Останься

      Впоследствии он уже не может сказать, как так случилось, что он сам стал воплощением веры. Просто людям нужна была надежда, а он стал тем, кто смог её подарить. Он не был Богом, не был всемогущ, но потерявшим смысл жить мутантам казалось ровно обратное. Он видел - наяву и в мыслях - как его улыбка много значит для них, потому старался улыбаться чаще. Он видел, как они боятся его разочаровать, потому чаще хвалил. Для них он был той верой, которой им не хватало, и, что бы ни случилось, он держал этот образ, понимая, что не может позволить себе разрушить их надежду.       Поэтому каждый раз, когда взгляд падает на шкаф с виски и сывороткой, он убеждает себя, что должен держаться, ради будущего - не того, о котором рассказал Логан. Уговаривает себя, что должен быть сильным ради них, хотя временами так хочется послать всё к чёрту. И он улыбается, зная, что должен, что сам взвалил на себя это бремя, что это возможно, что он счастлив. Всё чаще осознание, что он стал примером безграничной внутренней силы, заставляет его отвернуться и продолжить проверять работы, улыбаться детям на уроках.       Сколько прошло времени? Два года? Три? Кажется, несколько месяцев. Выдержки отчаянно не хватает, но он улыбается Рейвен, когда та заходит проведать его перед сном. Улыбается - и чувствует свинцовую усталость от трудного дня и сожаления в её глазах. Она вернулась недавно и ненадолго, с тех пор улыбается горько и вздрагивает от проявления телекинеза кем-то из учеников - сказывается десять лет "пряток" с правительством. И единственное, чего он хочет сейчас - это забыться тревожным сном: плохо спит в последнее время. Долгий отказ от телепатии повлиял и на скорость реакции - голоса отвлекают, мешают сосредоточится. Он говорит что-то подбадривающее, в его - ксавьеровской - манере. И Рейвен кивает и улыбается в ответ, а ему хочется удавиться от усталости. Девушка уходит, и он со смесью горечи и гордости думает о том, как она выросла без него, повзрослела - и сжимает виски от нудной давящей боли, и повторяет себе, что он сильный, что должен...       Дверь тихо скрипит, и он удивлённо поднимает взгляд. Потому что чужих в поместье нет, он бы почувствовал колыхание постороннего разума. И в то же мгновение он понимает, что чужих в доме и вправду нет, а того, кто стоит перед ним, его уставший разум по старой памяти идентифицировал как... - Здравствуй, друг мой, - откуда он находит в себе силы улыбнуться в очередной раз за день? - Здравствуй, - голос немного хриплый и такой знакомый - до тянущей боли под рёбрами, сознание такое родное - до рези в сердце.       Он чувствует, как измученный разум тянется к тёплому свету в дверном проёме, и улыбка его дрожит потому, что все силы уходят на самоконтроль. Но свои эмоции он всегда не мог скрыть лишь от одного человека. В этот момент приходит осознание, что Эрик впервые видит его таким. После Кубы они встретились лишь в Пентагоне, а в Париже и у Белого дома не было возможности даже просто поговорить. Тогда вообще было много более важных дел и мыслей. Он смотрит в серые глаза и не видит ни цвета, ни эмоций потому, что сосредоточен на рамках собственного разума и способностей, не позволяя им поддаться первому желанию и потянуться к родному и такому знакомому сознанию, окунуться в чужие мысли, снова ощутить ту ментальную связь, что пропала, когда шальная пуля разорвала его позвоночник.       Эрик какое-то время стоит, разглядывая старого друга, и машинально отмечает подрагивающие губы, рассредоточенный взгляд, сжатые до побелевших костяшек кулаки... Всё то, за что ненавидит и Чарльза, и себя самого. Он делает шаг вперёд и снова останавливается. По-прежнему считает, что не имеет права находиться рядом после случившегося. Замечает почти затянувшуюся царапину на виске и вспоминает, что снова причинил другу боль. Пальцы подрагивают, а от вида осунувшегося лица Чарльза, мешков под глазами, складки на лбу становится ещё хуже. Он не удерживается, тянется к старому другу, бережно касается щеки. Чарльз, словно очнувшись, переводит растерянный взгляд на него, а он улыбается, мягко и непривычно, как не улыбался никому больше, только матери. И к его удивлению это помогает. Чарльз прикрывает глаза и глубоко вздыхает, улыбка пропадает, а за светло-голубой радужкой Эрик отчётливо видит смертельную усталость. - Ты вернулся, - получается почти жалко, и Ксавье сам презирает себя за это.       Он ненавидит быть слабым, вспоминает Эрик. Это единственный страх Чарльза, они в этом убедились. Сильнее он не боится ничего, разве что вновь потерять себя, но отчего-то оба знают, что этого больше не случится.       И Эрику хочется предоставить другу хотя бы ночь спокойствия. Чарльз ведь почти не спит, это видно. "Я никогда не смогу уйти насовсем" - совершенно случайно думает Эрик и не жалеет, чувствуя присутствие чужого сознания. Чарльз распахивает свои невозможные глаза, смотрит благодарно, а в глубине зрачков плещется странная надежда. Эрик не хочет её разрушать, но не может врать, глядя в эти полные невыплаканных слёз глаза, и думает с горечью: "Но не могу навсегда остаться". Чарльз согласно кивает. Он всё понимает, конечно, и не ждёт ничего большего, но тяжёлая плита на душе давит с новой силой. - Я никогда не смогу исправить то, что сделал, - тихо говорит Леншерр, опускаясь на пол рядом с креслом, и это кажется таким правильным, что перехватывает дыхание.       