Больше не отпускай

— Ну, что, для тебя я теперь вдвойне недостоин жить?       Ксавье хрипло смеётся и откидывается на спинку кресла самолёта, не опуская и не отводя взгляда. Не может, а если б и смог, не хочет. Потому, что это из раздела фантастики, что в принципе не его профиль.       Эрик смотрит холодно и спокойно так, что жидкий металл в его глазах превращается в битое стекло. Концентрация сыворотки в крови медленно уменьшается, Чарльз чувствует подступающую истерику.       Они оба понимали друг друга и без слов или телепатии. Как бы Ксавье ни гнал от себя мысли об этом, сколько бы ни убеждал себя после убийства Кеннеди, что не знает и не понимает друга, это никогда не было правдой, потому что знать человека ещё лучше, кажется, невозможно.       Им не нужны слова, чтобы понимать, — и Чарльз отчаянно бежит от этого осознания. В этом нет необходимости, но Эрик всё равно озвучивает вопрос — то ли боится, что Чарльз не поймёт, то ли испытывает странную тягу к разговорам. Про себя Чарльз оскорбляется за первое и искренне удивляется второму.       А внешне он делает глоток виски и усилием воли прикрывает глаза, чувствуя еле заметное давление кольца на указательном и короткое движение бутылки по столу — в сторону от него. Очень не к месту вспоминается, что кольцо — на случай отсутствия денег на выпивку за чертой поместья. "Рациональное решение" — думал он когда-то. "Если снова бросит" — понимает он сейчас. — Это слишком широкий вопрос.       "Для тебя" — так и остаётся невысказанным. "Друг мой" — повисает в воздухе и чуть горчит на языке воспоминаниями. — А ещё его задают слишком часто, знаешь? — добавляет он, глядя в потолок и допивая содержимое стакана, и опять смеётся.       Это же действительно так смешно, или у него совсем поехала крыша? "Почему?" — слишком частый вопрос в его жизни последний десяток лет.       Эрик смотрит настороженно, весь подбирается, словно готов вот сейчас защищаться. — Скотина, — тихо выдыхает Чарльз и ненавидит себя за то, что даже с закрытыми глазами знает, какое у Леншерра выражение лица и о чём он думает, и ехидно советует: — Ты ещё весь металл вокруг себя собери. А лучше, знаешь, поэффектнее самолёт разбери на части. Единомышленников твоих тут всё равно нет, да ещё и по определению недостойный жить имеется, так что терять тебе нечего.       Ксавье уже почти что оживлённо жестикулирует, глядя прямо в глаза старому другу, и совершенно не понимает, что несёт. Хвалёный самоконтроль куда-то начал испаряться ещё в Пентагоне, а сыворотка в крови усиливает безумие и отключает инстинкт самосохранения. — До берега ты своими силами добраться сможешь, а дальше разберёшься. А наши тела всё равно искать не станут, и к тому же...       Он чувствует давление кольца — останется синяк, — но не обращает внимания. Продумывать план собственной смерти оказывается весьма увлекательным занятием. —- А где Логан? — вдруг прерывается он, и добавляет в список причин ненависти к себе то, как по-детски звучит этот вопрос.       Наедине оставаться не хочется. В основном потому, что страшно наговорить того, о чём думает на самом деле. Это пока здесь был Логан можно было путать сознание и уводить в сторону, а теперь алкоголь сделает своё дело — не нужно быть гением, чтобы догадаться.       Эрик молчит, а Чарльз не открывает больше рот, потому что воспоминания уже рвут сознание и бьются у виска. — Ты губишь себя, — говорит, наконец, Леншерр, и Чарльз смотрит на него спокойно целую секунду.       Горло царапает словно наждачкой, он смеётся так, что его почти выворачивает наизнанку. Фраза приносит с собой воспоминания о трёх месяцах слишком близкого общения и чёртовы слёзы. Поясницу как-то странно прошивает двойственным ощущением — такого далёкого и, кажется, вымышленного удовольствия и обжигающей боли от маленького кусочка металла.       И это действительно смешно. Фразы возвращаются к их обладателю, но убеждаться в этом приходится на личном опыте. — Я бы тебе ответил, — говорит Ксавье, немного успокоившись. — Но сомневаюсь, что твои прошлые слова подойдут для нашей ситуации. Тем более, что тебе, друг мой, наверное, будет противно трахаться с низшим существом, недостойным твоего внимания.       