***
Артур, который сегодня ещё и джентльмен, рассадил гостей крайне неудобным и странным образом: Франциск теснился с Альфредом на одной трети бархатного старика-дивана, тогда как большую его часть занял сам Кёркленд, «заботливо» оградивший Брагинского от дурной компании. Иван немного растерялся, когда Артур, натянувший на себя то, что зовется дружелюбием, стал расспрашивать его о Джонсе: — О, а я и не знал, что ты у нас любишь физику, Альфи, — губы кривятся в надменной улыбке. Чертов сноб-чайефил! — Когда ты заходишь ко мне, то говоришь совсем о другом предмете. — Правда? — искреннее любопытство со стороны Ивана. Он ведь так мало знает о Джонсе. Почти ничего, кроме этой любви к самолетам, что с ним вместе с рождения. И о его шизанутой натуре. О ней, правда, он знает даже больше нужного. — Я не замечал, чтобы он вообще интересовался чем-то из школьной программы… «Потому что она — пытка», — про себя подумал Джонс. Мысленно он ругался на языке Франциска, примешивая к нему горьковатую латынь волшебника Артура и деревянный немецкий Гилберта. За время общения с этими «сливками» общества он успел понабрать всякого разного. В частности, нецензурного. Потому что в английском его слишком мало. Альфреду не хватает одного только «Fuck!», чтобы выплеснуть всё то бурление в груди. — Арти, а где же твой фирменный чай? — Джонс скалится подобием улыбки. На него косятся удивленно. Атмосфера былого дружелюбия тает, как мороженое в жару, плавится, растекается липкою лужей. И они все как-то резко осели, застряли в ней, когда Кёркленд ответил в тон: — Там же, где и твоя тактичность, — диван с облегчением скрипнул. Артур, поднявшись на ноги, бросил на Альфреда толику изумрудного гнева с презрением вперемешку. «Надо поговорить» читается и без слов. Джонс нагоняет его на кухне. Керкленд с наигранным безразличием, перебирает сорта травянистых настоек, чая с бергамотом. Но руки его подрагивают. И не пойми от чего — гнев или страх сжимают дыхание, путают мысли? В смятении, он бросает на стол жестяную коробочку с витражами цветов шиповника, рванно вдыхает и поворачивается с этим глухим и болезненным к Альфреду. Тот, хоть и сам перекошен букетом из справок, скован бутонами по сердцу и легким, совершенно не понимает Артура. Не в состоянии. Слишком ребенок. — Какого черта?! — бешенство закипает в груди, вырывается паром из легких, словами, что с ядом, слетают с тонкогубого рта. — Ты в своем уме — тащить сюда Бонфуа? Джонс ошарашен, сбит с толку. Керкленд впервые столь прям и открыт. Он никогда не показывал Альфреду этого страха, что до исступления, до дрожи в руках сводил с ума. Артур никогда не боялся, не злился. Он просто сноб, вечный циник с английским акцентом. Человек, который ютился в квартирке с изодранной дверью, колдовал над чанами зелий и спал только по праздникам. Он не бывал веселым, счастливым, он лишь шутил, лишь жалил словами, где побольнее. — Он сам напросился, — Джонс не поддался чужому бешенству, что кипело через край. Он сегодня уже перегорел, насладился стекающей по костяшкам кровью, собственным кашлем из-под белеющих ребер. С него уже хватило. — А ты ведь знаешь, что ему так просто не откажешь. — Знаю?! Да я, твою мать, столько всего знаю, что аж воротит! — Артур неожиданно, по-детски растерянно, прижимает ко рту ладонь, прячет сбившееся дыхание. И медленно, глубоко, полной грудью втягивает воздух сквозь пальцы, дрожащие похоронным маршем, дамокловым мечом, лязгающим над его шеей. Альфред немного напуган. Самую малость, толику. В сравнении с Кёрклендом, с его тихой истерикой. — Артур… — он не успевает договорить. В