***
Акутагава проснулся с рассветом – открыл глаза, уселся и ощутил, как изнутри засверлило голодом. Привычное ощущение для недоедающего, оно быстро перекрылось реальностью, по частицам, просачивающейся сквозь сонливость. Оранжево-розовые лучи спадали на стены, из окна тянуло свежим смогом, а рядом дремал Дазай. Идиллический отголосок сна, ошибочно мирный для реальности. Тепло тела Дазая уютно переплеталось с шершавостью бинтов, и Акутагаву заполняло нечто легкое, светлое и одновременно чуждое. Он был готов жадно, до отбивающего в голове реквием пульса, задерживать дыхание, лишь бы разорвать нить времени и вплести ошметки в сеть событий так, чтобы сегодняшнее утро стало одним из многих, – ведь столь легко в минуты без волнений отбрасывать реальность и пытаться наколоть на иглы тени светлячков. Пальцы Акутагавы скользили по теплой коже Дазая с трепетом, ощупывая проступающие кости, созревшую родинку или же истертый шрам, пока под ними не перекатился лимфоузел. Не узелок, а целый мяч для гольфа, готовый звучно хлюпнуть, если сдавить его сильнее. Акутагава рывком поднялся на локтях и тут же облегченно выдохнул: игру воображения пригладил солнечный свет, в котором лимфоузел несколько ужался. Вирус категорично брал вину на себя, с неслышимым, но ощутимым – словно искры холода вдоль позвонков – щелчком передвинув отметку на стадиях тяжести. Акутагава ощутил, что у него задрожали пальцы, и заставил себя повторно ощупать Дазая, в поисках вздутых узелков, прежде чем стряхнулся с дивана. Его ужалил взявшийся из мягкого рассвета страх: воспаление может пойти и по его ослабленному телу! Акутагава малодушно отложил проверку и прямо сейчас его начал терзать фантомный вирус, обещая заставить сгорать в возможной простуде и сдирать кожу с последующим осложнением, дабы угрюмо выпирали кости. Казалось, внезапно срок кончился, так и не добравшись до финала, вбивая в голову, что заражение – неизбежно. Акутагава скрючился на поддуваемом полу, нещадно истыкивая пальцами тело: подушная область, шея, подмышки, пах – но кроме родинки так ничего и не нащупал. Он обязательно проверится сегодня. Добравшись до проверенной аптеки в той же Аобе, приобретет экспресс-тест и успокоится. Определенность, вне зависимости от окраски, умела исцелять, и Акутагаве, как никому сейчас, она была нужна. Дазай предпочитал пробужденье без свидетелей и исключение сделал для уродливой наклейки на стекле – и не Акутагаве ломать эту традицию. Особенно, если и сам желал уединиться. Когда он поднялся и зашагал в ванну, ноги задрожали, и колени, точно размягченные, сходились друг к другу, ломая осторожный шаг. Щелчок задвижки отрезал Акутагаву от страха, так и не отцепившегося от родителя, подремывающего на диване. Горячая вода согрела пальцы и согнала с лица нечто незримое, тяжелое, прилипшее за беспокойную ночь. Это привело в чувство, позволив потратить время на ряд звонков: сестре, соседям и в бюро находок метро. Последний вызов растянулся на три раза по десять минут. Его соединяли с разными отделениями и терроризировали безлико-общими вопросами: приметы папок, содержимое, приблизительное место потери, время и, разумеется, контакты для связи. «Когда к нам поступит ваша пропажа, мы обязательно с вами свяжемся. Спасибо за обращение и, пожалуйста, будет внимательны в следующий раз», – от зазря обещающих формулировок Акутагаву перекашивало. Коробила не дежурная вежливость – к этой условности удалось адаптироваться, – а отсутствие сроков на неудачу: ненайденная папка захоронит номер Акутагавы в архивах бюро, и никто не проявит честности: «Мы приносим искренние извинения, однако за прошедшее время – подставить любое – к нам так и не поступил искомый объект. Вы не желаете продлить срок поисков?». Дополнительные услуги по перезвонам, пусть и за отдельную плату, повысили бы качество любого обслуживания, но персонал всегда сошлется на излишнюю занятость. Поскольку колл-центр – единственное место, сумевшее одержать победу над всей медицинской сферой по отсутствию каких-либо условий для труда. За недовольством Акутагава пытался скрыться от злости на собственную опрометчивость, и к пробуждению Дазая побег можно было считать успешным. Тот выглядел лучше, избавившись от болезненной бледности и рвотных позывов, но до конца его не отпустило: глаза были оттенены красной сыпью, губы – сухостью; одежду заменил плед, небрежно наброшенный поверх плеч. Скрывал он ровным счетом ничего, и Акутагава приложил усилия, чтобы сфокусироваться на линии плеч. Дазай отнесся к его присутствию равнодушно; оттер плечом в сторону, включил воду и подставил под нее ладони. Над раковиной тускнело зеркало, с редкими затемнениями зубной пасты, отражающее спутанные пряди на макушке и мерно вздымающиеся плечи. Акутагава проецировался левее, позволяя зеркалу срезать плечо и половину тела. Угнетенное молчание Дазая сковывало, давило пришлостью, и подобие приветствия выдавилось с трудом: – Как вы? – Достаточно хорошо, чтобы желать позавтракать онигири, – бесцветно произнес Дазай, взъерошивая и без того спутанные волосы. Акутагава не стал разгадывать, насколько тот сейчас искренен, и неслышно прикрыл дверь. Утренняя кухня, не затапливающая тишиной, казалась уютнее и располагала к готовке. Рис, нори, уксус нашлись практически сразу, а расходиться на начинку Акутагава не рискнул. Промывка желудка обязует к пищевой предвзятости – по крайней мере, первые сутки. Дазай появился на кухне – заметно посвежевший, с распаренной кожей, мокрыми волосами и в домашней одежде, – когда Акутагава приступил к лепке колобков, и продемонстрировал забытый телефон. – Ни одного пароля на все приложения, – разочарованно протянул Дазай и, подтянув ногой стул, уселся на него. Он не спешил возвращать мобильник, прикрывшись им от помощи в готовке, и явно подлаживал очередные вербальные ловушки, заигрывая с вниманием Акутагавы: – Тебе не кажется, что благодарность по сути напоминает лечение гемофилии? – И, дождавшись недоверчивого прищура, он потянулся за первым онигири. – Все та же отрицательная польза потребительства: благодаря – не учишься, а позволяя гемофиликам жить – имплицитно закладываешь изъян в гены следующих поколений. Логика Дазая, несмотря на всю извращенность, оставалась логикой, своего рода скелетом, на который следовало нарастить дальнейшие ответвления мысли. Акутагава, задумавшись, сжал ком риса сильнее, и тот мстительно деформировался, клейко просачиваясь сквозь пальцы. – Гемофилия – частный случай вашей аксиомы. И если вы считаете, что будущее – за евгеникой [38], не следует ли вычистить с планеты всю выбраковку? – И тем самым лишить Анго обеспеченной старости? – А разве вы не сделали этого, дискредитировав «Аншин» как препарат? Дазай не поставил Акутагаве удар, но научил парировать, не отвлекаясь от основного занятия. Онигири вернул форму быстро, без лишних капризов и был сослан на блюдо, под возмущенное хмыканье со стороны. – Возможно… – Дазай горько усмехнулся и качнул головой, возвращая недоеденный колобок на блюдо. – Я хочу дать шанс тем, кому не повезло сильнее, чем кому-либо из нас. Объединение под «нас» сработало четко и выбило Акутагаву из равновесия, напоминая о возможном заражении. Следовало провериться хотя бы ради того, чтобы выстоять перед Дазаем. Тот, почти оправившись физически, начал высасывать энергию из Акутагавы и получал от этого удовольствие. – Хотя мы оба знаем, что мне плевать, – фыркнул Дазай, раскачиваясь на стуле. Его спинка опасно накренилась, но не поддалась гравитации, позволяя удерживать неустойчивое равновесие. – В особенно на себя, – отрезал Акутагава, швырнув на блюдо очередной онигири. Он уперся мокрыми, с прилипшим рисом, руками в стол и до болезненной пульсации под шеей расправил плечи. И шумное, точно просачивающееся сквозь двойную марлю, дыхание выдавало любую эмоцию. – Краденные лекарства – это не терапия, и без наблюдения у врача мы не отследим уровень лимфоцитов [39]. У вас пошло воспаление по лимфатической системе и вскоре оно перекинется на… Дазай остановил его хлесткой пощечиной. Она впечаталась точно в само время, растянув его и отсрочив боль. Где-то позади с грохотом упал стул, сбивая спинку о холодильник. – Куда еще мне следует ударить, чтобы ты научился концентрироваться на главном? Ледяной тон легко срезал ростки протеста и возвратил к манипуляциям с рисом. Однако внешняя покорность давалась Акутагаве недешево: в него заталкивали факт того, что Дазай больше не подпустит и разговоры с ним – точно вытягивание пиковой дамы. На личное наложено табу, и если хочешь выудить хоть что-нибудь – пожертвуй сокровенным. Но Акутагаве и без того казалось, что он отдал непомерно много. Он оплатил все взносы за отношения, в которых давно отказали, и винить в том следовало одного себя. Дазай порывисто выдохнул, отстранился и двумя пальцами растер виски; тень от ладони легла на лицо изломанно, обрываясь по линии губ. Он едва-едва подавил подступивший зевок и, сжалившись, отчеканил: – Твоя основная задача – собрать информацию по «Аншину» и подготовиться к следующим этапам исследования. Ваша больница далеко не первая – двумя годами ранее препарат тестировали в СПИД-центре Токио и выявили ряд факторов, влияющих на иммуносупрессию [40]. Вирус сохранял нестабильное состояние и склонность к мутациям, что аннулировало видимую пользу. Препарат отменили и вернулись к стандартным схемам ВААРТ, потратив немалые средства на выплаты по рискам для всех участников исследования. Акутагава точно помнил, что в утерянной папке никакой информации по ранним исследованиям «Аншина» приложено не было, как и в документах, предоставленных ранее. За даты он не ручался, но за знакомые названия – вполне, и оттого он не принимал на веру откровения Дазая. – Если вы говорите правду… – с сомнением протянул он. – Зачем Анго скрывать это? – Поскольку раньше никакого «Аншина» и не было, – с фальшивой лаской и жалостью ответил Дазай. – Тестировался безымянный дженерик [41], все наработки по которому были утрачены в виду халатности одного сотрудника, вскоре ушедшего по собственному желанию. Сквозь раздвинутые пальцы мелькнул хитрый взгляд. Не прочесть меж строк – невозможно, и Акутагава вновь сдавил клейкий рис, что с чавканьем брызнул в стороны. – Накахара-сан. – Вот ведь совпадение, не находишь? – хохотнул Дазай и вновь плюхнулся на стул, небрежно закидывая ногу на ногу. – К тому же мне надоело вечно искать оправдания для беспочвенных истерик Чу-уи. Его определенно веселила собственная проделка, а безнаказанность тешила самолюбие. И если бы Акутагава раннее не подцепился на крючок ревности, он бы возмутился; теперь же – маскировал злорадство гулкими шлепками комьев риса о ладони. Невнятные аплодисменты для сомнительного достижения. – А как ты думаешь, Акутагава-кун, – Дазай сменил тон неожиданно, задумчиво обхватив указательный палец губами, – можно ли рискнуть и выкачать всю зараженную кровь, заменив здоровой? Пережать здесь, пережать там, и по граммам отцеживать, пока организм не вы… – Нет. – Ты же не дослушал. Безупречно наигранное возмущение легло идеально после искренней озлобленности, и Акутагава мысленно восхитился актерскими навыками Дазая. Перепады его настроения смотрелись естественно и не отталкивали, однако им не скрыть фантомной подступи смерти: для Дазая она всегда точно за спиной, зловонно опаляет шею и подравнивает пряди косой. Сомнительная терапия вполне может подточить не слабее