Он снова откидывается в кресле с тихим пофыркиванием и бесцельно пялится в потолок. Чарльз мог бы поспорить, что слышит, как Эрик скрипит зубами, но не уверен даже в собственных ощущениях. А раньше, когда они ругались — или просто спорили — по комнате летала вся мелочь, какую можно было найти, — неожиданно думается Чарльзу. Когда не спорили — тоже. Только вот тогда не до этого было. Признаться, он тогда мало придавал значения летающим по его комнате монетам и парящей в метре над тумбочкой фоторамке, когда сознание застилало мутной пеленой возбуждения, а тело горело от прикосновений... Чарльз обрывает себя на полумысли. — Так значит вот, куда мой самоконтроль делся, — глубокомысленно изрекает он и давится смешком.       Эта пьяная истерика одновременно злит Эрика и пугает до глубины души. Почему-то он верит, что думает его друг совсем иначе, и очень хочет услышать правду. А для этого нужно сказать правду самому. — Я никогда не считал тебя низшим существом. — Ты меня впервые видишь, — почти спокойно тут же отвечает Чарльз, и от этого безэмоционального тона у Леншерра мурашки бегут по спине, и отчего-то — не дальше поясницы.       Но это ведь правда, — думает Чарльз, и эта мысль пахнет отчаянием и застревает в горле горечью воспоминаний. Он тянется к бутылке, но его пальцы неожиданно перехватывают, и от такого знакомого, являющегося раньше лишь пьяной галлюцинацией, ощущения, вдруг ставшего слишком реальным, всё тело пробивает неконтролируемой дрожью. Не по-новому, нет, это словно ожившее воспоминание, нагло и не вовремя вторгшееся в реальность. Вслед за — желанным раньше — ознобом слышится звон разбитого стекла откуда-то со стороны сердца. Он вырывает руку из тёплых пальцев — и слышит его в реальности, звонче, острее, резче. Этот звук, противный, скрежещущий, скрипящий, невыносим для слуха. Чарльз смотрит на осколки и мысленно складывает из них сердце. Почему-то ничего не получается.       Стеклянное сердце (а когда-то казалось — живое) рвётся из груди, и это, видимо, пробивает наконец его болевой порог, потому что слёзы тонкими дорожками расчерчивают лицо, а тихий всхлип застревает в горле. Он смотрит на стекло, и оно расплывается цветными бликами, а перед глазами уже библиотека поместья, на коже жар от камина, и по полу разлетаются шахматные фигуры, сбитые с доски. Невинное, случайное прикосновение — и буря в душе и в голове.       От вида такого Чарльза Эрику становится действительно страшно. Тот сидит и нечитаемым взглядом сверлит осколки разбитого им же стакана. Леншерр боится сдвинуться с места. Тот, кого не испугали ракеты двух сверхдержав в полуметре от земли, боится выдохнуть в присутствии почти беспомощного, если на чистоту, ч е л о в е к а. — Чарльз, — зовёт он и не узнаёт свой голос.       Ксавье как-то слишком резко выходит из ступора, переводит взгляд на Эрика, и тот почти готов впервые в жизни просить прощения — отчаянно и безнадёжно — за слёзы в стеклянно-прозрачных голубых глазах. А когда-то в их аквамарине блестели доброта и вера. Кто бы мог подумать, что настоящие голубые глаза потухнут, в отличие от личного наваждения Эрика, и столь неожиданна будет разница между воспоминаниями и реальностью. — Не прикасайся ко мне, — неожиданно ровно и чётко говорит реальный Чарльз, смотрит прямо в глаза и — или Леншерру кажется? — стареет ещё лет на пять за пару секунд.       Ксавье поднимается и, чуть пошатываясь, идёт к кабине пилота. Просто чтобы уйти. И уже у выхода слышит позади негромкий голос, который заставляет замереть: — Я не считаю тебя недостойным жить. И никогда не считал.. низшим существом, — Эрик запинается, и Чарльз думает о том, как тяжело ему даются слова.       