Дожить до выпуска.

Солнечный свет полосками зебры скользит по смятому одеялу. Байльшмидт спит, и его совесть мертвецки спокойна. Тридцать три пропущенных вызова, тихий скрип приоткрытой двери, кто-то заботливый, поправивший скомканное одеяло, – всё прошло мимо, не обернувшись. Сон для него всегда был чем-то сродни забытью, какому-то кокону, колыбели, которая отгораживает от всего. Пленительная абсолютная глухота человека с абсолютным музыкальным слухом. Глаза разлипаются с неохотой. Пробуждение тяжкое, неосознанное. На этаж ниже по винтовой лестнице разбили тарелку. Оскольчатый звон пронизывает, достигает тонкого слуха. И пробуждает, выуживает из теплоты безмолвного, тревожимого лишь спокойным, ровным дыханием сна. Гилберт не поднимается. Он с детства привык прислушиваться, вникать в происходящее заранее, прежде чем его ноги коснутся прохладного пола. Ему важно заведомо знать, есть ли кто-то дома, чем заняты эти «кто-то», и, как можно незаметнее, улизнуть от них. В детстве это напоминало ему шпионскую игру, где нужно красться, прятаться за напольной вазой и бесконечно задерживать дыхание. Сейчас он играет по-взрослому. Кто-то разбил тарелку, значит, кто-то на кухне или в столовой. Родители в отпуске, значит, кто-то – Людвиг. Легко и просто составить такую цепочку, когда ты по десять раз на дню избегаешь общения с мальчиком ангельской внешности, арийской наружности. Гилберт тихонько спускается, шаркая ступенями лестницы. Он зевает, сонно потирает глаза, сталкиваясь с глазами робко-серьёзными, родительски-строгими. Людвиг стоит в коридоре, любовно стирая пылинки с перил. Высокий, ухоженный, с широкой спиной, за которой уместится два, а то и три Гилберта. Он кажется рядом с ним атлантом. Светлые волосы аккуратно уложены, воротничок рубашки выглажен, брюки со стрелочкой, которая на швейцарских часах скользит к пяти вечера. У него выточенные, каменные черты лица, хмурые брови и упрямо, как в детстве, сжатые губы. Гилберт хочет скользнуть мимо своими торчащими позвонками, угловатым телом, которое даже рельефно близко к аскетизму. Хочет, но его останавливают полнейшей нелепостью, глупыми и пустыми попытками что-то сказать, что-то замедлить. - Я понимаю, что у тебя скоро экзамены, но… - Людвиг впивается взглядом наигранно строгим. – Здоровье важнее, лучше спи побольше, а не сиди допоздна над уроками. Кивает, огибает широкую спину, шагает к двери. - Подожди. И снова его останавливают. Неторопливо оборачивается, вопросительно склоняет голову, тряхнув снежно-колючими волосами, и внимательно смотрит. Не говоря ни слова. - Ты надолго? - в голубых глазах искрится забота, тревога. Голос теплеет надеждой. – Может хоть поужинаешь? Все уже почти… Гилберт лишь мотает головой в знак отрицания. Скучающе или же сонно зевнув, щелкает ключами в замке и шагает в теплый вечерний воздух. Спасается неторопливым бегством. Затягиваясь дымом, вдыхая липкий смог, он набирает привычное «Что стряслось, мудила?» в строке сообщения. Адресат вполне очевиден. Бальшмидт по наитию, даже не глядя по сторонам, идет к квартире местного чародея под семью замками и одним драконом под дверью. Гилберт был удивителен в своей способности не теряться ни при каких обстоятельствах, всегда, даже витая в облаках, находить верное направление и, не особо задумываясь, ориентироваться в незнакомых местах. У него внутри был явно припрятан компас со странными ориентирами. По пути он курил, пару раз вглядывался в молочно-белое небо, томящееся розоватой дымкой, и думал о чем-то. Думал, думал... Наверное, о чем-то своем. Эти мысли были неведомы ни одной живой душе; даже Альфред не смог бы точно ответить, о чем именно может так мучительно долго тосковать его лучший друг. Джонс был готов, не раздумывая, броситься в драку ради Байльшмидта, оставить все свои дела по первому