Чарльз поднимает руку и мягко опускает её на его голову, зарываясь пальцами в волосы, невесомо поглаживая, снова даря ощущение тепла и заботы. Непривычное и давно забытое чувство. "Прости, прости, прости", - бьётся в разуме Эрика, но каждый из них понимает, что вслух он этого не скажет. И оба знают, что Чарльз впервые простил его в тот момент, когда пуля вошла в его тело. И во второй - когда Рейвен выстрелила у Белого дома, потому что тогда появился страх потерять.       Эрик вскакивает так же неожиданно, как и появляется на пороге, и Чарльз не останавливает. Знает, что проявления слабости не для него - как и всё произошедшее - где-то за пределами вероятного. Потому медленно поднимает голову, улыбается лишь краями губ и предлагает, спокойно, словно не было лет разлуки, долгого запоя и дикой боли в пояснице на пляже Кубы: - Шахматы? - и снова непроницаемая маска дружелюбия, от которой у обоих скулы сводит и желудок выворачивается наизнанку.       Эрик качает головой и смотрит в окно, но не уходит. И у Чарльза снова появляется надежда, но он молчит и не двигается с места, разглядывая старого друга, вспоминая родные черты снова, словно и не сверлил его взглядом тогда в самолёте несколько месяцев назад. Чарльзу очень хочется знать, о чём думает Эрик, но обещание, данное когда-то в прошлой жизни и не раз нарушенное раньше, сейчас не позволяет протянуть нить телепатии. - Тебе нужно поспать, - говорит наконец Эрик и отрывает взгляд от звёздного неба, усмехается легко и по-доброму: - Снова себя не жалеешь. - Остались ещё дела, - Чарльз находит в себе силы сдвинуться с места и подъехать к письменному столу.       Он не успевает взять в руки следующую тетрадь, когда кресло чуть дёргается и откатывается назад, разворачиваясь. - Эрик, - он строго и настороженно, но с затаённой благодарностью смотрит на друга и почти вскрикивает, обхватывая руками его шею, когда тот легко поднимает его на руки.       Эрик плавно опускает Ксавье на кровать и усмехается вновь, глядя на обиженное лицо друга. - Думаю, дела можно отложить на завтра, - говорит он, присаживаясь рядом. - Школа переживёт одну спокойную ночь без своего всезнающего директора.       Чарльз немного неуклюже отодвигается и отворачивается к стене. Такое проявление заботы всколыхнуло давно забытое, казалось, похороненное чувство в груди, и от этого стало жутко неловко, хотя он думал, что растерял в Оксфорде остатки смущения. Эрик какое-то время наблюдает за телепатом, словно стараясь выжечь его образ на внутренней стороне век, с удивлением отмечает лёгкий румянец на обычно бледных щеках, закушенную губу и напряжённо подрагивающие пальцы. Разговаривать Чарльз явно не намеревается, а спорить с упрямым другом металлокинетику хочется в последнюю очередь. Он, тихо выдохнув, поднимается с места и идёт к двери, когда позади негромко, но отчётливо раздаётся: - Эрик...       Леншерр оборачивается и застывает посреди комнаты. Чарльз нервно кусает губы и скользит взглядом по комнате в поисках того, за что можно зацепиться. Он вдруг решительно выдыхает, смотрит прямо в глаза и впервые в жизни прямо просит: - Останься.       Эрик мог бы развернуться и уйти, мог бы бросить раздражённое "ради чего", что идеально вписалось бы в его характер. Но необъяснимый порыв нежности, помноженный на чувство вины, заставляет его вернуться. Он не уточняет, что имел ввиду телепат, просто скидывает куртку и обувь и ложится рядом, помогая Чарльзу устроиться удобнее. С тихим выдохом Эрик посылает всё к чёрту и приобнимает Ксавье, позволяя себе коснуться губами макушки. Запретная идиллия, которую он со смерти матери гнал от себя всеми силами, заполняет сердце, и он прикрывает глаза, вдыхая давно забытый, но мерещившийся во снах (больше похожих на кошмары) запах. А Чарльз впервые после Вашингтона позволяет себе ни о чём не думать и отгородиться от мыслей учеников и преподавателей. Он впервые не сканирует дом как заведённый на предмет посторонних, отпускает сознание, и оно по старой памяти тянется к Эрику. Напряжение отступает, и он вновь, как десять лет назад, позволяет себе поверить, что его защитят - слепо и бездумно, но с отчаянной надеждой доверяется Леншерру. И забытое счастье вновь зарождается в израненном сердце, а сознание переплетается с чужим, не подчиняя, но подтверждая реальность происходящего.       Наутро даже ученики замечают, что директор не витает больше в облаках, что мертвенная бледность исчезла. Рейвен лишь загадочно улыбается брату за завтраком и удаляется готовиться к уроку, а Хэнк, подозрительно принюхавшись, недовольно и настороженно проводит его взглядом. И именно этого почти-незаметного визита не хватало школе, чтобы зажить по-настоящему.