вируса, но если от нее отказаться – будут ли они оба готовы к последствиям? Акутагава покачал головой, отставил опустевшую миску и взглянул на Дазая, который, утратив интерес к разговору, вновь ухватился за его мобильник. На удивление, молчать вместе оказалось легко и прозаично, а если откатить время назад и переозвучить сказанное, то сложится картинка обыденного сожительства. И вот это уже неестественно. – Дазай-сан, – негромко позвал Акутагава. Тот не ответил, продолжая тыкать кнопки. Подбираясь к зениту, солнце набирало силу и безжалостнее забило в окно, слабо высвечивая интерьер: пару липких пятен на створке холодильника, скол на лезвии ножа, сангиновая лихорадка на яблочных боках, блекло-белый потолок с лампой без плафона и растекающаяся от Дазая меланхолия. Акутагава затряс головой, отгоняя ее, и громко кашлянул. Тишину важно прервать прежде, чем она застоится. – Дазай-сан. Солнце стало подглядывать в окно смелее, чуть ли не хватая за кожу и беззастенчиво играясь с восприятием: Акутагаве показалось, что среди обрезков нори пробежал таракан, прихлопнув которого, он обнаружил под ладонью сгнивший огрызок листа. Наблюдавший за ним Дазай издал кичливое «Фе-е-е!» и скривил губы. – Дазай-сан! Тот, согнув в локте свободную руку, щелкнул пальцами, показывая, что готов слушать. Экран мобильника под его пальцами практически не было видно, и Акутагаве стало интересно, что он нашел среди рабочих контактов, стандартных приложений и двух скачанных справочников. Однако Дазай просил фокусироваться на главном. – Если… Если вы говорите правду, – предательская сбивчивость заставила мысленно чертыхнуться, – то, значит, выбор онкологии рискованно связан с тем, что вы рассказывали ранее. Высказывать вслух догадки Акутагава не привык, ему роднее – вдумчиво печатать, тщательно отсеивая все лишние слова, но умолкнуть не позволил вскинувший голову Дазай. Акутагава сглотнул, чтобы растянуть секунды, цепляя звенья фактов друг за друга. – Апробация «Аншина» на онкологических больных – это клинически убийственное исследование. Иммунитет практически сбит до нуля, и если препарат удержит вирулентность [42] на низком уровне даже у безнадежных, то, значит, он готов… – Получить официальный патент и лицензию, – закончил за него Дазай. Просто, без подколок и попыток извратить озвученное. Ведь он уже это сделал – самим признанием. Акутагаву не воротило от беспринципности Дазая, Анго или Мори; он снова искололся о собственную самонадеянность. Потрясающая рахитичность мышления: внешняя упорядоченность летит к чертям, если признать, что не собрал анамнез. «Насколько Анго доработал лекарство?» – вот до какой истины следует копать, пока события не опередят его. Акутагава не мнил себя экспертом в фармацевтике, его остаточные знания давно рассеялись, но он необъяснимо надеялся на содействие Накахары. Тот проводил экспертизы различных препаратов, работал над бета-версией «Аншина» вместе с Анго и Дазаем и не кривился в безразличии и от пациентов. Единственным «но» оставался Мори, беспечно высчитывающий новые комбинации взлома закона, и Акутагава понимал, что для него нужно подготовить иной холст – с перспективой на будущее. Рассуждать об этом, поглядывая на Дазай, было непросто. Тот не придавал сказанному особого значения и равнодушно выцепил очередной онигири, придирчиво ковырнув нори. Чрезмерная придирчивость к быту отчуждала, и Акутагава поскреб ногтями опустевшую миску. – Зачем вы мне все это рассказываете? – Не доверяешь мне, Акутагава-кун? – Дазай хищно осклабился, точно готовый подтолкнуть в очередную ловушку. – Разумно ставлю под сомнение. – Хм, – Дазай забарабанил пальцами по подбородку, – тогда тебе придется считать наш небольшой разговор моим подарком за то, – онигири, задумчиво провернутый в руке, безжалостно был расплющен о гладкую столешницу, – что ты действительно сумел меня развлечь. В груди что-то глухо бухнуло, и до Акутагавы не сразу дошло, что это было сердце. Конец – Дазай не допускал оговорок, прошедшее время использовано намеренно – ударил его вполсилы. Акутагава не сразу поверил, что не сбилось дыхание, глаза не остекленели, а руки спокойно опустили миску на стол. Отчаяние должно было нарастать по экспоненте, взрывать собой разум, но… Финал предрешен заранее, и подсознательно Акутагава ждал его, высматривая в минутах близости с Дазаем. Ответить на эмоциях сейчас было невозможно, и Акутагава протянул руку. За телефоном. Обычный жест, чтобы подтвердить собственное спокойствие. – За вами все еще должок. – Вот как? Дазай был удивлен. По-своему приятно, растягивая губы в фальшивой улыбке и нарочито медленно возвращая мобильник. Его пальцы, возмутительно теплые и мягкие, обласкали восприимчивое запястье, прошлись по напрягшимся венкам и словно перекрыли кислород. Акутагава не поверил нежности-обманке и отдернул руку. Дазай самодовольно хохотнул, точно успел сосчитать пульс, и вопросительно вскинул бровь. Его вопрос повис в воздухе, и в горле у Акутагавы запершило. Он откашлялся и, прижав ладонь к горлу – точно той было под силу вытянуть призрачный дымок, вихляющий по трахее, – прохрипел: – Найдите мне информацию по старому исследованию. – В обмен на последнюю дозу. Дазай сухо принял условия сделки и наверняка заготовил пути отхода, но Акутагава все еще верил в него, в истлевший намек на то, что они были вместе – неудачная пара, из которой выбили того, кто не умел играть. Искренность Дазай неумолимо отравлял, и если с этим не мириться – окажешься на месте Накахары, с унылой наигранностью выбивая крупицы внимания. Неудобное осознание: скомкавшаяся сухость оцарапала горло, и в голос словно проникла ржавчина. – Замена поставщика ничего не изменит, – с прежней настырностью надавил он и обтер ладони вафельной тканью. На полотенце или платок она не тянула: выдранные волокна размывали очертания тетраэдра, которому не суждено стать частью замысловатого наряда. – Я не привык пользоваться просрочкой. – Дазай равнодушно скривился и ухватился за правое надплечье, начав разминать явно занывшую мышцу. – Тем более симулировать жизнь еще более утомительно, чем отношения. – Вы просто струсили, – с дрожью ответил Акутагава. Он знал, что сорваться в упрек – ошибка, но дозрел до того, чтобы ее совершить. – Забыли собственные слова, что выживать следует только таким, как вы. Дазай нахмурился и демонстративно стряхнул с себя интерес к разговору. Его молчание ершилось, бурлило, фонтанировало злобой и сожгло бы Акутагаву дотла, если бы он не смолчал. Бить по зараженной ране и давить на страх – такое Дазай по отношению к себе не прощал. – Пошел вон, – холодно процедил он и медленно прощупал зажатую меж пальцами кожу. Воспаление с лимфоузла вполне способно спуститься ниже и скрутить ткани. Последние сессии не раз терзали Акутагаву чем-то схожим: днем зубрежка стопорилась, и по ночам, нетерпеливо подгоняя память, терзался от контраста температур – холодный ветер от окна впивался в шею яростнее и проворнее, чем расходившееся тепло от очередного кофе. Организм выразил недовольно на экзамене: трапециевидную мышцу свело, она, беззвучно щелкнув, пустила в череп свинцовые импульсы – и Акутагава лишился шеи почти на неделю. Непросчитанный сдвиг вгонял под кожу ноющую боль, и казалось, что та заставляла мышцу расслаиваться. И если с лечением Акутагавы поспорил его кошелек, то Дазай откажется по другой причине. Дважды вернувшийся к теме крови, он сдал страх перед вирусом, тот сверкнул сквозь риторические вопросы… По крайней мере, Акутагаве так было проще: объясняя поведение Дазая, он переставал – пусть и частично – путаться в эмоциях, казалось бы, почти начинал понимать его и… Наверно, в утиль его сдали именно поэтому. Или по-другому. Возможно, совершенно из-за третьего. Но совершенно точно: помилования ждать не следует. Не сейчас и не на кухне, поглощенной заскорузлой коркой отрешенности. В запах вареного риса вкралась гнильца, от чего брезгливо скрутило желудок. Гудение холодильника заложило уши. Казалось, против него ощерились все предметы. Но добил скол на носике чайника: металл, словно оплавившись, прогибался внутрь, – и Акутагава срезонировал, ощутив, как лопнула первая эмоция. Радость [43] была беспощадно раздавлена, не оставив и брызг от воспоминаний – те были стерты грубостью Дазая, еле сдерживающего подступивший гнев. – Я сказал, вон! На него неистово захотелось орать: за то, что он считал Акутагаву глупцом, готовым ломаться на одних и тех же ошибках; за то, что он не ошибался в людях; за то, что он позволил быть с ним; за то, что заставил уповать на чувства – и измордовал их, не жалея. Акутагава попытался сосчитать до десяти, чтобы успокоиться, но цифры сгорали в сознании, точно чумные. И он ушел. Дазай его не останавливал, вычеркнул из восприятия, стоило шагнуть за порог кухни, и это было ожидаемо. Уродливая виниловая онанистка действительно неплохо пародировала хозяина. Улицы Аобы дышали утренней затхлостью, рожденной проезжающими автомобилями, вчерашними блинчиками на лотках уличных торговцев, выцветшими кронами и сдавливающими район в тиски пустырями. Акутагава не любил рассеянную по Аобе ложь: трущобы сквозили сквозь заборы и шаткие оградки – и от них следовало бежать еще до съема квартиры. В глотке сильнее застревало тяжелое безвкусие, как после многих часов рыданий. Акутагаве оно не нравилось, поскольку грозило разорваться, задетое его неопытной рукой. Препарирование эмоций также не входило в древо навыков Акутагавы. И до Дазая ему было все равно. Лихорадка подступила позднее – как он себе и обещал. Дома, после неловко-молчаливого обеда с Гин, разочарованно отброшенного сборника хайбунов [44] Басё и горячего душа. В родной комнате, среди диахромных стен, разбросанных справочников и комом свежевыстиранных халатов. Требовательная вибрация заставила встрепенуться и глупо понадеяться на звонок Дазая. Он ведь… Акутагава шумно выдохнул и схватил мобильник. Тот почти выпрыгнул из задрожавших пальцев, но выхваченное с дисплея имя застопорило волнение. – Не стоит думать, что мой понедельник начинается в субботу, – заявил Акутагава, зажав телефон плечом. Он был уверен, что сдал себя: вибрирующими нервами, пережатой голосовой связкой и сбивчивыми, колющими мыслями – но будь так, его бы переспросили. – Я звоню не насчет работы. Голос Оды, точно в противовес, звучал мягче и плавнее, и дурацкое сравнение – себя с приручаемым мустангом – заставило Акутагаву фыркнуть. Звонок Оды ему не понравился. Коё заставляла вбивать в телефоны номера сотрудников – на непредвиденное, – но Акутагаве никто звонить не осмеливался. А единственно возможная причина звонка застряла в квартирке на Аобе. И если Ода говорил с Дазаем… Придумать последствия потенциального диалога Акутагава не сумел и, раздосадованный, уселся на кровать, поджав ногу. Смотреть сычом в стену было бессмысленно: он подтянул сумку и выдернул из нее пакет. Акутагаве был странно уверен, что белый шуршит тише прочих цветов, оттого и не подумал повысить голос. – Говорить о Дазай-сане я также не намерен. – Он не является целью моего звонка. Он явно не собирался торговаться с чужим упрямством и выбрал обходной путь, до которого другие копать поленились. – Из отведенной тебе минуты потрачено, – сухо сказал Акутагава и глянул на дисплей, – восемнадцать секунд. Переходи наконец к сути. Он рассчитывал застать Оду врасплох и, бесцельно выиграв секунды, пустить их на вскрытие пакета. Однако ответ опередил