его зову. И ему было откровенно плевать на то, что на уме у этого «панка-альбиноса». Он был готов выслушать и молчать, не задавая лишних вопросов. Понимал своим асоциальным, отчасти детским мышлением, что есть вещи, о которых не говорят. У самого ведь под ребрами ноет, порой, так протяжно, что хочется взвыть в ответ. Но он ведь тоже молчит. Он молчит и сейчас, нарочито медленно блуждая между магазинными полками, стеллажами со сладостями. Франциск, улыбаясь, говорит что-то о французском печенье, припоминает рецепт меренги, сладкого воздушного теста. Джонс удивляется его спокойствию, эта расслабленность, легкость Бонфуа кажется столь естественной, что по коже невольно скользит холод. Так не должно быть. Альфред был готов открещиваться от всего, заламывать руки, оправдывая, обеляя ковано-черное имя Кёркленда. Но Франциск ничего не спрашивает, ни в чем не обвиняет. У Бонфуа очень светлые волосы, глаза дымчато-васильковые и улыбка нежная-нежная. Иногда Альфреду кажется, что так улыбаются матери. Женщина с иконы томилась той же мягкостью, терпеливостью. Джонс смотрел на неё, не догадываясь, что она провожала сына этой улыбкой. Прощалась с идущим на смерть. Ему просто нравилась эта улыбка - от неё становилось тепло. Необъяснимо легко становилось в груди, тяжесть, свинцовые кандалы соскальзывали с сердца, а дышать было так естественно просто. От одного только взгляда. В детстве ему казалось, что это какая-то магия. Волшебство, совершенно отличное от того, что пузырится в склянках Артура, неосязаемое, незримое заклинание, которое шепчут нежные губы над ссадиной. Слова, от которых утихает любая боль. Франциск был тем добрым волшебником из сказок, заботливой женщиной с иконы, нежным голосом из детства. Поэтому Альфред любил и в то же время ненавидел Бонфуа. За доброту, за заботу, за тот уверенный и нежный голос, который как совесть постоянно стремился отгородить от чего-то, защитить, уберечь. И, признаваясь самому себе, Джонс готов самолично удавить Артура за то, как смиренно и холодно сейчас блестят васильковые глаза, как ровно звучит этот голос из далекого прошлого. Их прошлого, незнакомого, недосягаемого для Кёркленда и даже Байльшмидта. Прошлого, которое Альфред помнит урывками, по фотографиям и этому голосу, звучащему той беспомощной юностью. Джонс ненавидит за эти чувства и себя самого. Франциск, улыбаясь, кокетничает с кассиршей. Альфред наигранно скучающе зевает, прячет руки в карманы джинсов и, покачиваясь на высокой подошве кроссовок, рассматривает витрину с разноцветными конфетами, леденцами на палочке, порошковыми сладостями и напитками, от которых живот сводит спазмами, а язык окрашивается во флаг ЛГБТ-сообщества. Он любит все эти переслащенные глазированные батончики, истекающие тягучей нугой, шипучие карамельки и резиновый мармелад. Бонфуа же воротит нос от подобного, склоняясь к кремовым воздушным замкам на витом корже, легким пористым безе и прочим невыносимо красивым и безумно дорогим извращениям кондитерского ума. Идея послать в магазин за сладостями их обоих была просто отвратительной, а человек, которому она пришла в голову – настоящий идиот. Идиот. Именно этим словом и называл себя Кёркленд, безразлично подпирающий растрескавшуюся старостью дверь. Взгляд Брагинского, что тяжелой пурпурной тучей нависал над Артуром, не вызывал в нем ничего. Никаких эмоций. Злость, ненависть, страх не кипели в нём, не бурлили в жилах, колотясь бешеным пульсом в висках. На него навалилась апатия. Холодными, липкими пальцами к нему прильнуло совершенное безразличие ко всему, в частности, к самому себе. Он путал это опустошение с облегчением, наслаждаясь собственной смертью. Сгнивая заживо, он был рад тому, что дверь приятно холодила затылок, а пол был вымыт всего день назад. Он умирал с комфортом. А Брагинский