него летит чашка с золотым ободком, ветвистым орнаментом из лазоревых цветов, мерцающих волнами, бьющимися о скалы. Он ловит её на лету, стискивая тонкий фарфор своими барабанными пальцами. Чашка метила ему прямо в лицо, была безразлично брошена. Брошена пустым бессилием, но не смирением. — Заткнись, просто заткнись, — Артур не оправдывался, не извинялся. Он знал, что этот выкидыш звезд, выбл*док лучистого солнышка вовремя среагирует. Да и не стал бы он, в самом деле, тратить семейный сервиз на подобное. Он побьет его к чертям собачьим сам. Когда останется один. — Чашку на стол, — и снова рванно вздохнул, подавляя мелкую, рассыпчатую, въевшуюся в голос дрожь. Сжав кулаки до белесых полос костяшек, он тихо, ровно и жестко продолжил: — Мне плевать как, какими ты, бл*дь, шарадами и танцами с бубном дозвонишься до Байльшмидта, но чтобы через пятнадцать минут он трезвонил мне с такой же настойчивостью, с какой ты докапывался до своего Брагинского. Все ясно? Угрюмо цокнув донышком фарфорового снаряда о столешницу, Джонс кивнул. Он, конечно, мудак, да и гением не слывет, но чувствует, как-то по-животному ощущает эту молчаливую панику Кёркленда. Она осязаемая, вокруг этого циника воздух дрожит в такт с руками. Они с силой сжимают ложку. Чай капитулирует из неё, разлетаясь во все стороны. — Давай я… — нерешительный шаг и мгновенный ответ. — Звони, сволочь! — взгляд, брошенный через плечо тяжелый — свинец в изумрудном отчаянии. Пригвоздит намертво кого угодно. Джонс — исключение из правил. — Или я вас потравлю, как крыс. Не веришь? — Верю, — Альфред спокойно глядит своими звездно-безумными, хаотично упорядоченными. Глядит, обдавая спокойствием айсберга, а рукой скачет по адресной книге телефона, скользит пальцами по контактам. — Но если бы ты хотел нас убить, то сделал бы это иначе. — И как же? — скучающе выдыхает, нервно брякнув крышкой о горлышко чайника. — Отравил, — спешно дополняет, вскидывая вверх руки, будто бы его взяли на мушку. — Но переводить на нас чай ты не стал бы. Он же у тебя как икона святая! — И то верно. Нечего на вас из-за вас ещё и продукты портить, обойдетесь аммиаком в чистом виде. Чай льется по чашкам, ароматный, сплетенный из множества трав и цветов. Артур неспокоен, но ему дарит какое-то шаткое, временное умиротворение этот обряд — разливать чай в ажурный сервиз. А у Джонса нервы шатаются в шторме. Номер — не номер, абонент — не абонент. Байльшмидт спит упоенно, спит крепко-крепко. Его ничто не душит, ничто не тяготит. И, хотя ему есть о ком мучительно думать, сомкнув глаза, пытаясь забыться, Гилберт даже не слышит, как хлопает входная дверь, как звенят и лязгают ключи. И Альфред понимает, что сейчас ему не ответит никто по ту сторону трубки. Просто боится, что не поймет Артур: — Арти, тут небольшая загвоздочка… — улыбается нервно виновато, вновь и вновь стуча пальцами по экрану мобильного в кармане. — Гил у нас сейчас выведен из строя… Вдыхает со свистом сквозь рваные легкие. Джонсу не страшно, но как-то противно. Липкий осадок скользит по побитому сердцу, оседает в нем, в каждом желудочке и клапане. И он не знает, как посмотреть в глаза Кёркленду. Не знает, но смотрит. — Черт с ним, — мертвецки спокойно, уверенно произносит Артур, беря в руки поднос. Глянцево-синий, с узорами мака, лобелии, он шатается волнами. Альфред подхватывает его, забирает из трепещущих рук. Они так и повисли, поддерживая свой хрупкий мир чайных чашек, шаткого спокойствия. Воздух. — Ему можно и поспать — он «заслужил», — и усмехается горечью: — А я, видимо, нет. Дрожащие ладони опускаются плавно, безвольно виснут вдоль