Он не оборачивается. Не заставляет себя отвернуться и даже не думает о том, что за его спиной сидит реальный человек — мутант, поправляет он себя, — и что от него ждут ответа. Он думает о том, зачем произносить слова через силу, если не хочешь их говорить. Только если это ложь близкому. Но какой он тогда, к чертям, близкий? А другим людям и мутантам Эрик врёт как на одном дыхании. Тогда что это? Правда? Слишком радужные мысли, Чарльз, ты давно разучился верить в сказки. Но это не помешало тебе запутаться в них. — По твоим стандартам я хуже, чем ничтожество, — ровно говорит Ксавье, не двигаясь с места. — Я человек. Хотя бы сейчас не лги ни мне, ни себе, Эрик. На лжи мир не построишь.       Эта фраза кажется смешной даже ему самому, но почему-то эта ирония отдаёт пеплом во рту и покалыванием в кончиках пальцев. Эрик молчит, но "Мир — не моя цель" бьётся в голове тихо и вкрадчиво. Десять лет назад. А сейчас? Какая сейчас цель у великого Магнето? Убить всех в Пентагоне в отместку? Или только его, Чарльза, как пособника в проектировании тюрьмы? Или нового президента? Принести новую войну или обострить ещё начинающуюся?       Ксавье теряется в догадках, но уже чувствует и гонит прочь тот азарт, с которым раньше отстаивал мир с людьми в спорах с Эриком. Голос доносится до него куда ближе, чем раньше, это отрезвляет, но деваться больше некуда. — Знаешь, я тебе ни разу не соврал с момента нашей первой встречи, — говорит Эрик, стоя за спиной друга и почти касаясь его плеча. — Ты ни разу не соврал мне, пока я был телепатом, — Чарльз не понимает, зачем ищет причину не верить, он просто изо всех сил старается звучать убедительно, и сам почти поддаётся этому. — А сейчас я человек. Раньше тебя это останавливало, — от дружбы, от доверия, но не от ненависти...       Оба молчат, так и замерев перед дверью, не в силах сдвинуться с места. Эрик пытается подобрать слова, но с каждой фразой, брошенной Чарльзом, думать становится всё сложнее. Ксавье уже и сам не контролирует себя, говорит всё, о чём так долго думал и что говорить не хотел: — Знаешь, я ведь всю жизнь не понимал, что можно жить одному в своей голове. Тишина в мыслях куда лучше роя чужих голосов, сливающихся в единый клубок, на которые в общем-то плевать. Видишь, я уже и рассуждаю совсем как человек — ненавижу собственную мутацию. Вернее ненавидел, пока она была. Она была, а знаешь, чего не было? И кого? Я и не подозревал, что без каких-то двух вещей, о которых и не задумывался раньше, жизнь станет поразительно невыносимой.       Чарльз говорит быстро и не чувствует, что его трясёт, что ноги подкашиваются, а слёзы льются с новой силой. И не понимает, почему до сих пор не падает, почему тепло чужих рук чувствуется даже сквозь ткань старой рубашки, а чужое дыхание слегка щекочет шею.       Он говорит что-то ещё — о степени привязанности и вариантах осуществления суицида, о том, сколько разных таблеток нашёл у Хэнка в лаборатории и как в поисках табуретки вдруг сбился с намеченной цели и стал пересчитывать все стулья в поместье, куда смог дойти. Говорит о том, как весело, оказывается, вытаскивать осколки рамок для фотографий из ребра ладони, и как он очень хочет извиниться перед Хэнком за собственную деградацию и алкоголизм. Он незаметно для себя переключается на то, что говорить не хотел совсем и что знать, в общем-то никому не следовало: о том, как собирал потом разбитые рамки по кусочкам, склеивал фотографии, когда был немного трезвее обычного, о том, как однажды не выдержал и, отшвырнув шприц с лекарством, попытался было найти Рейвен, Эрика, Алекса или Шона, хоть кого-нибудь, как потом нещадно болела голова, и как он запретил себе вход в Церебро и даже на бумажке записал и на дверь приклеил. Правда, потом всё равно сорвал её, чтобы не напоминало больше ничего.       Дыхание сбивается, он замолкает, и голова становится пустой и лёгкой, а на языке остаётся противная горечь собственной сгоревшей жизни. Он не чувствует ни слёз, ни рези в глазах, он вообще ни о чём не думает, всё начинает казаться эфемерным и ненастоящим, и Чарльз приходит к выводу, что с сывороткой всё же придётся завязать. Или с алкоголем — он решит это позже. Ксавье не слышит собственных слишком громких выдохов, больше похожих на стон боли, не знает, как сильно дрожат его плечи, не видит, что пальцы побелели от напряжения, а из-под ногтей, впившихся в ладони, сочится кровь. Леншерр ощущает ладонями, как содрогается его друг, и только мысленно просит, зажмурившись и уткнувшись носом в чужую шею, чтобы эта изощрённая пытка закончилась. До встречи с этим человеком он и не подозревал о существовании собственной совести или чувства вины, настолько сильного, что буквально сбивало с ног.       