неторопливо допивал свой чай, теряясь в догадках, как судьба могла окружить непроходимого идиота и феерического мудака Альфреда такими, мать их, друзьями. Он хотел рассмеяться, мысленно называя их «дурной компанией», где, хер пойми, кто кого переплюнет в шизанутости. Но его губы, успевшие сегодня изрядно припухнуть, сжались в тонкую упрямую линию, и о смехе можно было позабыть напрочь. Даже улыбка казалась чем-то за гранью возможного. Он не знал, что делать, что говорить, что думать. Просто пил чай, надеясь, искренне надеясь, что заблуждается. И впервые он так явственно завидовал придурку Джонсу, не знающему химии. Впервые ему хотелось быть глупее раз в десять, чтобы не понимать вообще нихера и жить счастливо, насколько это возможно. Но Иван не спал ночами, вгрызаясь в эти проклятые формулы, читая их вместо молитвы. Теперь ему кажется, что лучше бы он прогуливал вместе с Альфредом. И Брагинский продолжает молчать, наваливаясь, высказывая все, что вертится на языке, одним взглядом. Он хочет, чтобы Артур отшутился, опроверг все эти сраные глупости, которыми была испещрена та треклятая бумажка, но тот лишь безучастно смотрит на пол. Чашка пустеет, а у Брагинского не настолько богатая фантазия, чтобы пить воображаемый чай. Он просто не выдерживает этой затянувшейся, мертвецкой тишины. Будто бы ты сидишь в одной комнате с трупом. - И вы ничего не скажете?.. Его голос прорезает молчание очень неуверенно. Артур слегка вздрагивает, задевая кривизной позвонков дверь. Лишь на мгновение подает признаки жизни, чтобы бесцветно ответить: - А должен? - Нет, – Иван цокает чашкой о стол. – Но не планируете же вы все время молчать. - Похер, – облегченно выдыхает. – Абсолютно п о х е р, – Артур сползает все ближе к полу, чуть ли не ложась на него. Брагинский устало качает головой, пытаясь что-то придумать, но в голову не лезет толком ничего полезного. Он хочет уйти. Развернуться на пятках, вежливо поблагодарить за чай и свинтить куда угодно. Хоть в окно. Но его останавливает иррациональный страх, чертова интуиция, предчувствие, инстинкт, называйте это, как хотите. Он по-животному боится, что если сейчас уйдет, то всё это хрупкое перемирие покатится к чертям, треснет, и никаким скотчем ты этого не исправишь. Недопонимание, херовы гормоны, ударяющие в голову с неимоверной силой, чужие руки, которые морозят ему загривок, – всё это вновь сожмется в клубок обид, оскорбления и откровенно пустой и лживой ненависти. Джонс тут не при чем, он не несет ответственности за самого себя, что уж тут говорить про его отбитых приятелей. Но Ивану кажется, что Альфреда безумно тревожит, изнутри сжирает беспокойство за этих асоциальных придурков, что он привязчивый, как ребёнок, и ему морально нужно, чтобы хоть кто-то оставался сейчас рядом с Артуром. Поэтому Брагинский так тяжело вздыхает, не понимая, чем вообще может помочь, ради кого он тут вообще сидит… - Вы так и будете там сидеть? – вновь попытался расшевелить Артура Брагинский. - А что, пройти мешаю? – лениво бросил Кёркленд. - Нет, я не собираюсь уходить, - спокойно ответил Иван, скрещивая руки на груди. - Но вам не кажется, что сидеть на полу это как-то… - Завались, – он распахивает мерцающие самым настоящим огнем глаза. Они обжигают углями, изумрудным пламенем вытрясают всю душу заживо. – Какое тебе бл*ть вообще дело, где я сижу в своем доме?! - Никакого, – Иван устало потирает переносицу. – Я здесь только из-за Джонса, а вот он бы явно был не в восторге от того, чем вы сейчас занимаетесь. Равнодушие Артура сменилось раздражением столь стремительно, что он и сам не успел опомниться, как подскочил на ноги и смачно встряхнул Брагинского за грудки. - Да что ты говоришь? - его лихорадило, трясло от неистовой злобы, закипающей, низвергающейся прямо из горла. – Какое ты вообще имеешь право тут