туловища. — Что ж, пора бы привыкнуть, что единственная мне благодарность — это нож в спину, — улыбка становится шире. — Я не хотел тебя подставлять, — Джонс сжимает скользкие ручки подноса. Тяжесть на сердце прибавила в весе. Взгляд тоже налился грузом серьёзности. — И ты это знаешь. — Конечно, — в глазах Артура что-то горючее. — Я ведь тебе ещё нужен. Хочется бросить поднос прямо на пол, очертить запястье осколком фарфора, который взовьется вверх фейерверком, зазвенит на весь дом. Но Джонс лишь металлически произносит: — Нет, просто ты — мой друг. Как и Гил, — улыбка Кёркленда соскальзывает с губ, они застывают в гримасе ребяческой, растерянной. — Поэтому не мели о нем всякое. Ты и сам прекрасно понимаешь, что это отвратительно и так на тебя не похоже… И хмурясь, прикрывая глаза, Артур произносит тихо, спокойно: — Да знаю я… Знаю, — раз, два, три, секунды молчания. — Просто пора бы ему уже перестать заниматься этими глупостями… — Артур… — угроза шутливая, несерьёзная. — Понял-понял, молчу, — щелкает выключателем. — Не мое дело, где он там по ночам шастает. И Байльшмидт может вновь спать спокойно. Альфред не любит, когда кто-то коцано-рвано отзывается об отшибленном Гилберте. За такое, обычно, он бьет по лицу, хотя Байльшмидту как-то и все равно. «Пусть себе тявкают», — чиркает о подошву, искра подползает к губам. «Делать мне больше нечего, как мараться о каждую шваль», — и цинично затягивается. Он выше этого. А Джонс на три уровня ниже в аду, и его кулак стесывается чужой скулой. Впрочем, кому-то плевать и на это. Франциск дожидается чая, вглядываясь в часы, гипнотизируя стрелки. Отвечает на вопросы автоматической, вшитой под корку вежливостью и бесконечно заботливым взглядом. Херовы васильки, которые бритвою раздирают на части кому-то биение. Он тарабанит азбукой Морзе себе по колену, считая минуты. Щелк. Свет на кухне погас и оттуда выходит Альфред с подносом и чашками золотого тиснения. Запах дурманит до дрожи, до тягучего спазма внизу живота. Артур что-то явно туда подмешал. Пару капель пустырника с тысячей транквилизаторов. Чтоб коматоз и пиканье аппаратуры больничной палаты, чтоб тошнота и голова кругом от одной только мысли. Артур хотел бы забыться. Багульником, белладонной, мелиссой. Ладаном пахнет здесь каждый дюйм. Он же ютится на ободе чашки. Чашку держит Артур. Брагинский в восторге от чая, а Джонс хочет сладко-горького кофе. Франциск улыбается, благодарит очень искренне, вежливо, и отпивает неторопливо. Глоток дается с трудом. Они говорят о разном: время, школа, сибирский чай и английская кухня. Изначальная цель где-то утеряна, затесалась меж пыльных страниц Евангелия, покоится под крестовиной. Бонфуа лишь по-доброму шутит, что у англичан бывает хорош либо чай, либо обед. Кёркленд, насупившись, бубнит «лягушатник», Иван улыбается, Альфред смеется. А потом говорят о книгах: Дюма, Гюго, Вальтер Скотт. Брагинский фанат Достоевского, но не против пройтись и по Брэдбери с его фаренгейтами, и по «Собору Парижской Богоматери» Гюго и по строкам «Айвенго» Скотта. — Тоже мне — интеллектуалы, — хмурится Джонс. — Вот Толкин — вещь, а не придаток образования. — Какой ты максималист, — неодобрительно качая головой, Франциск пытается сделать второй глоток. — Дай же шанс не только фантастике и комиксам. — А смысл? — хмыкнув, Альфред залпом выпивает всю чашку. — Мне не особо интересно читать про помпезные страдания в мире, который и так ими набит. Брагинский, немного задумавшись, произносит: — Бегут от реальности либо дети, либо неизлечимо больные, — Джонс вздрагивает, когда Артур добавляет: — Либо идиоты. — Тогда