ход мыслей Акутагавы и крепко, почти физически ощутимо, перехватил запястье. – Предлагаю выпить. За мой счет. Акутагава рефлекторно сконцентрировался на пакете. Реальная точка опоры, пока сознание дешифрует приглашение Оды. Наедине с собой Акутагава осторожно признавал, что весьма рахитичен не только физически, но и социально: отношения с людьми всегда разламывал и вооружался осколками. Безупречных людей не существует, и слабые места он маскировал враждебностью. А в свете ссоры – о «расставании» вообще не думалось – с Дазаем предложение Оды воспринималось именно таким. Пульсирующим опасностью. Скрытыми ловушками. Проблемами. Нельзя доверять человеку, считающему себя обычным; и вдвойне не стоит, зная, кто ходит у него в друзьях. И Акутагава, взвинченный и напряженный, понимал, что буквально полушаге от расспросов про Дазая. Тот через друга-посредника оказался столь близок, но спросить о нем – значит, втоптать себя в грязь добровольно. Гордость и без того кусала за пятки, напоминая былые принципы. Акутагава крепко сдавил колени – костлявые, с выцветшим шрамом на правой, – и тряхнул головой. Он не позволит себе расслабиться и принять помощь Оды. Он не допустит и промаха, зная, что придется расплачиваться разговором, столкнувшись в больничном лифте или у стойки регистрации. Он должен быть умнее, как и советовал Дазай – единственный авторитет, зашоривший сознание. – Молчание идет в счет отмеренной минуты? Усмешка Оды не вытравлена ехидством, но Акутагава все равно обозлился – за то, что вслушивался в нее, и шумно втянул ртом воздух. – Осталось пятнадцать секунд, – холодно ответил он и подцепил ногтем уголок пакета. Плотно запаянный полиэтилен упрямился, не зная, что под кроватью валяются ножницы. – Я помогу узнать, что Дазай думает о тебе на самом деле. Знакомое имя выбило всю монотонию из голоса и спровоцировало на стойку – егеря, поймавшего лисий след, но заметившего среди жухлой листвы враждебную растяжку. – Насколько мне известно, – Акутагава начал деланно чопорно, задирая цену на ответ, – Дазай-сан не имеет привычки разбрасываться откровениями. Особенно в компании бракованных друзей. Быстро царапнув клавишу громкой связи, он швырнул телефон на кровать и наклонился, вытягивая ножницы. Пальцы загребли слой зернистой пыли, сметенной в угол за неимением совка и мотивации к уборке – дурные привычки под стать характеру, – и сразу же прохладный металл, переходящий в легкий пластик. Ода, возможно, услышал шорох пледа и кряхтение Акутагавы, поскольку на молчание не разменивался. – Выдавать тайны Дазая я и не собирался. Но знаю способ помочь тебе узнать одну из них. Если называть собственное упрямство выдержкой, оно не кажется столь глупым. Но в случае с Одой аксиома засбоила, пустив помехи по внутренним сенсорам. И Акутагава неловко замер – нераспрямленный, с прошедшей по руке судорогой и ткнувшийся носом в синяк на коленке – высчитывая секунды. – Ложь. Акутагава выплюнул обвинение сухо и надменно, прежде чем выпрямиться и проткнуть ножницами пакет. Жестко и безапелляционно. В плечо Оды лезвие войдет не сразу, затупится под гнетом крепких костей и мышц, а за пакет Акутагаву не осудят. Эта мысль вырвала напряженный смешок: возможно, за шесть месяцев он подберет оружие по вкусу, а приговор смягчат – в счет за провал исследования, или из жалости к диагнозу. – Я понимаю твое недоверие. Однако кое-что ты должен знать. – Казалось, Ода продолжил все так же бесстрастно, однако чуткий слух выудил изнуренность, достаточно приглушенную, чтобы в ней усомниться, но дослушать. – Мы ходим в бар «Люпин» на выходных. И примерно после третьего двойного Дазай не заметит твоего присутствия. Такую очевидную подсказку Ода выдал без малейшего колебания, и, ошарашенный его честностью, Акутагава так и не выдавил сквозь зубы число насчитанных штрафных. Бросил трубку и без раздумий вырубил сам телефон. – Мне не нужна твоя помощь, – процедил Акутагава в пустоту, – пока ты не заслужишь, чтобы ее принимали. К груди прилила раздражительность – неполная, разбавленная смятением, от невозможности понять это бескорыстие, и следом царапнуло разочарованием. Иначе сумбур заполнившего его негатива не назвать. Ода не мог рассчитывать на выигрыш, играя по тайму за каждую команду, и ставку выбрал самую обреченную. Он руководствовался мотивом милосердия, пусть на хороший тот тянул весьма условно, и позвонил Акутагаве в расчете отвести последующее разочарование. Больничные столкновения – ненавязчивая мягкость, кофейная любезность и готовность оказаться рядом – вполне доказывали одну теорию, и та бы польстила самолюбию Акутагавы… Но только после двукратной амнезии. Вера в неомраченную симпатию – удел беспечных оптимистов, которых жизнь макала головой лишь в сахарный сироп, и если ей поддаться – не заметишь, как запах табака осядет в волосах и на одежде. Акутагава выстоял и снова вогнал в сердце рассветную тревогу, вытряхнув на кровать содержимое пакета. Оно – словно призрак, порожденный чадом от костра [45], – стянуло остатки эмоций, уведя от Дазая, Оды, сестры и работы. Левее встрепенулся, спланировав на плед, изорванный по краям чек. На пути домой Акутагава определенно не справлялся с волнением. Его тревожил не отказ от обедов на полторы недели – восемьсот шестьдесят йен растягивать умел как никто иной, – а любой итог. Акутагава позволил прохладному воздуху обжечь глотку и торопливо выдохнул, прежде чем вскрыть экспресс-тест на ВИЧ. Не раз опробовав его на семинарах, сейчас Акутагава с трудом разорвал упаковку. Пальцы заледенели вмиг, сместив всю чувствительность к сердцу, и он снова использовал ножницы. Передвинувшись к прикроватной тумбочке, отдающей холодным сандаловым деревом, вытряхнул все на нее. Скарификатор, буферный раствор [46], пипетка, тест-кассета, антисептические салфетки и инструкция по использованию. Надежность – 98% по обоим типам вируса [47]. Фармацевт предлагал довести гарантию до 99%, но тест по анализу десневой жидкости внушал доверия не более, чем на пару цифр за десятичной запятой. Мизинец колоть было неразумно, с него возможная инфекция быстрее распространится по кисти, но сейчас Акутагава наплевал на возможные осложнения и растер их – вместе с первыми каплями крови по салфетке. Пипеткой втянул третью, четвертую и осторожно, кусая подсохшую губу, заполнил кассетный резервуар, прежде чем внес буферный раствор. Промокнув палец все той же салфеткой – природная скаредность обыграла требования гигиены, – Акутагава обреченно застонал. Результат проступит на полоске в кассете спустя двадцать минут, и он провел их, растянувшись на кровати, с зажатыми в ладонях ножницами. Ожидание нещадно загружало воспоминаниями, и те запутывали его, заключали в клетку переживаний; куда не бросишься – наткнешься на заточенные страхи неизвестного. Дазай свел к нулю всю системность его существования и выволок в мир, казавшийся ранее чужим, – сбил с ног вожделением, вскружил голову загадками и выбил сердце деланным равнодушием. Он словно проник под склеры Акутагавы и оттер обе до пугающей прозрачности, ясно демонстрируя последнему его равнодушие – к медицине. Акутагава искал всплески жизни в пациентах, вытягивая невзрачные крупицы из анамнезов и медикаментозных ком, но поймал ее через Дазая, приручающего смерть. Подпись на контракте с вирусом – против воли носителя, но последняя сделка перед кремацией – всегда оспорима. Дазай желал уйти на своих условиях, оставив след, который не стереть, и все же Акутагава отчаянно переставал его понимать. Дружба с Одой перечеркивала намеки на одиночество, работа – на кредиты, гибкий ум отбрасывал скуку, Акутагава же... надеялся, что его роль не ограничилась лекарствами. Дазая что-то разломало в прошлом, едва ли не смололо в прах – сухой и отдающий недоваренным мылом, – и он затаился в тени отыгрываемых ролей. Их распознал даже Акутагава, но всегда верил, попавшись на культивируемую Дазаем «симуляцию жизни». Круг замкнулся, выдавил его досуха и оставил выжженную пустоту, покрытое зудящими ожогами сердце и вязким прозрением разум. И разве был шанс на что-то другое? Акутагава ответил невразумительным стоном и перевернулся набок. Сердито сдул с лица волосы – запах спермы сдался шампуню – и подтянул телефон. Безжизненный экран уличил его в малодушии и отразил глаза больной собаки – выцветшие, покрасневшие, с распухшими веками. До ужаса – немого, выбеливающего костяшки кулаков, – хотелось сорваться и позвонить Дазаю, бездумно извиниться – за правду, которую тот заслужил, – и вымолить свидание. Но ведь это – от изнуряющей ненужности, не более. Надеяться на добросердечие Дазая – глупее, чем зачитывать лошади молитву на ночь, и если Акутагаве не хватит разума с этим смириться, придется наказывать себя людьми. Вести себя с ними как с покойниками: по-хорошему или никак. Акутагава знал, что сорвется на первом же медбрате, и сумел удержаться от опрометчивых звонков. Не повод для гордости, но шанс взглянуть тест без отдающего по деснам невроза. Продолговатая молочная кассета рябила красным в двух местах – в окошке с кровью и раствором и левее, на длинной полосе, с плохо различимой маркировкой. Брусничная полоса рассекла контрольную отметку, но не задвоилась [48]. Акутагава резко сел и сунул тест себе под нос, готовый к обману зрения. Полоска не сменила положения, устойчиво зацепилась за отметку С и сбила скопившееся в груди напряжение. Губы Акутагавы дрогнули, непривычно искривившись, под шмыганье, казалось бы, сухого носа, и он, содрогнувшись, наконец захныкал, наощупь угадывая, каково это – просто заплакать.***
Дни лопались, точно бусины рыбьего жира, оставляя на сердце липкие следы и все глубже вгоняя Акутагаву в экзерсис: тот словно с нуля овладевал прошлой жизнью, наращивая свежую броню и перекраивая рабочий график, безжалостно вписывая себе новые дежурства. Его тошнило от собственной безвольности по отношению к Дазаю и всему с ним связанному, и единственно верное решение – замуроваться в работе. Скрупулезно замерять изменения в состоянии больных, тщательно выверять дозировку «Аншина» и регулярно вносить изменения в график диагностики. Выбивать у Накахары разрешение на геммологическую экспертизу для Мелвилла – возраст разжижал мозг, но не кровь. Тромбоэмболия [49] – пункт, избегающий стандартных страховок, и в идеальном представлении Акутагавы – самих пациентов. Накахара избавил его от лишних препон и самолично организовал для меченых – публично допустимое обобщение группы с ВИП-этажа – забор крови. В конце концов, нити судьбы плетут наследственность и окружение, но режет – врачебная оплошность. Ранних исследований «Аншина» Акутагава пока не касался: без файлов от Дазая его подозрения не вырастить в рабочую гипотезу. Альтернативу вернуло бюро находок, сотрудник которого любезно возвратил пропажу за углом больницы. Смутившая поначалу любезность быстро оправдалась необходимостью забрать анализы. Акутагава поскрипел зубами, но все же проводил сотрудника до лаборатории, и собственный вид, до отвращения постный, позволил исчезнуть без прощаний. Его интересовало материалы, к которым он приник с тревожным нетерпением, запершись в ближнем туалете. Потрепанные углы и след от кружки с кофе Акутагаву не смутили, это издержки неоплаченной доставки, сохранность же материалов – успокоила. Жить стало еще на сотую долю процента легче; взбухнувший подмышкой лимфоузел не выбил из апатии, вступившей в прежние права. Воспаление нашло