминая пальцы на сгибах и складывании, проговаривать то, что успел запомнить. Соматическая память всегда включается быстрее, и привязывать термины к движениям – метод донельзя продуктивный. Акутагаву честно, не обманывая, водили за нос. Экзамен подтверждения квалификации для младшего медперсонала не требовал столь обширных знаний. Значит, Ода метил выше – на врача. Упущенное начало семестра и выбранный материал – анатомия ЦНС – подталкивали к выводу, что он решил включиться после первых каникул; базовые знания медбрата позволяли перепрыгнуть полступени. – Дазай заходил попрощаться, – неожиданно пробормотал Ода, послюнил палец и перевернул страницу. Бумага выглядела жесткой, мелованной – под стать ему, подпирающему ногтями строки, чтобы не сбиться с терминов. Волосы надо лбом сбивались в чуб – вихрастый и непослушный, – и вдруг Дазай бесцеремонно пролез в мысли и сдул набок небрежно уложенную челку. – Не только, – с настойчивой вопросительностью процедил Акутагава и отогнул левое крыло. Под ним обрывалась схема одного из сечений обонятельного мозга [88] – одно из редких наслоений коры, которое он не успел перегрузить. – Не только, – подтвердил Ода, не вдаваясь в уточнения. Он не менялся в лице, не давая строить догадки – мимика словно редуцировалась, – и Акутагаве это не нравилось. Категорически, до въедливых подозрений. Он быстро встал за спиной Оды и отобрал справочник, позволив тяжелому уголку оцарапать бедро. Его почти остановили, ухватив за переплет и дернув обратно – приоткрывший рот наконец-то выдал хоть что-то! – но все испортил листок, спланировавший на пол и, быстро придавленный кроссовкой Акутагавы, со свистом прошебуршавший к столу. Гладкую плотную бумагу словно размыло водой: многоцветие стухло, приглушилось, и черные, буквально вдавленные в волокна, иероглифы щерились особо угрожающе. Единственная латиница – «Japan Airlines» – протаранила свежую ремиссию, и, порывисто сглотнув, Акутагава прочитал выбитое в левом углу имя. Зря. Крышу сорвало моментально. Вскочившего Оду он ударил без колебаний – в подбородок – и отпрыгнул. Мелкие судорожные вдохи выхватывали кислород из пространства по каплям. Перед глазами все пульсировало, интерьер обрел свой ритм и вдарил по вискам, отчего Акутагаву искорежило как никогда. – Да разве ты сможешь меня понять? – Горечь начала разъедать голос, от шейных вен прыснуло удушьем, и он сорвался на крик: – Ты получил все, чего хотел я! Хотя тебе абсолютно, совершенно, в полной мере, целиком и полностью плевать! Ода не спорил, молча потирал подбородок, огорченно морщился, и от этого Акутагаве становилось хуже. Унизительнее не захлебываться чувствами, а позволить кому-то стать свидетелем собственного бессилия. Голова рухнула, точно отрубленная, мотнулась из стороны в сторону; он торопливо зажал рот и… Его не вырвало; в небо запузырило икотой и отпустило. – Я могу понять, насколько тебе сейчас плохо. – Ты. Ничего. Не можешь. Акутагава кривился, давился разочарованием – и за что опять прилетело? – и комкал ненавистный посадочный талон. Линия отрыва корешка похрустывала, и он с шипением сгрыз края. Сплюнув, он беспомощно хлюпнул носом; издерганные зрачки ощутимо расширялись и сужались – и фокус зрения с ними. – И. Мне. Ничего. От тебя. Не надо. Он, перекатывая звуки на языке, убеждал не Оду; второе преданное подряд ожидание трепало все без жалости, вплоть до самооценки, – Акутагава безвольно сдирал себя о гравий, слетая по насыпи в никуда. Он глухо рыкнул, стоило Оде приблизиться, и двинул локтем, целясь в кадык. Промах. На второй удар шанса не было: руки перехватили, заковали ладонями и зафиксировали. Злополучный талон тщетно пытался проклюнуться сквозь сжатый кулак, а слова – сквозь нахлынувшую одышку. Акутагава забрыкался, задергался, двинул коленом – оно было остановлено рефлекторно, зажато меж бедер, и, растеряв добрую часть равновесия, он вынужденно затих. Следовало выбрать новый прием. Ода мог легко заломить ему руки за спину и, ухватив за шкирку, толкнуть к столу, заставляя проехаться щекой по поверхности – за всю проявленную дерзость. Акутагава мысленно принял это, почти сдался, но с ним поступили иначе. И растерянность забила тревожный марш по барабанным перепонкам. Нос