все встало на свои места: Альфред — неизлечимый идиот, у которого до сих пор детство в одном месте играет, — улыбаясь невинно, завершает Брагинский, и Франциск бесшумно прыскает от смеха, и Кёркленд тоже, прячет улыбку за чашкой. И им так натянуто весело, смех петлей на шее Франциска. — Ах вы, сволочи… — Альфред со всей возможной серьёзностью бестолково влюбленного мальчика хочет пихнуть Брагинского. Но локоть встречается с колотым, взглядом туманного изумруда. Идиотская высадка Кёркленда — до Брагинского больше метра. — И чего ты лыбишься? Толкает уже Артура, чашка которого готовится встретиться с полом. Франциск улыбается мнимой тревожностью: — Эй вы, нарушители, — он примирительно держит Альфреда за руку. — Может, отложите это на потом? А то я вас арестую, а в тюрьме, как известно, нет ни нормального чая, ни колы. Джонс сомневается, мечет взгляды на негодование Кёркленда, улыбку Франциска и лукавые аметисты, до которых ублюдский метр. Сердито вздыхает, плюхается на пыльный диван и ворчит: — А вот нечего организовывать против меня коалицию! — скрещивает на груди руки, смотрит обиженным мальчиком. — Уйду я от вас к Гилу! — Ну-ну, будет тебе, — Бонфуа уже ненавидит багульник. Тошнота подступается к горлу. — Лучше устроим бартер: мы — твоего Толкина, ты… — взгляд падает на укрытые кипой бумажек горьковатые одуванчики Брэдбери, — «Вино из одуванчиков» Брэдбери. Вихрастые золотые, дурманящие одуванчики. Из-под них выскальзывает листок неизвестного содержания. Пара формул, чуть-чуть пропорций, тысяча нулей-единиц. Франциск с привычной небрежностью поднимает его, не вглядывается, не касается. В этом нет нужды. Альфред не замечает содержания листка, не знает таких формул этот прогульщик химии. Но он замечает мгновенное, неумолимое заледенение. Васильки покрываются инеем. Артур подрывается с места, тараторя что-то про печенье к чаю. Спешно поднимает на ноги и Джонса с Франциском, бранится, толкает к двери. Дрожащими пальцами достает кошелек из кармана. Он пуст. Кёркленд все громче ругается, чуть ли не кричит о том, что они, богачи-иждивенцы, сами что-нибудь купят. И смех скрипит половицами, скрежет по черепу, лязгает в горле. — Как хотите, а обратно без сладкого не пущу, — и кривится, кривится в улыбке багульника. В глазах мечется и стонет мелисса с ромашкой. Артур смеется, как сломанный. Хрипло, больно, фальшиво. Брагинский один на диване. Он все понимает. Он — мальчик, который никогда не прогуливал химии, который видел нули-единицы под самыми окнами. И он только бряцает чашкой о блюдечко, вылизанное ужасом, окантованное отчаяньем. Только лишь смотрит серьёзней обычного на листок, перевернутый ласково и отложенный бережно. Нежной улыбкой с привкусом льда Франциск прощается с Кёрклендом. Одними глазами все сказано. Одними глазами сыграны похороны. И Артуру плевать на Брагинского, плевать на чужую сирень искренней жалости. Он приваливается к двери, спускаясь, падая на пол. Падая-падая-падая-падая бесконечно. В чужих, холодных полях васильков застыло что-то неясное. Франциск улыбается нежностью. Погребенный заживо.Нежность.
23 мая 2018 г. в 00:08
Артур Кёркленд не любил гостей. Этих надоедливых и дежурно-улыбчивых граждан, норовящих помять его и так кривой и перекошенный диван с резными ножками и выклянчить какую-нибудь мелочь, вроде чашечки чая. Он не любил их по умолчанию, ему хватало собственных лицемерия и снобизма. Концентрация их в комнате и так почти что превышена. Но почему-то все безумно любили напрашиваться к нему в дом. Альфред, Гилберт, да даже Франциск. Пора бы, наверное, сменить место жительства.