возникать, чему-то кого-то учить, *банный школьник?! Иван молчал, позволяя Артуру говорить: - Как же меня бесят такие слащавые детишки, которые о жизни нихера не знают, но суют везде свои херовы советы, - выплевывал он, сжимая кулаки. - Лезете куда вас не просят, пихаете всюду свою жалость… А самое… Самое мерзкое, что вы, бл*дь, смотрите на таких, как я, свысока только потому, что сами никогда не вставали перед этим выбором, не разрывались на части! – он задыхался словами. – А у меня не было выбора, не было его! Осуждаете меня? Презираете – пожалуйста, мне противно смотреть на вашу жалость! Брагинский лишь устало прикрыл глаза. Раз, два, три... Про себя он досчитал до десяти. Медленно, вдумчиво и хладнокровно. В очередной раз вздохнул и продолжил: - Всё? – терпеливо спросил он, вновь взваливая свой свинцовый взгляд на Артура. Тот лишь сильнее сжимает ткань футболки, стараясь задушить её, а не Брагинского. – Вы успокоились? С нажимом спросил он, высвобождая свою футболку из хватки Кёркленда. Артур разжал кулаки, безвольно опустив руки вдоль туловища. В его глазах мерцала неприкрытая ненависть, точно бы оголенные провода искрили, предупреждая о своей готовности поразить насмерть кого угодно. Вот только Брагинский был спокоен, устал и знаком с таким взглядом. Эти глаза кричали: «Ненавидь, ненавидь меня!», и весь тот гнев, что полыхал в них, был обращен только к одному человеку. К самому Артуру. - Присядьте, - он постарался улыбнуться. - Вы неважно выглядите. Кёркленд ничего не ответил, молча плюхаясь рядом с Брагинским. Лицо Артура действительно приобрело болезненный цвет, сравнимый разве что с белоснежной простыней, а на лбу выступили бисеринки холодного пота. Внутри него все металось, сжималось и не находило себе места: апатия и равнодушие вновь подступали к нему, на смену им приходил гнев, за ним страх, беспокойство и ещё черт пойми что. Он хотел встать, намотать несколько кругов по комнате, разбить сервиз, порвать все свои записи, сесть, лечь, смертельно устать, уснуть и больше не проснуться. И единственное, что якорем держало его на пыльном винтажном диване, так это свинцовый взгляд Брагинского. Он давил на него, пригвождая к месту и, в то же время, успокаивал непоколебимой уверенностью в чем-то. Иван, вздохнув в несчетный раз, открыл рот, желая сказать что-то ободряющее, но его прервал хриплый от недавнего крика голос Кёркленда: - Не надо меня жалеть… - светлые пряди спадали ему на лоб, скрывая взгляд. – Это лишнее. - Я и не жалею, – Брагинский говорил уже без улыбки. - И не сужу. Я не вправе судить. Просто вам лучше сейчас успокоиться и немного посидеть. Подумав, он добавил: - У вас дрожат руки. Артур опустил взгляд на мелкой рябью дрожащие пальцы и нетерпеливо резким движением сцепил их в замок. Силой пытаясь подавить дрожь, он склонился над своими руками. - Я не хотел на тебя кричать, – его голос зазвучал увереннее. – Ты тут вообще ни при чем, просто... - Знаю, – оборвал его Брагинский. – Можете не объяснять, я понимаю, на кого вы злитесь. Артур благодарно кивнул и замолчал. На него обеспокоенно смотрели тяжелые пурпурные глаза Ивана, который напряженно думал, как может помочь. Он понимал, что нужно как-то растормошить Кёркленда, не дав ему вновь скатиться на пол, в объятия депрессии. И помощь пришла запоздало, неторопливо шаркая чёрными кедами по ступенькам подъезда. Внезапная трель звонка заставила Артура подняться и на ватных ногах дойти до двери. Он ожидал худшего, безвольно ворочая дверной замок, когда на пороге объявился заспанный Байльшмидт в своей извечно рваной майке и не более целых джинсах. Нагло и бесцеремонно ввалившись в обитель чародея, он, бросив мимолетный взгляд на унылое лицо Артура, обратился к Брагинскому: - Чего это у вас рожи, как на поминках? – пройдя в коридор, он волоком потащил