ткнулся в хлопчатую форму, отдающую табаком, аммиаком и заношенностью; собственные руки мягко прижали к груди, сдавая ритм сердца, и по макушке мазнули губы Оды – нежно коснувшись корней волос. Дрожь скрыть не удалось. Акутагава был просто сбит – с колеи и ног. Кипевшая в нем враждебность жалобно охнула и замерла, не в силах злорадно разорваться. Нервно сглотнув, он досчитал до двадцати четырех – по кислородному глотку на прожитый год. Сестринская – обнищавшая декорация – сжалась до надежного кольца рук, и обнажившееся пространство наконец перестало его тревожить. Ода настойчиво прижимал Акутагаву к себе – и того постепенно отпускало. Настолько, что сминаемый талон показался нелепой случайностью – им не подначивали, а не успели избавиться. Засевшего изнутри паразита – осклизлого, откладывающего бесчисленные яйца, – наконец удалось вытолкнуть. Пустой – расшатанный, трехногий – стул, оставшийся после Дазая, со скрипом сдвинулся; царапин почти и не было видно – завощенные и отлакированные, они сгладились. – Я готовлюсь к поступлению в Тодай. – Ода заговорил мягко, все также согревая дыханием макушку Акутагавы. – Специализация – детская онкология. Он перекатил во рту воздух и отстранился. Акутагава, содрогнувшись от ударившей по шее прохлады, завел руку с комком-талоном за спину. – И если провалишься – в Штатах тебя будут ждать, – угрюмо заявил он. – Нет. Я не успел сдать билет, который мне купил Дазай. И похоже, что, – Ода обескураженно почесал затылок, цепляя пальцами упрямые прядки, – вернуть деньги не получится. Смачно цыкнув – последняя реплика и на треть не дотягивала до шутки, – Акутагава закатил глаза. На одну встречу случайностей всплыло больше, чем можно было поверить. Для идеального попадания в киноштампы Акутагаве нужно швырнуть талон Оде под ноги и с показной истерикой удалиться. Но ради него опускаться до такого – само по себе низость. – С санитарской зарплатой и детский сад выходного дня бы прокормить, – хмыкнул он. На удивление благодушно; и стушевался. – Возможно, со временем мне удастся добиться желаемого. Ода наконец-то позволил себе улыбку: мечтательную, не отягченную сомнениями и неуверенностью, и Акутагава вдруг остро понял – кристально ясно, прямо не верится, – от чего тот так и не может отступиться, неспешно, но верно сокращая дистанцию. Кого не перестанет жалеть. Оберегать. И лю… Акутагава упрямо замотал головой и стремительно выскочил из сестринской, глухо бухая пятками. Наутюженная ткань халата до боли врезалась в кости; и он, взволнованный, без устали пытался стряхнуть разбегающихся по коже мурашек. Он запаниковал. Страстная привязанность долготерпит и милосердствует – пока ее не окунешь в реальность, вымощенную вымышленным золотом, просеяв которое, обнаружишь неоплаченные долги и обрыднувшее одиночество. Именно поэтому Акутагава держал Оду поблизости и не прогонял, удерживая не вариант-про-запас, а кого-то другого, не разгаданного в той же мере, как и Дазай. Ода хранил гарантийные чеки на самого себя, был готов предоставить их по требованию и не выбивал предоплаты. Загнанный меж двух друзей, Акутагава растерялся, спутал чувства, направил неверным адресатам, чтобы, вернувшись, обе посылки огрели по затылку – за слепоту. Накрывший аффект показался случайным, выкраденным из неизвестного арсенала, и неотчищенным от нездорового налета. Дазай перестарался с непроизвольным обучением: высмотренные ловушки и умение хлестать чужих их симпатиями сиротливость усугубят хлеще прежнего. Он клялся не жалеть себя и карабкаться вверх, но, не отцепив страховку-недоверие, застрянет на том же утесе. Его особый кризис юности подбросил серию задач, в одной из которых укоренился Ода: одна из редких известных постоянных, ведущая к, возможно, верному ответу; спотыкающийся о Дазая, как и он сам, но готовый принять и не позволить сорваться. Человек, не узнать которого на всю жизнь, – феерически глупо. В колебания Акутагавы – под разглаживаемый посадочный талон – вмешал девичий, раскатившийся по коридору, смех. Три медсестры – отбеленные до зерен сорго волосы Хигучи отчетливо бросались в глаза – толкали капельницы, размахивали опустевшими пакетами из-под растворов и сорили болтовней. Начало сентября