Сегодня он планировал заняться заказами. Обучение в университете стоило денег, которые нужно было как-то зарабатывать. И он зарабатывал, как умел. Бизнес, в который он втянулся два года назад. Талант, пришедшийся к месту. Артур Кёркленд хорош в этом, хорош в создании страшных и болезненных иллюзий для искушённого разума, в сотворении зелий блаженства или же для вечного сна. Он думал, что это не так уж и плохо. Прибыльно. Очень. Но, с одной стороны, — это деньги, а с другой — развязный и, чёрт побери, любимый блюститель закона, которого будет давить эта тяжесть выбора между Кёрклендом и, наверное, самим собой. Своими, мать их, принципами.
Они, как ошейник, душат, хрустят позвонками. Франциск раздробится, сломается, если узнает о том, что за дверью Артура не квартира винтажного умысла, а мастерская торговца смертью.
И Керкленд не скажет об этом. Это его маленькая тайна, мерило которой квадратные метры. Он просто захлопнет дверь. Запрется на тысячу и один замок, не оставив ключей.
Потому что Франциск раздражает — он как бельмо на глазу. Постоянен до чертиков в своей симпатии, стабилен до невозможности в посягательствах. Верен в любви. И от этого больно.
Сегодня Артур не ждал гостей. Ему хватило вчерашнего визита Бонфуа, после которого пришлось убирать всё снова, но уже в одиночку. Поэтому надрывный визг дверного звонка прозвучал более чем неожиданно. Чашка с ароматным чаем чуть было не полетела навстречу прожжённому Гилбертом и Альфредом полу, но была вовремя схвачена и поставлена на стол. Кого могло принести к этому угрюмому чародею, было слишком очевидно. Обычно. Но не сегодня. За дверью его встречала лишь одна обыденность — натянутая, но неожиданно счастливая улыбка Альфреда. Кёркленд давно не видел такого. Ухмылки, попытки скрыть спазмы и не закашляться кровью прямо здесь, в квартире с ладаном, чаем и людьми, невидящими будущего. Этого всегда хватало на остром юношеском лице меловой бледности. А сейчас оно светится этой улыбкой изнутри. Как будто бы жизнь и это ускользающее, вечно прячущееся где-то в списке диагнозов завтра, неожиданно зажглись в обречённом и похороненном самим собой Джонсе. Он выглядел таким счастливым, что Артур так и замер на этом лице. Почему-то хотел запомнить его.
Но сбоку раздалось тактичное и одновременно бестактное покашливание Франциска. Он тоже здесь и требует внимания. Но Керкленд всё пытается понять причину этого счастья. Она стоит рядом с Альфредом. Руки в замке, а на лице робкая вежливость для Артура и тёплая, такая же счастливая улыбка для Джонса. Фиалковые глаза невероятно мягко смотрят на Альфреда, в них столько тепла. Лиловый, отнюдь, не холодный оттенок. Артур видел подобные взгляды: он читал о них в книгах, замечал средь снующих в толпе парочек, но воочию, настолько близко видит только сейчас. На самом себе он, порой, тоже ловит эту нежность вперемешку с заботой. И он готов принять её, смириться с чужим беспокойством, с чужой любовью.
Принять от кого угодно.
Только не от Бонфуа.
Его любви он не достоин.
Кёркленд заинтересованно водит глазами по какому-то отчасти детскому лицу со светлыми кружевными ресницами, крупноватым носом с горбинкой и пухлыми губами, сложенными в это их общее с Альфредом счастье. В памяти всплывают обрывки фраз, звучавших весь этот год у него в квартире. Волосы, глаза, губы такие знакомые… Он слышал о них от Альфреда почти каждый день. Обрывки какого-то пылкого юношеского бреда о мнимой неприязни к вот этому самому человеку, которого сейчас роднит с Джонсом эта чистая, разразившаяся столь неожиданно влюблённость. Артур ухмыляется собственным мыслям. Он знал, что так будет. Гилберт ему рассказал ещё несколько дней назад. Выдал друга с потрохами, потому что был уверен в том, что Артур сможет чем-то помочь. Но, кажется, помощь здесь уже не нужна.