Кёркленда к дивану. - Твоя, Арти, особенно. Нет, серьёзно, кто тут скопытился? Ответом ему стал взгляд Ивана, брошенный на кофейный столик, где были разбросаны книги вперемешку с бумажками. Брови Гилберта взметнулись вверх, затем быстро нахмурились, сложившись в забавную складку на переносице, а после вновь приобрели тот иронический изгиб бывалого шутника. - Ага, ясно всё с вами – молчите, сволочи, – он толкнул Кёркленда на диван. – Значит, будем развязывать вам языки. Прошествовав к книжному шкафу, Байльшмидт ловко извлек с полки бутылку виски. Иван удивленно покосился на него, выпалив: - Мы будем пить?! – он не ожидал такого поворота событий и уже готовился сопротивляться. - Нет, любоваться на запасы Артура, – сказав это, Гилберт откупорил бутыль и разлил алкоголь прямо по чайным чашкам, стоящим на столике. – Ну, за содержательную беседу. - Господи, - обреченно вздохнул Артур, залпом опустошая чашку. – Сколько раз я просил не лазить по моим шкафам? - Нисколько, - пожал плечами Гилберт. - И вообще, хватит нудить. Пей, подружка Джонса! Иван неуверенно держал фарфоровую чашку обеими руками, не решаясь сделать первый глоток. - Я не пью, - робко попытался вставить Брагинский, когда Байльшмидт, умостившийся на диване между ним и Артуром, серьёзно проговорил: - Здесь пьют все, – Гилберт отхлебнул из чашки ещё немного. – Так что не ломайся, как девка, – Ал предпочитает девушек с огоньком, а виски – первоклассное топливо. Сердито нахмурившись, Иван уверенно сделал большой глоток и чуть не подавился от непривычного ощущения в горле. Гилберт рассмеялся, а на губах Артура впервые за долгое время промелькнула легкая улыбка. - Ну вот, теперь и ты в нашем клубе. - Анонимных алкоголиков, – прокашлявшись, отозвался Брагинский. - Нет, я алкоголик и этого не скрываю, – серьёзно сказал Гилберт, в очередной раз отпивая из чашки. – А теперь, когда вы под градусом и не несете никакой ответственности, можно и поговорить. - О чём? – равнодушно отозвался Артур. - О немецких брецелях, – буркнул Байльшмидт, закидывая руку на плечо Кёркленда. – Вот ты ел когда-нибудь эти охеренные крендельки, а, Арти? - Нет, – угрюмо бросил Кёркленд. - Как ты живешь-то, бл*дь, Арти? – искренне удивленно воскликнул Гилберт. – Дожить до твоих лет и не пробовать брецелей?! Брагинский ошарашенно смотрел на эту абсурдную беседу. На всякий случай он сделал ещё один глоток, но уже гораздо меньше, нежели первый. Внутри приятно разлилось тепло. - Чего ты прицепился со своими булками?! – раздраженно бросил Артур. – В вольные пекари, что ли, решил податься? - Ага, мечтаю жить в поле и жрать колосья, – улыбнулся Байльшмидт, притягивая Артура ближе к себе. – И муку буду молоть на мельнице, знаешь, как её там херачат? - Жерновами, – отозвался Брагинский, делая уже несчетный глоток. - О, сечешь парень! – хохотнул Гилберт, продолжая разводить свою хлебобулочную тематику. Спустя десять минут этого незамысловатого диалога Брагинский уже вдохновенно объяснял, как правильно выпекать шарлотку, а Артур, невольно улыбаясь, говорил, что Байльшмидт спалит кухню быстрее, чем включит духовку. Гилберт крутил пальцем у виска, рассказывая о кровопролитных кулинарных экспериментах Кёркленда, когда тот раздраженно бурчал что-то про неоцененный потенциал его блюд. Плавно скатываясь на философские темы, они коротали время, отставив бутылку куда подальше. Гилберт умело снял эту напряженную давящую атмосферу, превратив её в абсурдную, но невероятно весёлую, наполненную беллетристикой и словесными перепалками. Он оказался куда более словоохотливым, чем думал Брагинский, и совсем не таким грозным и колючим, как могло показаться на первый взгляд. Бредни, что он нес, вопросы, которые не задавал, позволили Ивану сделать вывод, что напрашивался с того момента, как Байльшмидт грубо, но справедливо