лазейку в иммунитете, нарываясь на ударную дозу антибиотиков. Ее Акутагава приберег к выходным, на случай отходняка, и вытащил со склада, вместе с препаратами Дазаю, чтобы на следующее утро резкими, порывистыми шагать отмерять блеклый ковролин. Административное крыло ожидаемо выцветшее, уныло-строгая серость разбавлена исчерпывающим, в своей выжженной однотонности, дизайном дверей и указателей и солнечными пятнами, резвящимися на стенах. Акутагава быстро коснулся одного, твердя, что не на удачу, и постучался в офис главврача. – Salve [50], Акутагава-кун. Радушное приветствие точно кривая анестезия: выборочное лишение сензитивности, фантомный свинец, разлитый по венам, и бьющий от пальцев ног холод. Акутагава вполне четко догадывался о цели приглашения, но был готов играть на отрицание. Он сдержанно кивнул, стараясь не цепляться за мебель, – присесть пока не пригласили. Но сочная коробка карандашей, с которой весело махала лапкой Китти Уайт [51], посчитала иначе. Эксцентричный выбор, бельмо на сдержанных тонах интерьера и временный измеритель эмоций: пока Акутагава замечает яркие цвета, он не сорвется в нестабильность. Мори сдержанно усмехнулся и ловко столкнул локтем коробку в ящик стола: коротким, точно смазанным движением. И сразу перешел к делу. – Я слышал, ты стал проявлять интерес к работе. Это похвально. – Он кивнул и, сцепив под подбородком в замок пальцы, вкрадчиво протянул: – Возможно, именно ты поможешь решить одну щепетильную проблему, касающуюся записей с камер наблюдения. Кадык бы предательски дернулся, не задержи Акутагава дыхание. Угодливо ласкающий тон Мори обманывал на уровне Дазая и дергал за нервы-нити. Внутренний осциллограф засбоил, пустил помехи по вербалике и оставил скудный набор жестов. Афронт грозил сбить точно с ног, и Акутагава торопливо, как показалось ему лично, пожал плечами. – Один из наших интернов брал препараты со склада, среди которых – пара подучетных антибиотиков. – Мори начал нейтрально-доброжелательно, но обманываться акульим равнодушием не следует – хищник рванет по запаху крови без промедленья. – Однако меня смущает, что он пробирался на склад ночами, в обход охране и коллегам. Скажи-ка мне, Акутагава-кун, стоит ли подозревать его в хищениях? Вопрос-ловушка: и честность, и увертки надежны в предательстве, но не в поддержке. Акутагава отчетливо осознавал, чем будет грозить вскрывшаяся правда, и оттого давился слюной. Смятение и беспокойство выжали напиток из желудка и легкость – из кишок, грозившихся поглотить подвздошные кости. Мори умело эксплуатировал карьерную иерархию, давя авторитетом и без намеков подбрасывая симптомы в анамнез Акутагавы: без должного признания его в покое не оставят, и выведут из жизни по официальному завершению исследования – в тюрьму, медикаментозную кому или иную беспросветность. Но если помнить, что на самом складе камеры отсутствуют, а связь с Дазаем все глубже увязает в прошлом, – словесная цепочка-ответ выкуется крайне быстро. – Предоставленные сами себе события имеют тенденцию развиваться от плохого к худшему. – Акутагава наконец отозвался, обеспокоенно морща лоб. – И, полагаю, в первую очередь необходимо найти доказательства его вины. Мори удовлетворенно кивнул, поощряя продолжить мысль. Слюна валуном рухнула вниз, отчего затошнило сильнее, а во рту разлилась оскомина. Наказание себе следовало подобрать без заминки. – Но в случае отсутствия улик следует наложить… – Акутагава быстро куснул уголок нижней губы. – Дисциплинарное взыскание и лишение доступа к складу. Терять ему было нечего: Дазай предпочел оборвать их контакт, а к ночным дежурствам организм успел привыкнуть. Мори задумчиво хмыкнул, отвел от лица ладони и осмотрел их: бледные и мягкие, точно нетронутые хирургией – но персонал знал, на чьем счету десятки трахеостом [52] и операций на открытом сердце. Акутагаву этот профессионализм скорее настораживал, чем восхищал: одаренный ум найдет лазейку не только в юридических, но и в медицинских законах. – Приятно знать, что наши мысли более чем сходятся, Акутагава-кун. Мори сверкнул быстрой, лукавой улыбкой и притянул к себе какой-то документ. Прищурившись, Акутагава разглядел несколько печатей и по числу пустых строк отгадал назначение – акт о затребовании объяснений. Вписаны они были Мори, не озвучены и ловко убраны в невзрачную кремовую папку. Ловкая демонстрация истинного положения Акутагавы походила на экзекуцию – сотрудника и личности. Сдержаться было непросто, даже сознавая, что хладнокровие – единственный свидетель защиты. Акутагава понимал, что, вспылив, выиграет минутное облегчение, и, сцепив зубы, до резкого нытья в деснах, заставил себя дождаться продолжения речи Мори. – Будет вполне милосердно избавить неопытного интерна от всяческих apices juris [53], – наконец произнес тот, явно насыщенный сковавшим Акутагаву напряжением. – Письменный выговор, запрет на посещение склада в отсутствии старших коллег и… И, разумеется, моя личная просьба не испытывать терпение главного врача. Акутагава совершенно точно ослышался. Он шагнул вперед и столь же порывисто застыл, крепко сжимая кулаки. Пошедшее по кисти напряжение наконец отогрело пальцы, и на какие-то проценты ему стало лучше. Но не легче. – Этого действительно достаточно? – с трудом изъяв из тона требовательность, осведомился Акутагава. – Насколько мне известно… – Твое беспокойство излишне, Акутагава-кун. – Мори легко, беспечно перебил его и пожал плечами, провернув меж пальцев ручку. – Ведь ущерб был нанесен отношению к самому интерну. Не более. Видишь ли, – неспешно одев на нее колпачок, щелкнул его металлическим зажимом и ткнул точно в Акутагаву, – лекарство, которое вполне могло быть им стащено, предусмотрительно заменено неапробированным аналогом. Его загнали в угол одним предложением, ловко выбили из-под ног неустойчивую почву и вынудили мысленно избить себя, кляня за недальновидность и опрометчивость. Когда произвели замену, с чем это было связано и стоит ли в это верить, если Дазай спокойно принимал украденные препараты? Сейчас его выбор ограничен. – В вашей предусмотрительности сомнений никогда не было. – Как и я не сомневаюсь в том, что будущая гордость нашей больницы прекратит обжигаться на воде. – Мори одарил его щедрой на снисходительность улыбкой, после чего кивнул, несколько вздергивая подбородок. – Хорошего тебе дня, Акутагава-кун. – Благодарю вас, – сдержанно кивнул тот, как и всегда, не размениваясь на лицемерную вежливость. Хоть в чем-то напоследок нужно обмануть ожидания Мори. Кабинет Акутагава покинул в полном разладе с самим собой, толкнул степенно вышагивающего по коридору пожилого травматолога – пропахшего дорогим табаком, с гладко зачесанными волосами. Весной Накахара нахваливал его за редкостную лояльность к непонятным – похоже, незаконным – требованиям и устойчивость к хмелю. Акутагава быстро обогнул его и свернул на выход. Кулаки разжать удалось позднее, среди гвалта, детских слез и случайных тычков по ребрам – на самый последний Акутагава ответил подножкой и, растолкав неуклюжую толпу, пробился на улицу. Сил, чтобы вернуться к обходу, не было. Избыток раздумий критически бил по сосредоточенности, а рот слоями наполнялся кислым. Тошноту Акутагава мужественно сглотнул и забросил под язык последнюю жвачку. Приторность обманывала физическое недомогание, но что делать с обнаруженными фактами? Пока что перед ним простиралась разметочная полоса парковки. Машины с нее точно стерли, о них напоминала рельефная грязь, промятая колесами, и въевшийся в саму атмосферу бензин, разводы от которого налипли на поверхности лужиц. Ветер бесцеремонно пробивался под халат, и Акутагава поежился. Люди снова были везде, выводя из себя одним мельтешением. Он понимал, что Дазай не объявится, не вынырнет из людского монолита и не вспорхнет, точно лишившись веса, по ступенькам, чтобы шепнуть на ухо… Акутагава лязгнул зубами, отбросив дурацкую фантазию, и вновь поежился. Вероятность свалиться с пневмонией и избежать объяснения с Дазаем была критически мала. Выкрав препараты, он принял ответственность, пусть и условную, за его здоровье и если не расскажет о возможной подмене таблеток – значит, профессию он точно выбрал по ошибке, признание которой равносильно смерти. И, ощутив, как его накрыло жаром, выжигающим до подступающей мигрени, Акутагава позвонил Дазаю, нелепо набрав номер по памяти. Гудки сменялись возмутительно долго. – Пожалуйста, выслушайте меня! – пылко взмолился Акутагава. Он быстро, воровато огляделся и зашептал, все с той же зашивающейся горячностью: – Я узнал, что возможно главврач заменил лекарства со склада «Аншином», однако я… – Хорошая попытка, Акутагава-кун. – Дазай протяжно зевнул, раз, другой и, причмокнув губами, добавил: – Неделю назад я бы изобразил удивление. Но сейчас… мне на-пле-ва-а-ать. Расколотые слоги отыгрывались на Акутагаве за совершенные промахи. Если бы на сердце оставались синяки, то оно бы давно превратилось в сплошной кровоподтек. Неистово разбивалось о ребра, тщетно проталкивалось с громким хлюпаньем сквозь короткие гудки. Акутагава сухо, яростно всхлипнул. Дазай снова обескуражил его и толкнул к неумышленной мести. Можно было понадеяться, что «Аншин» вытащит вирус из застоя и ударит по всем фронтам: подорвет иммунитет, выведет из строя гемоглобин, выдавит налипший к костям жир и пойдет заражениями по коже – но так возненавидеть Дазая, как оказалось, Акутагава не был способен. Он мог представить, как загибается Накахара, тело которого облепят желто-мутные высыпания и остаточные сангиновые рубцы; и сколько кровоточащей гнили продерется сквозь воспаленное горло Оды, но легче от этих мыслей становилось совсем немного. Ровно до той степени, чтобы втолкнуть тело в холл и задать направление. Со второго этажа больница начинала неотвратимо отмирать, и на восьмом – смердела, оплеванная бестактными по неоправданности надеждами. Стены мрачнели, отбрасывали на самих себя лимонные тени, а бьющий из окон безразлично-яркий свет выхватывал с незнакомых лиц грязные, мокрые следы, переплетения морщин и лихорадочные пятна на щеках и лбах. В отличие от персонала, принявшего бессрочный пост на эмоциональную скупость, пациенты с родственниками на них не экономили. На одном из кресел, небрежно согнанных в угол, к неувядающему фикусу, заходилась рыданиями девчонка, лет пяти на вид. Лица она не прятала, бесстрашно размазывая сопли и дергая посеревший окклюдер [54], и беззвучно – для остановившегося у лифта Акутагавы – жаловалась медбрату. Не узнать его по отглаженной форме и растрепанным медным волосам было невозможно. В груди Акутагавы что-то щелкнуло. Он не желал подтверждений добросердечности Оды, но поперхнулся ими и проглотил с жвачкой. Девчонка хваталась за заботливую ладонь, дергала пальцы и сбивчиво жаловалась, напрашиваясь на ласку. И стоило Оде погладить ее по голове, Акутагава протестующе зашипел. Он не признавался и себе, что нуждался в разговоре с Одой, спихивании вины – за «Аншин» и Дазая, и в итоге оказался заперт у стены, придавленный отрицаниями и тщетными попытками разглядеть сквозь его затылок шевеления губ. Акутагава действительно боялся вещей, так или иначе связанных с Дазаем, и собственной глупости, по вине которой и родился страх. Он не подсмотрел партию на пару ходов вперед – и подмахнул согласие об участии в сомнительном исследовании; он забыл нарастить скептицизм – и повелся на заигрывания Дазая; он позволил чувствам