Короли улиц

Не самое обузданное и подчас откровенно ошалелое воображение нашептывало ему, что ее волосы — рассеянное до мягкости тонкими изольдовскими струнками золото с издевательски проглядывавшими время от времени темными корнями — пахнут горячим хмельным медом и тем дурманящим потом, что источает изгибающееся в экстазе женское тело на пике соития. Что истома раскосых карих глаз с такой же завлекающей золотинкой может и не надкусывать сточенные нервы своей наигранностью, что, помимо нее и менторской надменности, в зрачках способно отражаться нечто другое, податливое и покорное — покорное только ему и никому более. Что не по-женски ловкие руки знакомы с мягкостью и подобающей тому, как хрупко выглядит их обладательница, слабостью. Как он хотел бы проверить свои фантазии на истинность, едва лишь начав третий десяток! — Ложный выпад, — разве мог любой нормальный мужчина себе позволить не вглядываться в это хладнокровное до мраморной бледности лицо и по-военному сухо, несмотря на время от времени проскальзывающее крепкое словцо, чеканящие губы? Александр Георгиевич, еще не привыкший к обращению по отчеству, очень сильно в этом сомневался, — повернет твой сопливый нос в одну сторону, а с другой — раз! — и надвое. Ты слушаешь меня, а? Ольга не дает даже секунды на лживый кивок и демонстрирует такой короткий, обманчиво боязливый выпад, в следующее мгновение с удивительной легкостью вышибая меч из Сашкиной руки. Тот трясет лохматой головой, инертно подавшись назад — за направленной ударом конечностью. Так просто было уклониться от этого удара и едва ли не вскрыть оппонентке подреберье следующим, что хочется тяжело сплюнуть и выругаться. Лебедев сглатывает, отмахивается — понял, мол, — и поднимает обмотанную изолентой катану. — И патлы собери, — те самые вожделенные губы на жалкий миг искривляются в омерзительно приторной полуулыбке, но Сашка не смотрит, удавкой перетягивая желание думать чем угодно, кроме головы. Ненадолго, впрочем. Ольга никогда не предоставляет ему и самой маленькой поблажки, тем заставляя упираться, подобно барану. Упираться в мельчайшие детали обучения в ущерб грубым базовым, и в безжалостное желание ей овладеть, которое злокачественной опухолью выродилось из того, что казалось Сашке идиотской, наивной донельзя влюбленностью и что кануло в небытие после бесплоднейшей жертвы Лебедева — унизительного погружения с головой во всю эту романтическую кашу. Шутка ли — срываться с самоотверженного рыцарства из дорогих цветов и юношески потупленных обрывков фраз, сомнительно ласковых, минуя неловкие, почти трепетные прикосновения и впечатываясь в откровенную вульгарщину, какой любую шалаву на колени опустишь? Шутка ли — иметь в качестве награды в любом случае настолько тяжеловесную насмешку, что от чувства достоинства, покрывающего все естество, остается только рассыпчатый соленый пепел — самое то на болезненную гордость, как на разорванную кожу? Наблюдать из-за приоткрытой двери то, с каким довольством нагая Ольга, не далее чем пять минут назад вышедшая из отцовского кабинета, проглаживает перед зеркалом тонкими пальцами свежие темные пятна, рассыпанные по ее шее и вниз — до темных, все еще напряженных сосков? Он не может понять, чем его превосходит собственный отец, чем превосходят темнокожие девочки, которые годятся Оленьке если не в дочери, то в племянницы точно, и которыми Оленька, не афишируя это перед боссом, вовсе не брезгует. Он не испытывал за все двадцать два года чувства хуже, чем это непонимание, выбешивающее, щемящее, злое — и тем без всякого основания похожее на предательство. Он вдавливает ее в стену, пытается вглядеться в сокрытые за темными стеклами глаза, но видит лишь собственное отражение: — Чем я хуже?! Голос Сашки безобразно надтреснут агонизирующим подобием мальчишеской боязни, и Ольге кажется, что пацан сейчас совершенно неподобающе заскулит. Она без особенных усилий может уложить его на две лопатки, в ее силах одной лишь неровной усмешкой ввергнуть его в давящий ступор, но промедление в этот раз стоит ей чуточку дороже. Сашка не ждет разрешения и впивается в ее губы неласковым кусающим поцелуем до того исступленно, что, прежде чем оттащить его за нечесанные волосы, Ольга ловит себя на том, что это дико забавно. Не так, впрочем, как то, что Лебедев не собирается останавливаться на достигнутом и припадает к длинной шее, не обнимая — обхватывая женщину вокруг ее талии вопреки обжигающей кожу головы боли. И уж точно не так, как то, с какой мягкостью она поднимает очки и как елейно обвивает его шею руками, полушепча на выдохе Сашкино имя. Он шалеет еще больше от ее горячего дыхания, целуя все крепче и крепче и ограничивая ту часть мироздания, которая не выгибается так податливо, прижимаясь к нему всем телом, лишь бессмысленным, но таким острым шумом в собственной голове. Он хочет ее и никак не собирается того скрывать, беззастенчиво прижимаясь своими напряженными бедрами к ее, крутым и упругим. — Ничем не хуже, Сашенька... Пальцы так мягко, так изящно, как и должно с такой тонкостью, перебирают длинные немытые волосы, проглаживают кожу лебедевской головы, жилистую шею. — Ничем... Сашенька в ответ хрипит с непередаваемой чувственностью, задыхаясь от запаха ее кожи, распаляясь еще сильнее от такой невозможной близости, от ее покорности, от сладости губ — такой же, как и представлялось. Сашенька больше не в силах терпеть. Он запускает большие пальцы под резинку широких темных штанов, норовя сорвать их одним движением... ...он заходится в бессильном ревущем кашле, согнувшись пополам и прикрывая ладонями место под собственными ребрами, которое так ошеломительно ноет, словно на него все еще давит крепкий Ольгин кулак, растягивая мгновение удара. Ольга передергивает плечами, приглаживает растрепанные волосы и опускает очки на переносицу. — Ничем, — она отрывисто и почти утробно, с густым ехидством смеется, издевательски ласково укладывая только что сжатые в кулак пальцы на лебедевское плечо, — кроме того, что не отличишь ложного выпада, дурень. Дверь за Ольгой закрывается с противоположной стороны. Позволив себе осесть на собственные ноги, Александр Георгиевич получает возможность глубоко вдохнуть.