встретило их нелюбезно, грозя закрыть сезон оголенного тела. Подшитые подолы будут расправлены, а споротые нитки расползутся по отделениям и пальцам особо доверчивых. Гадание на латинских буквах, привязанных к плетению волокон по диаметру фаланг, прижилось в Японии – в отличие от вируса иммунодефицита – и забило особо неразборчивые головы. Удача обойдет стороной каждого, кто не озаботится прикрытием. Повторно разутюжив талон – вместе с неуверенностью, Акутагава сглотнул ворсистую тревогу и вернулся в сестринскую. Под подошвой почти захрустел журавль-неудачник, но, вовремя отпихнутый, отделался поврежденным крылом. Он упился в пустоту безглазой мордашкой, позволив Акутагаве захватить себя в плен. К его возвращению Ода переместился на стул и крутил в руках сигаретную пачку, барабаня пальцами по торцевой части. Многоопытная невозмутимость не сползла, немного притупилась и не срезала налипшую задумчивость. На Акутагаву он не смотрел, а тот, не зная, как сделать хоть что-нибудь правильно, – не набрасываться же со справочником, тыча носом в схему синапсов! – приблизился интуитивно. Журавлик позволил распотрошить себя в затянувшемся молчании и подсказал слова, почти нуминозные [89] в открывшемся значении. – Мы… Мы можем никогда больше не вспоминать о, – комом проглоченное имя, – Штатах? Целительный шепот заполнил комнату и расправил обоим плечи. Локализованная амнезия по эффекту похожа на «Аншин»: нивелировала мутации и рост воплощенного в плоти вируса, оставив зачистку на попечение мозговых извилин – из которых Акутагава наконец-то вывел токсины. Поверх его накрыло мягким головокружением, размывшим прежний синоним счастья и направившим к новому, под который можно переписать свою историю. По крайней мере, попытаться. ________________________ [66] Пейсли – узор «турецкий огурец». [67] Папиллома – общее название доброкачественных образований кожи и слизистых оболочек бородавчатого характера. [68] Аноксия - полное отсутствие кислорода в тканях. [69] Химия – сленговое сокращение химиотерапии. [70] Резонерство – один из видов нарушений мышления, характеризующийся бесплодным многословием с отсутствием конкретных идей и целенаправленности мыслительного процесса. [71] Иммуносупрессия – угнетение иммунитета по той или иной причине. [72] «Цит» – грубое авторское обобщение элементов крови (лимфоцит, тромбоцит, эритроцит и т.д.). [73] Информированное согласие – получение разрешения у пациента добровольного принятия предложенного врачом медицинского вмешательства или проведения исследования на предоставленной в доступной форме обстоятельной информации о предстоящем вмешательстве, вероятных осложнениях, вариантах процедур и условий их оказания. [74] Нарратив – интерпретация действий противоположной стороны как преднамеренный обман. [75] AZT, он же зидовудин – первый антиретровирусный препарат, появившийся на рынке. [76] Контрольная группа – группа, участники которой не подвергаются экспериментальным воздействиям. [77] Вазэктомия – хирургическая операция по стерилизации мужчин. [78] Териак – универсальный антидот, в существование которого верили в древности. [79] Гистология – наука о строении тканей человека и животных. [80] Аппарат ИВЛ – аппарат искусственной вентиляции легких. [81] Дораяки – японские оладьи с начинкой из пасты бобов адзуки. [82] Рефрейминг – термин нейролингвистического программирования для описания процедур переосмысления и перестройки различных психических механизмов с целью избавления от неудачных шаблонов. [83] Имеется в виду сомнительное лечение раковых опухолей заражением больного вирусом иммунодефицита. [84] Яманаси – одна из префектур на острове Хонсю. [85] Сайкей симбун – японская ежедневная газета, издаваемая дважды в день. [86] Принцип утилизации – один из базовых принципов нейролингвистического программирования, постулирующий «используй всё, что работает». [87] Eruditio aspera optima est – в переводе с латыни «Строгое обучение наилучшее». [88] Обонятельный мозг – совокупность ряда структур передней части мозга, связанных с обонянием. [89] Нуминозность – понятие, характеризующее важнейшую сторону религиозного опыта, связанного с интенсивным переживанием таинственного и изменением состояния сознания.