Истерика постепенно сходит на нет, тело в руках Эрика перестаёт дрожать, и он только теперь замечает, что самолёт всё это время натужно поскрипывал. Теперь Чарльз только изредка всхлипывает и судорожно выдыхает, значит, можно его отпустить. Нужно, ему ведь запретили прикасаться, а этот запрет Леншерр не может заставить себя проигнорировать, как бы ни хотелось. Сделать шаг назад оказывается архисложной задачей, и он оправдывает себя тем, что Чарльз может упасть без его поддержки. Ведь может, правда?       Когда Чарльз приходит в себя, относительная тишина уже становится уютной, а давно забытое ощущение защищённости — почти родным, и обоим кажется невозможной жизнь вне этих объятий. Чарльз первым пытается разорвать контакт, отойти в сторону, но не может заставить себя сделать шаг. Причин много, и он уговаривает себя, что это просто сыворотка от волнения быстрее растворяется в крови, что просто его держат слишком крепко, что ладони на талии и кольцо чужих рук мешает, что пуговицы на рубашке удерживают его на месте, он пытается даже заставить себя поверить, что Эрик может убить его, если он сдвинется с места, только не признавать, что просто соскучился, что этого так не хватало — до зубовного скрежета, — что Эрик дышит в затылок слишком отчаянно и прижимает к себе так, словно умрёт, стоит отодвинуться хоть на миллиметр. Только не верить, что его ещё — хоть чуть-чуть — любят.       Он пытается уговорить себя, что его не за что любить, что он ничтожество. И верит в это, и мерзко так от себя становится, противно. Он тут же чувствует потребность исчезнуть, раствориться или хотя бы отодвинуться, изолировать себя, чтобы не дай Бог не запачкать Эрика собой и своими прикосновениями. Он отчаянно не понимает, как к нему вообще можно прикасаться — к такому.. порченному, почти клеймённому. — Я, кажется, просил меня не трогать, — Чарльз очень надеется, что дрожь в голосе заметил только он сам.       И понимает, что напрасно, когда Эрик только крепче прижимает его к себе и тихо бормочет: — Не могу. Однажды отпустил. Не хочу больше.       Чарльза теперь уже точно привинчивает к месту. Отпустил? Он чувствует, как в груди поднимается только присыпанная было землёй злость. Отпустил, значит. "Сбежал" кажется более подходящим глаголом, но он молчит, потому что Эрик продолжает спустя мгновение: — Нужно было ещё тогда тебя с собой забрать. Не проси теперь. Не могу отпустить.       Чарльз проглатывает едкий комментарий и спрашивает, всё же запинаясь: — Почему тогда.. отпустил?       Эрик молчит слишком долго, а когда наконец отвечает, Чарльз не сразу понимает смысл: — Не знал, как в глаза тебе смотреть. После всего-то.       Чарльз знал, как тяжело могли даваться Эрику эти слова, и не успел удержать себя, накрыл ладонью его пальцы на своём животе. Эрик вздрогнул всем телом, замер, боясь пошевелиться, спугнуть, разрушить опять. Хотел и не мог заставить себя извиниться, сказать главное, потому мог только невесомо касаться губами шеи, выдыхать еле слышно и прижимать к себе самое дорогое, что у него было в последние двадцать лет. Единственное дорогое, что у него осталось от жизни.       И Чарльз не смог оттолкнуть его, и думал об этом уже позже, в Париже, глядя на беспомощную Рейвен, и потом, в Вашингтоне, почти вися на плече Хэнка. И в обоих случаях чувствовал себя преданным и разбитым. Снова поверил, снова позволил себе стать слабым. Но, когда через несколько месяцев Эрик появляется на пороге поместья, Чарльз снова не в силах его оттолкнуть, и, очевидно, с этого момента начинается новая история, похожая до нестерпимости на прежнюю и совершенно иная одновременно.