одурманить себя – и едва избежал клейма; и он до сих пор не прикладывал достаточных усилий, чтобы вернуться к прежней цели – диплом и финансовая независимость, – или заметить, наверно, единственного человека, от присутствия которого становилось легче. Ему действительно стоило подойти к Оде и позволить тому завести разговор. Но Акутагава не искал понимания, не желал осторожно-заботливого касания и не нуждался в компании – ему требовалось все и сразу, полное и слепое подчинение, косвенная месть Дазаю и временный приют, чтобы зализать раны. Пусть он никогда в этом не признается, искалеченный затянувшимся одиночеством. Которое и заставило его шугануться от женщины, выскочившей из-за угла и бросившейся к Оде. Тот легко поднялся на ноги и заговорил с ней, указывая на притихшую девчонку, которая с любопытством ощупывала окклюдер и болтала языком, высунутым изо рта. Ода что-то сказал ей, погрозил пальцем, и та послушно задергала короткими, припухлыми пальцами подол платьица. Ситцевое, отороченное мискантом [55] – возможно, последнее, что она наденет. Боль должна проникнуть под глазницу и деформировать веко, в худшем случае – вспучить склеру, наслаивая поверх рыхлую, пронизанными капиллярами, массу. Акутагава не мог поручиться, что Ода действительно обернулся и окликнул его, прежде чем он, яростно потерев веки, втиснулся в подъехавший лифт. Усталые санитары и медсестры зажали его точно в угол, острые лопатки быстро заныли от давящего слоя металла, но дискомфорт всегда был лучшим учителем. Если не можешь расслабиться, быстрее запомнишь, что со временем все скопившееся затвердеет, лишится былой гибкости и будет смолото в пыль. И не придется давиться подозрительной помощью; достаточно не забывать, что на нем с десяток ВИЧ-инфицированных, а следующий тест вполне может показать дополнительные полосы.***
Акутагава было безумно обидно оставаться неизученным, переставшим быть нужным и на редкие вечера, и он неистово кричал на самого себя – беззвучно, вглядываясь в перекошенное отражение, и не удержался от жалости к тому ничтожеству, которым он себе казался. Зависимым, потерянным и зараженным. Он терпел поражение по всем фронтам: солдаты-эмоции дезертировали, утащив за собой рациональных командиров и сдав в плен генералов-стратегов. Маршал остался на растерзание триумфу потерянности. Принятое решение – впрячься до последней мысли в работу – в исполнение приводилось с трудом. Телефон отвлекал Акутагаву молчанием мессенджеров. Единственный таргетный препарат от внутренней расхлябанности не выходил на связь. Злиться, обижаться и терзаться ревностью можно было бесконечно, и в попытке отвлечься расчерчивались бланки на утилизацию. Устаревшие формы оставались формами, в заполнение которых Акутагава ушел с головой: внес схему лечения Дазая, совместил ту с его состоянием и попытался провести параллель с одним из больных, подсаженных на «Аншин». Бесполезно: в отсутствии данных по крови и ДНК структуру генетического кода не определить. Акутагава не раз втаптывал гордость в унижения и звонил Дазаю, нарываясь на равнодушные гудки. Сообщения тот все-таки читал, но на уловки – намеренное злоупотребление словосочетаниями «диспансерный учет», «обнаружение лейкопении» [56], «цитотоксичная [57] активность лимфоцитов», «насильственное социальное сопровождение» – не поддавался, отчего Акутагава нервничал все сильнее: довел ли он Дазая до точки невозврата или тому было феерически наплевать? Реальность ответ старательно прятала, выкашливая по утрам трезвон будильника и ворох работы. Жизнь вкривь и вкось продолжалась. Укуталась в сарафан августа и гордо ковыляла по раскаленному асфальту. Недосып, нежелательная привычка, добивал организм, и в один день он достиг предела. Воспаленные сухие глаза изнутри кололи незримые пылинки, и при попытке промыть их взрывались очередным лопнувшим капилляром. Тело закостенело: на уровне поясницы в позвоночный столб точно вбили тяжелый булыжник, а пальцы словно распухли до невообразимых размеров, и карандаш выпадал не в первый раз за час. Акутагава невнимательно заполнял карты, без конца затирая ошибки и забывая прикреплять анализы. На кофе он не надеялся: после третьей чашки взбунтовался желудок и заглушить голодное бурление было нечем. Бодрость выкачивал из опостылевших воспоминаний. Самое свежее разменяло пятый час, а Акутагава все обдумывал: изменила бы хоть что-нибудь так и не проявленная строптивость? Он залпом проглотил холодные горчащие остатки. По ноздрям ударил пряный коричный запах, мешавшийся утром с душком луковых сэндвичей, машинного масла, молочных коктейлей и взопревших – в духоте и давке – тел. Неопрятная смесь душила вокзал, а Акутагаву чуть ли не вывернула наизнанку. Он тщетно оглядывался, высматривая в серо-черной толпе силуэт Дазая, но в итоге признал, что присланное им сообщение оказалось исчерпывающим: «Оставь лекарства на Шин Йокогаме [58]. Камера хранения – 3, код – 452». Сухо и лаконично, и только отчаявшийся идиот видел намек в простейших цифрах. Слепая надежда того, кто отбросил нож в сторону и не отсек прошлое – иначе бы он не вложил в пакет с остатками препаратов, записку с повторным предупреждением и не вписал вместо традиционно бессмысленного постскриптума фармакологическую экспертизу. Красиво агонизировала и последняя просьба: не отпускать вожжи и держать болезнь под контролем, пусть вдали от Акутагавы, но искать самую эффективную схему лечения и человека, которого не запугать терминальной стадией. Вспоминать это было горько и унизительно, но сонливость оставляла крайне скудный выбор. С картами он разобрался к обеду и, перекусив стащенным из сестринской никуманом, Акутагава отправился к Мелвиллу. Его состояние – сплошная критическая ошибка, пытаясь исправить которую, делаешь хуже. Опухоль начала малую войну, ВИЧ взорвался ядерным грибом над полем боя. Солдаты-лейкоциты безвозвратно терялись, а вколотые иммуностимуляторы выходили с кровью и мочой. Солнце светило слабо, нехотя проникая сквозь жалюзи. До кровати лучи не добирались, и в полумраке постельное белье выглядело несвежим и серым. Лежащее на кровати тело смутно напоминало Германа Мелвилла – обвисшая, дряблая кожа, истончившиеся, словно истертые в ступке, ломкие волосы, пожелтевшая в контрасте с синюшно-багряными пятнами кожа и потрескавшиеся губы. Добивала капельница – немой укор истощенному организму. Но Акутагава знал, что самое страшное – под пижамой. Поверья гласили, что из лопаток вырастают ангельские крылья; реальность смеялась над легендами и взращивала на них падальщиков – дегтярные пятна, с вкраплением бурого. Подкормленные трупами лейкоцитов, они росли, уплотнялись и причиняли Мелвиллу боль. – Это ты, Моби?.. – прошелестел Мелвилл. Акутагава посмотрел на него с нескрываемым неодобрением и, не отвечая, прошел к изголовью, коротко пробежавшись пальцем по открытой коже. Сухая, холодная, без новых пятен и с тяжелым запахом. Мелвилл застонал, отвернулся к окну и горестно шепнул: – Глупо, наверно, ждать, что мой мальчик вернется. Моби Дик бы не пришел в любом случае. – Кто это? – безразлично откликнулся Акутагава, натянув стерильные перчатки и перекрутив винтовой зажим капельницы. Та устало дожимала последние капли. Акутагава потянулся к тумбочке, вытащил ватку, флакон со спиртом – дальше руки исполнили все рефлекторно. Простейшие медицинские процедуры его успокаивали. Пять минут с правом на ошибку – редкость в его положении, и ей не стоило брезговать. – Посмотри… в книге. Мелвилл издал затяжной стон и покосился на Акутагаву. Слез – то ли от воспоминаний, то ли от испытываемой боли – он не сдерживал; и те, густая, скапливались в одноименном глазном мясце. От Мелвилла нестерпимо несло врачебной ленью – мочой, потом и разлитым спиртом. Ему не хватило сил, чтобы дотянуться до звонка и позвать Акутагаву – хотя бы ради утки; оставшемуся в отделении Накахаре – ума на повторный обход, а доверенной медсестре – желания избегать выходных. Придется искать того, кто поможет обмыть больного. Мелвилл слишком ослаб, чтобы ворочать его в одиночку, – истощенное тело напоминало плавящуюся жабу, лишенную костей и мускулов. – Книга… – слабый шепот Мелвилла отвлек Акутагаву от капельницы. Тот осторожно вытащил венфлон, растер по коже спирт и налепил свежий пластырь. Обтерев тыльной стороной ладони лоб, посмотрел на журнальный столик: стопка книг поредела, осталось две потрепанных, и из верхней торчал уголок старого фото. Акутагава разглядел золотистую шерсть и вытянутую морду со слюнявым языком; Мелвилл же видел друга. – Я ведь еще встречусь с Моби, правда? Акутагава сухо качнул головой, избавился от перчаток и швырнул снимок на тумбочку. Сыпать лживыми соболезнованиями он не планировал. – Я скоро вернусь. Шепот Мелвилла догнал его практически сразу. – У вас тут… работают славные ребята. – Мелвилл измученно застонал. Он выглядел очень уставшим, словно прожил всю жизнь прямо сейчас, за промелькнувшие секунды. – В обычной палате за мной приглядывал хороший медбрат. Он сказал, что ты один из лучших в отделении. Потому что не умеешь сдаваться. – Меланома, как оказалось, тоже, – отрезал Акутагава, проворачивая ручку. Два бесстрастных щелчка легли поверх коротких слогов фамилии. – О нет, она уже проиграла… Дверь за собой Акутагава захлопнул нарочито громко, прищепив сорвавшееся в погоню старческое пустословие. Цыканье заскворчало на губах, осело на иссушенной коже со слюной и стерлось вороватым жестом. Акутагава нахмурился и отправился к кабинету Накахары. Исхудавший, сменивший жир на выбеленные шероховатости растяжек, Мелвилл все еще весил более тридцати кан [59], и Акутагава понимал, что не справится. Руки напрасно сомнут и исщиплют кожу, а губка войдет в каждую складку, но не пролезет под спину. Очередной минус предсмертного исследования – в грязи тонет тот, кто расписался первым. Сожалеть было критически поздно, и Акутагава, воспользовавшись коридорной пустотой, шлепнул себя по щеке. Метод-обманка – против сонливости и мыслительной персеверации [60] – привел в чувство и расшевелил привычное раздражение. Оно помогало беспрепятственно огибать повеселевших медсестер, задорно зазывающих выпить чаю. Всем было плевать на его неприязнь, он оставался «загадочным красавчиком-интерном», а Хигучи – единственная брошенная вниз капля доверия – не сдерживала мечтательных вздохов во время былых обходов. Протиснувшись в административное крыло, он окунулся в тишину. Мимо проскользнула сотрудница отдела кадров – невысокая, в очках и с мышиными волосами – и незаметно кивнула. Мори Огай идеально вымуштровал персонал. За исключением Накахары – его голос предупреждающе взрывался прямо за поворотом. Горячая, контролируемая угроза пыталась выжечь собеседнику связки, но тот, очевидно, стойко сопротивлялся. Поглощенный словесной схваткой, он явно не услышит стука. Акутагава открыл дверь пинком. Массивное кожаное кресло развернулось, являя взору взмыленного Накахару, который безразлично кивнул, приглашая сесть. Из его уха робко выглядывала светлая гарнитура, прикрытая встрепанным рыжим. В холодном свете конференц-зала подобный оттенок смотрелся вульгарно, но в родном кабинете – идеально гармонировал с обстановкой. Крошечный, пропахший шалфеем и дорогим алкоголем, он щедро делился персиковым оттенком, отскакивающим со стен, шкафов и углового сейфа. Солнечный свет теплел и рассеивался по пространству, бликуя на пустеющем бокале, обод которого Накахара