А вот сам Кёркленд сейчас бы не отказался от бесшабашного Байльшмидта в этой компании внеплановых гостей. Гилберта можно было бы уговорить посодействовать в избавлении несчастной квартирки от надоедливых визитеров. Артура совершенно не смутил бы Джонс, завалившийся в компании этого, кажется, Брагинского, ничуть не устыдил бы и в очередной раз притащившийся к двери Франциск, но вся эта компания, собранная вместе, обязывала его к одной из самых противных ему вещей. К гостеприимству. Он не мог захлопнуть дверь прямо перед носом Джонса. Как-никак, а дружба — дело чести.
Альфред был вне себя от радости, когда шёл за руку с Брагинским в компании непринуждённо беседующего с ними Франциска. Бонфуа как никто другой умел поддерживать беседы на самые разные темы, шутить тонко и искромётно, внося ленивую неторопливость в разговор, позволяя ему идти своим чередом. В таком составе Джонсу было легко спрашивать у Ивана всё, что ему вздумается, а тот, в свою очередь, отвечал весело и охотно. Но вся эта мирная расслабленность разрушилась, когда из-за расцарапанной массивной двери показался угрюмый Артур. Его колкие зелёные глаза на какое-то мгновение удивлённо застыли на лице Альфреда, а потом, любопытствуя, скользнули к Брагинскому. Ухмылка спешно мазнула по тонкогубому рту, так же быстро сменившись надменной язвительностью. Лукавые искры зажглись в его глазах, когда он неожиданно дружелюбно проговорил:
— Милости прошу, — любезно отойдя в сторону, Кёркленд позволил гостям пройти в свою обитель. — Чем обязан?
От такой фальшивости и ядовитости в голосе Артура Джонс почувствовал лёгкую тошноту, подступившую к горлу. Он знал этот тон и не сомневался, что за ним не последует ничего хорошего. Бонфуа же с привычной беспечностью хотел подступить к Кёркленду, но тот лишь вяло пожал ему руку, будто бы они были немногим больше простых знакомых. Что задумал этот чародей местных подворотен?..
— Да, вот, решили навестить тебя и поболтать в хорошей компании, — Франциск подавил обиду в голосе: — Не так ли, парни?
Джонс спешно кивнул, виновато покосившись на Артура. Но тот лишь усмехнулся, подойдя ближе к Альфреду и Ивану.
— Артур Кёркленд, — он протянул Брагинскому тонкую ладонь, но которой явно не хватало джентльменской перчатки. — А ваше имя?.. Кажется, Брагинский?
— Да, — парень замялся. — Иван Брагинский, — он как можно дружелюбнее улыбнулся, ощутив крепкое рукопожатие. — А что, Джонс обо мне рассказывал?
Очередная усмешка, пропитанная истинно змеиным ядом, озарила лицо Артура.
— О, разумеется, — зелёные глаза столкнулись с мечущими молнии глазами Джонса. — Знали бы Вы, как много…
Многозначительно покосившись на Альфреда, Кёркленд прервал жест вежливости, предложив гостям присесть на диван. Он обещал угостить их чаем, а это уже было своеобразным достижением для Франциска. Оттого он снова и сделался довольным и беззаботным. Иван тоже немного расслабился, поддерживая лёгкую и непринуждённую беседу с Бонфуа и изредка вставлявшим какие-нибудь остроумные реплики Артуром. Только лишь Джонс был непривычно напряжён. Кёркленд мог в любой момент обронить какую-нибудь нелепость, сказанную некогда Альфредом, и всё. Конец. Иван, который сейчас так счастливо улыбается, смеётся в компании Джонса, снова получит от него удар в спину. Альфред вновь сделает ему больно, а этого он не простит ни Артуру, ни самому себе.
Но сегодня все как-то неправильно. Не улыбаются люди, которые ходят по лезвию. Керкленд слишком добр и вежлив для человека с петлей, что стирает ключицы.
Джонс в напряжении, но он тут невластен.