вправил ему мозги. Гилберт очень добрый. По крайней мере, с теми, кого называет друзьями. Но траурный марш дверного звонка не заставил себя ждать. Дверь пошел открывать Байльшмидт, с порога вступивший в шутливую перепалку с Джонсом. Брагинский смотрел на них под легкой пеленой алкоголя, усталости и искреннего желания увидеть больше положительного, нежели раньше. Они казались детьми. Драчливыми мальчишками, которые грызутся, беззлобно цапаются, возятся, как щенки. - Ал, смотри, как бы у тебя твою барышню не увели! – ехидно выдал Гилберт, демонстративно плюхаясь рядом с Иваном и приобнимая его за плечо. Его примеру последовал и Артур, тщетно маскирующий свое беспокойство за маской ехидства. - Именно, у нас тут теперь новое трио. Катись, Джонс, от этого парня пользы в разы больше, – Кёркленд с мучительным злорадством взирал на гримасы Альфреда, который думал, что сделать: поставить пирожные на стол или запустить ими в своих друзей-идиотов. Франциск добродушно улыбался, глядя на эти выходки, зачинателем которых был определенно обычно флегматичный панк-альбинос. Брагинский смущенно улыбался, внутренне понимая, что сейчас ему по-настоящему весело. И чужие проблемы не кажутся таким тяжелым грузом, потому что он понимает, что за порогом этой двери его ждет совершенно иная жизнь. Собственная. Со своими проблемами и переживаниями. Поэтому он впервые решил наслаждаться моментом. Отложив все свои планы на потом, он искреннее, как никогда до этого, улыбнулся Альфреду. Джонс и вправду немного ревнует, когда, плюхаясь на диван рядом с Артуром, замечает, как хорошо поладили в его отсутствие эти трое. Но, ловя эту счастливую улыбку, адресованную определенно ему, он начинает думать, что всё не так уж и плохо. У его побитого сердца впервые появляется вполне осязаемый источник энергии, питающий и согревающий его, заставляющий так неправильно и неумело биться с одной только целью. Вновь увидеть эту радость на теперь уже не таком чужом лице. И всё идет как по маслу. Почти. Бонфуа замечает бутылку и лишь для виду начинает отчитывать Гилберта, сетуя больше на то, что у него дурной вкус. Джонс удивленно выпаливает: - Вы его напоили?! – и с опаской и любопытством глядит на Ивана. – И без меня, сволочи?! - Вообще-то, - точно подмечает Брагинский, - я вполне трезв. - Но не настолько, чтобы самостоятельно дойти до дома, – вклинивается в разговор Байльшмидт. - Эй, Ал, не проводишь своего парня? Иван искренне тревожно посматривает на часы. На задворках сознания он понимает, что Гилберт просто пытается выдворить их без лишних подозрений и переигрываний, но Брагинский действительно должен уже быть дома. Так что ему не составляет труда разочарованно вздохнуть, сказав: - Мне и правда пора домой... – он неловко встает на ноги и, подходя к двери, замирает, робко переминаясь с ноги на ногу. – Джонс?.. Гилберт спихивает с дивана Альфреда и подмигивает им обоим, как-то смущенно застывшим в узком коридоре. Бонфуа лишь умиленно улыбается, мурлыча под нос что-то о неповторимой молодости, а Кёркленд старается вжаться в диван. Он морально готовит себя к худшему, неизбежностью нависшему над ним. Щелкнул дверной замок. Байльдшмит встает с дивана и, потягиваясь и зевая, цапает с тарелки последнее пирожное. Набив им рот, он ерошит волосы Артуру и, выкрикнув напоследок что-то о том, что такого великого, как он, можно кормить вкусностями и почаще, удаляется. Кёркленд расценивает это как предательство. Первые пару секунд уж точно. А затем он вспоминает взгляды, напоследок брошенные и Брагинским, и Гилбертом. Тяжелые, но безумно важные. Звучащие эхом в голове: «Возьми себя в руки. Кроме тебя никто не будет всё ему объяснять». И, вглядываясь в легкие лиловые сумерки за окном, Артур вздрагивает, когда сидящий рядом Франциск произносит: - Не хочешь поговорить?