отчистил до блеска. Смягчалась и резкая белизна распахнутого халата – ровно до насмешливо кривящихся губ. – Идея о похоронах за счет клиники больше не кажется аутичной! – гаркнул Накахара и пинком направил кресло к окну. Акутагава интуитивно понял, что его собеседник – Анго. На него самого кричали без эмоций, срываясь в пропасть усталости, не более; на Дазая – с нарочитым придыханием. Накахара повернул голову быстро, в злых глазах читался прямой посыл. Гудрон – жвачка из которого портила зубы чуть меньше – наверняка твердел не менее стремительно, чем его взгляд, и если бы так взглянул Дазай… Вряд ли бы Акутагава выжил. Назойливость самоуничижения злила, вдалбливала трахею в позвонки, а разум – в кипящие эмоции, и он, свирепо втянув воздух, быстро и яростно приблизился, вцепившись в холодный пластик гостевого стула. – Это срочно. – Не срочнее и твоих похорон! – рявкнул Накахара, не отрываясь от гарнитуры. – Похоже, Дазай-сан оказался прав, назвав вас дешевой истеричкой. Одна фамилия, слабое когнитивное искажение – и затребованное внимание само упало к ногам Акутагавы. Гневно раздуваемые ноздри, обнажившиеся в грозном оскале зубы и судорожно плеснувшее на стол вино – лучшие свидетели умелой манипуляции. Акутагаву Накахара, выбиваемый из спокойствия за счет темперамента и отсутствия муштры свыше, страшал отстраненно, и выстоять было несложно. Он выпрямился, скрестил на груди руки – этакий интуитивный щит – и требовательно вздернул подбородок. – Один медбрат к ВИП-ам. Срочно. Накахара сдержался, потому что глотнул из бокала. Его плечи гневно подергивались, рваный ритм дыхания легко считывался с тяжело вздымающейся груди, и Акутагава не поверил, когда тот удержал руку от удара по столу. Кулак замер буквально на расстоянии плеска вина, которое сдержало Накахару повторно, и о нарочито медленно глотнул. Гнев все еще подкармливал разошедшуюся по телу дрожь, но разум обуздал обоих. – Молодой и перспективный, а уже позволил какой-то опухоли впиявиться в разум. – Самодовольная ухмылка блеснула на губах с каплями вина, но все еще пресная, разрешающая. – Впрочем, бери, кого пожелаешь. Но, разумеется, не этого парня. Откинувшись на спинку, Накахара выразительно щелкнул по бокалу. Он сам подталкивал к плоским шуткам, алча разбить оскомину в пыль, но Акутагава стоически отмолчался. Желанное разрешение не стоит ответной остроты – та без вариантов отзовется дежурством или мытьем уток. Оптимальный ответ – кивок, позволивший шагнуть к двери спокойно, под вновь засвистевшие за спиной угрозы. Вербальные снаряды пробивали деловой тон собеседника: с мембраны сорвался возмущенный писк, мгновенно срезанный бдительным Накахарой. – Отмена рабовладельческого строя не гарантирует свободы лично тебе! Пластиковая дверь приглушила его, а через поворот и вовсе накрыла тишиной. Акутагава потер переносицу и, привычно свернув к лестнице, вбежал на восьмой этаж. На втором пролете щелкнул коленный сустав – раньше бы он стер в кровь все ноги – и заныло плечо, толкнувшееся в табличку «Онкология». Двойное матовое стекло впивалось в пластиковую раму и надавило на кость, напоминая, что его место отныне – этажами ниже. Таргетное напоминание заблокировало ностальгию, и Акутагава добрался до сестринской быстро. Сустав хрустнул снова, напомнил о временно затихшей спине и растворился в подкатывающем нежелании – ко всему. Медперсонал – два дружелюбных силуэта – заметил его не сразу, негромко переговариваясь у разложенной гладильной доски. Остро пахло кондиционером для белья и нагретым воздухом. Раскаленный утюг безжалостно выжигал из воздуха прохладу, а из Акутагавы – кашель. Хигучи вздрогнула, выронила стопку свежих полотенец, и Ода едва успел словить их. Неловко, скользнув коленями по немытому полу и упершись лбом в локоть Хигучи. Та ойкнула, пробормотала извинение и отступила. – Акутагава-семпай! В испуганном выдохе сквозило проигнорированное волнение. Акутагава шагнул к Оде и вздернул подбородок с высокомерием, почерпнутым у Дазая. – Ты. – Приветствие демонстративно опустилось, затененное натянутым недовольством. – Слишком долго бездействуешь. Как врач, – нахальное повышение в должности, чтобы ярче сыграть на контрасте должностей, – я имею право на то, чтобы оштрафовать тебя. – Н-но Акутагава-семпай… мы же тут… – Хигучи замялась, неловко взмахнув утюгом. Запахло паленым волосом; Ода торопливо поднялся, сбросив полотенца на доску, и ловко отнял агрегат. Он был абсолютно спокоен – в отличие от Хигучи, – знакомо пах табаком и не выражал агрессии. – Что нужно сделать? Акутагава искал подвох в его безотказности, но результат уходил в минус. Ода не открывал ни единой эмоции, кроме самой ненужной, и это добавляло уязвимости не ему. – Обмыть тяжелого больного. И не надейся, что я имею в виду тебя. Колкость вспорола намек, обнажая влечение, и показалось, что он пересек последнюю черту. Акутагава подначивал и знал, что за это его следует ударить. Стоическое сопротивление Оды выбивало из равновесия и ставило в тупик: как сильно тот душит негатив, если сквозь кожу сквозит не только пигмент, но и невозмутимость? – Номер палаты? – спокойно спросил Ода и не глядя вытянул пару полотенец. – Провожу, – холодно бросил Акутагава и отступил, пропуская его к стеллажам. Легкие металлические конструкции перемежались пластиковыми ящиками и алюминиевыми поддонами, на которых Ода быстро, но без спешки, находил необходимое: ватные тампоны, початое мыло, тальк и борная кислота. Хигучи осмелилась отойти к бойлеру и подставить таз. Вода плюхалась в таз чуть ли не комьями – перебой с водоснабжением как неизбежное последствие ремонта – и била по ушам. Акутагава сдернул с ближайшего стеллажа упаковку пластырей и перебросил Оде. Тот с непониманием покрутил ее, но не отказался, впихнув в карман вместе с тальком. – Вам нужна помощь, Ода-сан? – негромко спросила Хигучи. Лицо ее было опущено и скрыто за волосами. Голос сдавал подступающие рыдания – дешевый трюк, от которого женщины не в силах отказаться, – и Акутагаву перекосило. Он прекрасно помнил, как приступы сестры срывались в истеричный плач. Колоть успокоительное – невыносимо трудно, Гин превращалась в сплошную челюсть, и порой игла впивалась в кожу наугад. К счастью для нее, Акутагава всегда попадал в мышцу. – Не беспокойся, – отозвался Ода и, подойдя к бойлеру, перекрыл кран. От таза валил густой пар, яростно плюющийся жаром в атмосферу. Пожалев оплошавшую Хигучи, Ода не вылил воду и кивнул на окно. – Проветри, пожалуйста. – Хорошо, – кивнула она, слизнув с губ блеск. – Надеюсь, вы сумеете помочь Акутагаве-семпаю. Ожидания, которые не оправдывались, уродовали ее, выступали сплошной краснотой на веках и неравномерно-пятнистой – на щеках. Тонкая рука, потянувшая к оконной ручке, ухватилась за нее с пятой попытки. Акутагава заметил это от порога и, неодобрительно сощурившись, прикрыл дверь. Ода успел оторваться на несколько шагов, спокойно прорезая узкое пространство коридора. От него – высокого, широкоплечего, вооруженного медным тазом и кипятком, – больные и персонал отшатывались добровольно; Акутагаве оставалось семенить следом. В ВИП-е Ода оказался в первый раз и сдержанно осматривался. Акутагава выразительно цыкнул и, дернув того за рукав, затащил в сестринскую. Воду следовало разбавить, чтобы оградить Мелвилла от горячих пыток. – С некоторыми людьми тебе стоит быть мягче, – сказал Ода, провернув ручку крана и подставив под струю ладонь. – Оставь занудство для своих детей. Акутагава ощерился и прибавил напор воды. Брызги полетели на обоих, оседая на рукавах, и паре капель удалось плюнуть в лица. По дрогнувшим плечам Оды было заметно, как тот подавил вздох, и Акутагава почувствовал нечто, похожее на удовлетворение. Шагнув назад, бессмысленно стряхнул с манжет влагу и выудил из кармана смятую упаковку двойной фольги – жвачка закончилась утром, и подступающий к горлу ком придется сгонять самому. – У меня нет детей, – ровно ответил Ода и, поболтав рукой в тазе, перекрыл воду. Пар валить перестал, но упрекнуть все равно следовало – точно вколоть дозу в надежде, что отмирающее тело оживет. – Неудивительно. У таких, как ты, все равно получился бы сплошной брак. Непозволительный перебор. Кумулятивный эффект [61] сработал четко, и Акутагаву отбросило к стене. Под затылок легла горячая ладонь, вторая – ухватила за талию. Крепко, но с разрешением вырваться. От Оды сильнее начало разить дешевым табаком, под щетиной промелькнул воспаленный прыщ и лоб кольнули жесткие пряди. Не перенять его эмоции – нереально: одномоментно тот вожделел и ударить, и засосать – грубо, беспардонно, подчинительно. Последнее всколыхнуло интерес, по телу прошелся жар, и Акутагава почти обмяк в его хватке. Время растягивалось, смакуя ожидание, и доли секунд стекали горячим дыханием по губам. Жажда затмила мысли и застучала в висках истомой. Но легкое движение оборвало все: прогнувшись навстречу, Акутагава словно отрезвил Оду, и тот отстранился. Пришлось поджать губы и симулировать недовольство. – Я терпеливый человек. Но я бы не советовал выводить меня лишний раз, особенно пересказывая глупые сплетни. Акутагава не ответил. Он не любил оправдываться, прояснять свои же действия и любые компромиссы – отточенный до остроты принцип отторжения такого не позволял. И если обычно Ода, прерываемый его грубостью, выбирал недоговоренность, то сегодня – от нее отказался. – На моей улице живет несколько матерей-одиночек, и по выходным я помогаю им, присматривая за детьми. Не стоит превращать пустяк в повод для пересудов. Акутагаве полегчало, не услышав продолжения-упрека, и, когда звякнул таз, он проследовал за Одой, наконец-то вернувшим привычную невозмутимость. И пусть Акутагава добился желаемого, земля под ногами ощущалась все так же печально и отбивала... Что именно, задумываться не следовало. – Вторая палата, – коротко бросил он и наконец избавился от ненужной упаковки. Та плюхнулась в урну бесшумно, опускаясь на днище, – больные, прикованные к постелям, чистоту нарушают очень локализовано. – И не забудь про перчатки. Мелвилл встретил их неразборчивым бормотанием и подрагивающими, в попытке поприветствовать, руками. Его разморило от лекарств, но ослабленный организм отторгал сон. Воздух взопрел, и Акутагаве подурнело. Зажав нос, он шагнул к окну, позволяя Оде приступать. – Давно не виделись, Мелвилл-сан. Надеюсь, вы не будете против внесения элемента интимности в наши отношения. Успокаивающий шепот перебил громкие стоны, а мягкие, но уверенные движения рук, стянули с Мелвилла сорочку в цветочек. Обнажилось белое тело, бесстыдно демонстрирующее все складки, неровные пучки волос – в паху, на бородавках и под коленями – и пожелтевшее белье. Ода приступил к обмывке, и его работа заворожила Акутагаву. Пот и кожное сало легко стирались с кожи, махровое полотенце ныряло в каждую жировую складку и после – ссыпался тонкий слой талька. Ода легко ворочал тучное тело Мелвилла, не требуя помощи, и оставалось лишь разглядывать его руки – загорелые, мускулистые, с узором проступающих вен. Однако засматриваться на его профессионализм было неправильно. Акутагава одернул себя, сглотнул скопившуюся слюну и отвернулся к окну. Сквозь открытые жалюзи серело разбухающее от скапливающей воды небо, мрачное, как и он сам. От стонов Мелвилла – прерывистых, заглушающих плеск воды и убаюкивающий шепот Оды – в ушах звенел голос Дазая, в одну из ночей небрежно бросившийся оспариваемым рассуждением: «Они все равно обречены, не на смерть, так на лечение. Неоперабельные опухоли – то еще испытание, и даже я не рискнул бы». Он, пусть и невольно, пошел на худшее. Патогенез ВИЧ можно проследить по анализам и личным наблюдениям, но единственной панацеей оставалась смерть. Медицинское бессилие дробило центры по борьбе с ВИЧ/СПИД, и те накладывали бесконечные ограничения на исследования – локальный геноцид под притворной цивилизованностью. Метафора, давно обернувшаяся явью, искала текст-пространство, чтобы обосноваться – и пока что Япония сопротивлялась. Акутагава рефлекторно сглотнул и ощупал подушные лимфоузлы – отсутствие воспаления слабо, но успокаивало. А до ежегодного медосмотра оставалось полмесяца. – Ты же знаешь, Ода-кун, – проскрипел Мелвилл, – что приговор это вовсе не сам ВИЧ, а безучастность, которая его окружает? Акутагава резко обернулся, хмурый и раздосадованный. Абстрактные рассуждения давались легко, но сосредоточиться на конкретном пациенте, от которого запахло мылом и тальком, – по-прежнему сложно. От Мелвилла зависит его будущее, пусть и на скромную десятую долю, но воспринимался он отстраненно и плоско: столбцы анализов, дозировка препаратов и число жалоб. – Разумеется, – мягко ответил Ода и, наклонившись, подоткнул одеяло, упрятав нижние уголки под матрас. Мелвилл почти не двигался; простенькая хитрость удержит тепло до следующего обхода. Удивления Ода не выразил, и до Акутагавы запоздало дошло: Дазай мог сболтнуть ему о проводимом исследовании. Это встревожило по причине личной паранойи: от нелепой цикличности следовало избавиться как можно скорее. – Многие забывают, что милосердие – это не то, что ты бросаешь слабому из жалости, – хрипло выдавил Мелвилл. – Ты добр к кому-то потому, что не находишь в себе сил продолжать идти и надеешься… – По дешевке купить чужую помощь, – оборвал его Акутагава, швырнув Оде забытое полотенце. Сердито вдохнув – до последней свободной молекулы в легких, – смахнул в ладонь сор с тумбочки – ватные тампоны, два измазанных гноем пластыря и посеревший бинт. Комкать все это – особенно приятная альтернатива перебранке. Ода молча протянул ему черный пакет, от которого Акутагава отфыркался и швырнул влажно-шершавый ком в таз. Помутневшая вода колыхнулась, пустила по поверхности возмущение – но не Ода. Стоическое терпение напоминало химиотерапию: рано или поздно изуродует владельца, и к сорока годам кризис вызовет мутацию. Мелвилл отвернулся к окну. Редкая, жиденькая щетина, которую Ода не успел промокнуть полотенцем, слегка поблескивала на свету. Под ней застряли пигментные пятна, медленно опоясывающие челюсть, готовясь накрыть морщины. Немощнее, старее, омерзительнее – нелестные эпитеты набирали реальную силу, чтобы подстегнуть меланому и вирус. – Категоричность нынче присуще всем молодым людям, не так ли? – На тонких губах Мелвилла мелькнуло подобие улыбки, и он снова покосился на Оду. – Любой вирус похож на ржавчину, проникающую в дверную петлю, на которой и проворачивается история человека. И если ее вовремя смазывать – до финала доберешься в самый подходящий срок. – В этой истории изначально нет смысла, – буркнул Акутагава. Он бы отгородился от них обоих, но увы, стандартный защитный жест отсекли выпачканные гноем и кровью перчатки. Скверно. Разговор сворачивал в тупик – метафорический гуманизм в традиционную терапию включен не был, и растрачиваться на него Акутагава не желал. – Смысл в том, чтобы добраться до ее конца, – пожал плечами Ода и, протерев тумбочку ватой, вопросительно взглянул на Мелвилла. Тот слабо, точно израсходовав наконец остаток сил, кивнул и затих. Его веки слабо подрагивали, и Акутагава предпочел опустить жалюзи, прежде чем кивком указать Оде на дверь. – Уверен, что змея, пытавшаяся заглотить свой хвост, думала также. Запоздалый, рубленый ответ – ради послевкусия, оседающего за последним словом и хлопнувшей дверью. Акутагава вывел Оду из ВИП-отделения быстро, по одной из перекрытых лестниц: реально там пройти один этаж, но чтобы избежать расспросов, его более чем достаточно. Первые полчаса после обхода свободны лишь для заведующих и главврача. – Стоит ли уточнять, насколько хорошо ты забываешь о прошедшем получасе? – строго осведомился Акутагава, прежде чем пропустить Оду в сестринскую. Упершись рукой в косяк, он загородил проход, но не себя, и теперь давился ненужным вниманием. Слишком пристальный взгляд, неподдеваемое спокойствие и чертово бессловесное согласие – подцепить было не на что. Акутагава возмущался из внутреннего отрицания – на доверии достаточно обжечься единожды, чтобы отхаркивать его в будущем, – и ожиданий, по которым пошли глубокие трещины. Ода не был похож на Дазая, но при этом смотреть на него, не вспомнив задавливающей зрачки жженной охры, обманчивой небрежности волос, эксцентрично выглядывающих из-под одежды бинтов, да искусного, убедительного тенора – практически невозможно. И Акутагава пошатнулся, едва не брошенный равновесием, но Ода вовремя подхватил его за локоть. В суне [62] от носа стремительно пронесся пол, но затрещиной не наградил. Акутагаву дернули в сторону, и он инстинктивно двинул локтем. Плеск воды смыл слабость, но так и не вымыл подозрительность: то ли удар пришелся по тазу, то ли мутную воду бултыхнул Ода. – Давление, вестибулярный неврит [63] или хуже? Акутагава лихорадочно копался в лексике – та словно луна, так и не выловленная ситом из озера. Когнитивная апатия наконец выжала разум и бросила подачку-подсказку: со стоном качнуться и позволить отвести себя в сестринскую. Бумажная простынь прошуршала под слабым грузом, от бойлера донеслось хлюпающее ворчание и наверняка водный пар, а в нос бесцеремонно вогнали нашатырь и царапнули по крыльям ватой. Ее Акутагава вырвал грубо, оцарапав Оде пальцы, и исподлобья покосился в проем приоткрытой двери. Сквозь узкую щель снующие силуэты казались размытыми. Акутагава со стоном похрустел шеей и потянулся, вслушиваясь в нарастающий гул стиральной машины. Ода не тратил времени на надоедания и вернулся к работе, невозмутимо забрасывая в таз простыни на следующую стирку. Вцепившись пальцами в край кушетки, Акутагава вяло наблюдал за ним, обещая себе вот-вот вскочить, так что на предложение Оды согласился автоматически. Закисающая бодрость требовала дозы кофеина, а мысли – уединения. Акутагава признал, что сейчас уступил Оде, поддался общей усталости и частично – надежде на слухи о Дазае. Все остальное – навеяно нашатырной вонью, смешавшейся с хозяйственным мылом и лекарствами. Закинув руки за голову, он откинулся на кушетку, насуплено вперившись в потолок. Слабозаметная паутинка трещинок напоминала неровную клетку марлевых бинтов, а те вытягивали воспоминания-зависимость. Думать о Дазае – в разы унизительнее, чем соглашаться на кофе Оды, но по самолюбию било последнее. Акутагава отчаянно не подпускал к себе балласт эволюции, и тот настойчиво въедался в его отчужденность, оставляя метки для паники и предательства. А обманутое ожидание гниет быстрее, чем свежий рубец. Той же ночью Дазай вернулся в больницу и буквально выволок Акутагаву из ординаторской, чтобы зажать в подсобке. Спрашивать, где он достал ключи, значит, обрекаться на ревность. Колоть любыми обвинениями – жалко и мелочно. Гораздо нужнее – до головокружения и бешеной пляски пульса – упиваться собственнической хваткой и сбивать до синяков колени. – Да что же вы со мной делаете… – в полузабытьи выдохнул Акутагава. – Убиваю… – В шепот Дазая вкралось маниакальное возбуждение. Оно оседало дрожью на теле, проникало в нутро с горячими пальцами и заставляло давиться стонами. – Ведь ты так старательно забываешь, что я людьми не дорожу. – Позвольте мне умереть за вас. Акутагава взмолился томно, настойчиво, не заметив, как в уголках рта заблестела слюна, с чавканьем всосанная Дазаем, яростно и испуганно вцепился в него, хватая за плечи, лопатки, тщетно пробиваясь пальцами сквозь ребра и сдавливая мягкую кожу бедер. Дазай со страстью отозвался на призыв, взял его среди швабр и коробок с моющими средствами, и дважды по голове заехал пульверизатор, а спину оцарапывал грубый картон скопивших позади ящиков. Вспышки недовольства разгоняли экстаз, пускали инъекцией по сосудам и выдирали все новые и новые мольбы… Пока в сон не ворвался настойчивый писк. Реальность со стояком совмещалась убого, и, переключив одну из машинок на полоскание, Акутагава сумел наконец разочароваться. В себе. Дазай Осаму – словно бритва, без сожалений срезающее лишнее. И легче всего под нее ложилась свежая корка, наращенная на переживаниях раненного собственной ненужностью. Мучительнее всего не позволять себе сойти с маршрута. Оголенные флюиды пронизывали тело, сужали локус сознания до одной, критически несовместимой с реальным, мыслью. Смелость впивалась в плоть и разум, напрягала мышцы и заставляла шипеть сквозь крепко стиснутые зубы – что он не посмеет сдаться. Агония, терзавшая его душу, ментальная, остальное Дазай пощадил. Сжать онемевшие пальцы в кулак Акутагава сумел не сразу, но до нового оцепенения. Сухожилия, идущие вдоль фаланг, точно разрезали ножом плашмя. Акутагава сколлапсировал, чтобы взорваться – всей скопившейся болью. Он и понятия не имел, что ее может быть так много: пульсирующей, разрастающейся и незримой. Но ему полегчало, и к возвращению Оды он вывел скопившиеся переживания к качественно новому. – Тебе стало лучше? – Нет, – мотнул головой Акутагава и, грубо выхватив пластиковый стаканчик, убрался прочь. На вкус кофе оказался более жгучий, чем обычно. Коньяк любезно обезболил душевную гангрену: из глаз ушла сухость, из дыхания – спазмы, а из творящегося в голове хаоса – инфекция поражения.***
Недели на исцеление определенно не хватило. Но вышагивал Акутагава тверже, чем ранее, и с отключенным мобильником. Перчатки натягивал не так остервенело и не искал возможности увильнуть от обязанностей. Он начал дробить жизнь на интервалы и отсчитывать их по разным ориентирам. Дни отмерял трезвоном будильника, часы до обеда – количеством проведенных осмотров, а расстояния – самим интерьером больницы. Акутагава знал, когда следовало сосредоточиться: территория меченых начиналась после серии знаков. Пробковый пол сменился темным ворсом, светлость спала со стен и уступила место вишневому дереву, вонь лекарств шугано вырвалась назад и стихло эхо мучительных стонов. Так завязался второй месяц без Дазая. Акутагава всегда осматривал Мелвилла в последнюю очередь; сегодня пожалел о существовании второй палаты в принципе. Первая реакция – самая эгоистично верная. Ослабленный организм отказался подчиняться разуму, и простейшее телодвижение обернулось трагедией. Щедро расплесканный физраствор утопил венфлон и шнур легкого пластика, нахально подмахивая штатив капельницы. Пугливо комкалось одеяло, заботливо накрывая забытую утку. Мелвилл распластался на полу; поры на обрюзгшей коже забивались кровью. Та густела на раскроенной – явно об угол тумбочки – макушке, пузырилась и стекала по волосам, редким, серебряным и ломким. Багряные сосульки оплетали пряди, рисовали узор на лице и марали руку, что еще настойчиво подрагивала и тянулась – к фотографии Моби Дика. Широко распахнутые глаза остекленели, а с губ стекала вязкая слюна. Хрипы застревали в горле. Но на сострадание пробила почему-то пижама – в мелкие выгоревшие васильки. Ткань задралась и обнажила пораженную спину: черные пятна мешались с багряными, спотыкались о синие и частично тонули в дряблой коже и складках. Никому не нужный старик готовился к встрече с единственным мертвым другом. Акутагава выронил все, что держал в руках, и под грохот рванул к нему, плюхаясь на колени и суетливо нащупывая пульс. – Только посмей сдохнуть у меня на руках! Дыхание участилось, смешалось со многими хрипами, пока он, измазанный старческой кровью и слюнями, пытался набрать номер Накахары, который, вынув из беспрерывной дегустации вин, велел не отпускать Мелвилла. Смерть, по его словам, не выплатила старые долги. Акутагава выронил мобильник в кровавую лужицу и, поправив Мелвиллу заляпанную пижаму, впитал одеялом скопившуюся на полу влагу. Облегчить дыхание и не доламывать возможно искривившиеся кости – его первостепенная задача. В пространстве издевательски распрыгались лейкоциты и тромбоциты, а сверху – мазки гемоглобина. И сразу же в губы начала въедаться кислая соль, а к языку налипли мерзкие недожеванные лохмотья завтрака. – Если ты помрешь… – Акутагава сплюнул одеяльный ком. – То покончишь со всем этим. И с теми, кто надеется на лекарство. Грубая ложь должна расшевелить увядающее сознание Мелвилла. Такие, как он, не умрут, пока их не отпустят – отмучаются за всех, пока не отпустят. И Акутагава воспользовался этим: наклонившись к холодному, отчего-то пахнущему рисом и клеем, уху, нашептывая дурацкую аллегорию со скрипом петель на тугой двери, – пока не явился Накахара. И дыхание Мелвилла постепенно восстановилось. Наблюдая за медсестрой, поправляющей ему кислородную маску, Акутагава утер вспотевший лоб. В горло перестал отдавать сбившийся пульс. С побуревших перчаток стекла пара сизо-алых капель. Обтертые о ножку койки кроссовки избавились и от нечистот. – Отвезем в реанимацию и, если не полегчает, доведем до комы, – безрадостно подытожил Накахара, наклонившись за фотографией Моби Дика. Большой палец невесомо, почти ласково огладил пса по голове, а губы довольно дрогнули. – Стоит ли оно того? – Нет. – Накахара ответил быстро, без сомнений, и, небрежно отшвырнув фото на кровать, добавил: – Но, в отличие от тех, кого мы травим «Аншином», ему будет все равно. И Акутагаву снова затошнило. Сомнительное продление жизни ради спорных целей. У Мелвилла нет страховки, родственников и, похоже, друзей; но в его теле – ценный препарат. Нужно убедиться, что он просечет распространение вируса, который никогда не боялся комы. В коридор, просторный, светлый, сбегающий к окну в обрамлении тафтовых штор, Акутагава вышел без спроса. Лязг носилок – колеса держались на слабых гайках из вежливости – действовал и на без того обуглившиеся нервы. Мир за стеклом помутнел, загустел, окрасился сине-зеленым, а вверх рванули пузырьки воздуха. Ответственность – словно давящая толща воды, из-под которой Акутагаве не выбраться. Смерть прошла слишком близко. Она не на секунду не рисовалась милосердным ангелом; ее оказалось достаточно, чтобы Акутагава содрогнулся и бессознательно набрал знакомый номер. По кнопкам он попал не сразу, а издерганные, порванные гудки все усугубляли. – А-а-а? – наконец протянул Дазай, ожидаемо недовольно. Судя по тону, мобильник он выхватил порывисто, но нужного звонка так и не дождался. – Дазай-сан, у меня почти умер пациент, – выпалил Акутагава, ухватившись за якорь-телефон обеими руками. – Я почти пожалел, что ты не стал моим лечащим врачом, – безразлично ответил Дазай, оттеняя интонацию шелестом страниц. Он не растратил и капли интонаций, удерживая трубку возле уха из возможной скуки или забывчивости – о существовании Акутагавы. – Дазай-сан, я… – Он начал упрямо, усилил экспрессию за счет давления на согласные и… Неожиданно замер, с открытым ртом и сбивчивым, невысказанным вопросом: «Почему мне стало страшно именно сейчас?». Транзакция [64] застопорилась, споткнулась о запоздавшее избегание и раскатисто лопнула. – Простите, я, кажется, действительно забыл, насколько трудно быть моральным инвалидом. Непрямой укол по Дазаю заставил все просесть – внутри Акутагавы, смело бросившего трубку, но застрявшего у окна, с тугим комом в горле. Мысли вгоняли шипастые колья в сердце, и по нему с шипением растекались кровавые узоры. Поднеся ладони к самому носу, Акутагава разглядел искажающую их дрожь. Едва ощутимая вибрация крючила пальцы и старательно обрисовывала линии жизни. Возможно, она также заглушила слух, ведь флисовый плед лег на плечи неожиданно, и при попытке обернуться ему заехали стаканом по носу. – Пей, – коротко велел Накахара. Зубы послушно застучали о граненное стекло. Сама вода отдавала горечью, и Акутагава недовольно скривился. Вкус у пустырника был совершенно точно не успокаивающий. – До дна. Еще одно краткое указание и крепкая жилистая рука буквально вдавила стакан в лицо. Акутагава и не сопротивлялся, послушно давясь водой и фантомной кровью – перепачканные пальцы просвечивали сквозь стекло и подначивали воображение. Напоследок Накахара, попереминавшись с ноги на ногу, хлопнул его по плечу и вверил собственному здравомыслию. Это устраивало более чем полностью: сочувствие вязаться с Накахарой отказывалось наотрез, а личное отношение давно перечеркнуто неоправдавшейся ревностью. Желудочный спазм заставил Акутагаву скривиться и, плотнее завернувшись в плед, вернуться в палату Мелвилла. Дазай действительно расшатал его и впихнул в привычное измерение четвертую ось, вконец поломавшую восприятие координат. Двухчасовое лавирование по реальности, три порции кофе и первый отчет из реанимации – «НЛО [65] враждебности не проявляет, мы продолжаем наблюдение» – вернули Акутагаве нечто, похожее на облегчение: эмоции отжали и бросили на горячую батарею. Тело отреагировало серией слабых зевков и слабостью в кистях. Акутагава как следует – с энтузиазмом новичка-костолома – похрустел ими и добрался до онкологии. Ровная, симметричная цифра – счастливая восьмерка – подмигнула ему с указателя. Отделение по-прежнему мусолило опухоли, наигрывало реквием на ампулах с морфином и плескало уриной в лица. Обычно Акутагава заставлял себя не думать об умирающих – страшной сказке из хосписа, кладбища живых мертвецов, но сегодня натравило на него гончую смерти, и граница ужасов раздвинулась. Он заглянул в первую палату. В ней пахло немытыми телами, мандаринами, дешевым саке и немного – страхом. На койке у окна, из которого нещадно дуло, подремывала бездомная – та самая, с саркомой молочной железы. Акутагава бесшумно приблизился к ней и гадливо скривился: обожженные губы пузырились волдырями, почерневшими, с затвердевшими черными точками – паутинка сосудов продолжала поставлять кислород. На груди больной виднелась характерная послеоперационная выпуклость. Кто-то не особо старательно наложил бинты, и в оправдание наверняка буркнул, что бездомные отнимают время зазря. Акутагава бы не осудил за небрежность, жалость к отбросам у него так и не проклюнулась. Родилось понимание: он сам искал опоры в этих людях, выживал за счет их никчемности и упорствовал, не желая признавать, что опускается на их уровень. Люмпены не тратили деньги на обустройство быта, проживали каждый день точно последний и не жалели эмоций; Акутагава экономил чувства, погрязал в рутине и ждал, что с новым утром ему полегчает. Бесконечно падал в чужие инфекции, захлебывался вязкой кровью и, в нелепой попытке спастись, хватался за выступы-опухоли. Те с чавканьем выскальзывали из-под пальцев, хлестали по лицу обожженными лоскутами кожи, а по ушам – истеричными воплями тех, на кого не хватало морфия. Но жизнь так не работала – до этого Акутагава дошел через Дазая, когда мысли жалобно липли к воспоминаниям о нем, вычерпывали остатки упоения и пытались им же догнаться. Он не доходил до ментальной изможденности давным-давно, и невероятно хотелось выкрикивать одно-единственное имя, в которое чертовски крепко вцепилась память. Она пострадала сильнее эмоций, и, искореженная, ползала по осколкам былой стабильности. Акутагава сухо хныкнул, тряхнул головой – и казалось, мозги реально взболтались, разметавшись по черепу, – подтянул больной одеяло и вышел в коридор, вытягивая из кармана антисептик. Интернатуру он словно завершил досрочно, но без отличия – все баллы снизили за экономию эмпатии. В отличие от богов, привилегию на отрешение Акутагава еще не заслужил. Та продолжит вторгаться на территорию его «Я», пока не наслоит овечье мироощущение, фундамент которого он заложил, поставив роспись на согласии о неразглашении. ___________________________ [38] Евгеника – учение о наследственном улучшении здоровья человека и о методах влияния на наследственные качества будущих поколений с целью их совершенствования. [39] Уровень содержания в крови особых клеток СД-4, одного из видов лимфоцитов, отражает защитные функции иммунной системе. При падении числа клеток ниже определенной отметки, иммунитет человека слабеет. [40] Иммуносупрессия – угнетение иммунной системы человека в силу действия определенного фактора. [41] Дженерик – лекарственный препарат с доказанной фармацевтической, биологической и терапевтической эквивалентностью с оригиналом, но продающимся без патента. [42] Вирулентность – степень способности определенного вируса заражать организм. [43] Эмоция радости – в психологии, согласно классификации К. Изарда, входит в одиннадцать базовых человеческих эмоций и во многих источниках радость указывается первым пунктом. [44] Хайбун – небольшой текст, похожий на дневниковую запись и содержащий одно или несколько хайку. [45] Слабая отсылка к энэнру – японскому духу, который рождается из дыма, что идет от огня, и может быть замечен только людьми с чистым сердцем. [46] Буферный раствор – реагент для разведения взятого образца крови. [47] На данный момент существует два типа вируса – ВИЧ-1 и ВИЧ-2, каждый из которых по-своему опасен для человека. [48] Результат экспресс-теста на ВИЧ считается положительным, если в тестовой зоне кассеты появится две параллельные линии красного цвета, на отметках Т (test) и С (control). Результат экспресс-теста на ВИЧ считается отрицательным, если в тестовой зоне кассеты появится одна линия красного цвета, на отметке С (control). [49] Тромбоэмболия – острая закупорка кровеносного сосуда тромбом, оторвавшимся от места образования, требующая незамедлительного врачебного вмешательства. [50] Salve – в переводе с латыни означает «Здравствуй». [51] Китти Уайт – белая кошечка, лицо торговой марки Hello Kitty. [52] Трахеостома – операция по разрезанию трахеи пациент для того, чтобы вставить в нее дыхательную трубку. [53] Apices juris – в переводе с латыни означает «юридические тонкости». [54] Окклюдер – глазные пластыри, использующиеся для лечения некоторых глазных болезней. [55] Мискант – злаковое растение, любящие расти на берегах водоемов. [56] Лейкопения – снижение количества лейкоцитов в единице объёма крови. [57] Цитотоксичная – наносящая непоправимый вред. [58] Шин Йокогама – железнодорожный вокзал города. [59] Кан – одна из единиц японской системы измерения веса, равная 3,35 кг. [60] Персеверация – устойчивое, даже навязчивое повторение чего-либо. [61] Кумулятивный эффект – постепенно накапливаемый эффект. [62] Сун – одна из единиц японской системы измерения длины, равная 3 см. [63] Вестибулярный неврит – воспалительное заболевание, характеризующееся внезапным возникновением головокружения и потерей равновесия. [64] Трансакция – единица общения между двумя людьми. [65] НЛО – неподвижно лежащий объект, медицинский сленг.