Не все уносимо ветром.

Мы боимся смерти, посмертной казни. Нам знаком при жизни предмет боязни: пустота вероятней и хуже ада. Мы не знаем, кому нам сказать "не надо". И. Бродский. «Песня невинности, она же – опыта».

      Микеле на секунду выглянул из-за кулис, чтобы в последний раз окинуть взглядом зал, с которым труппе сегодня предстояло попрощаться после нескольких месяцев работы. Помещение показалось артисту слишком полным, слишком бурлящим и слишком живым. Он ожидал увидеть бездушные спинки стульев, но вместо них были сотни, тысячи темных глаз.       Последнее выступление в Корее обещало стать сложнее, чем любое другое, хотя слова были сказаны уже миллионы раз, песни исполнены в несколько раз больше, а движения отработаны до автоматизма. Именно в этот день Микеле чувствовал себя Моцартом. Не тем жизнерадостным музыкантом, который шутливо передразнивал Розенберга и скакал горным козлом за Констанцией. А измученным болезнью, подавленным всеобщим равнодушием и одиноким в свои последние часы Моцартом, прозябающим в одном из декабрьских дней. На него навалилась страшная усталость, будто все эти годы, стоя перед Богом на обжигающем песке на коленях, он служил подлецам, лицемерам и безумцам. И теперь ему предстоял последний концерт, последняя «Волшебная флейта», на которой придется оглушительно смеяться. А затем Черный человек…       - Невеселый ты сегодня, Мозарт, - вдруг раздался над самым ухом неестественно превосходно поставленный голос. На слабое плечо Локонте легла чужая рука, заставляющая итальянца, согнувшись, опереться на декорации, чтобы не упасть.       Вытолкнув из головы образ Черного человека, Микеле озадачено посмотрел на своего напарника Лорана. Тот хитро, притворно улыбался своими тонкими губами и свободной рукой расчесывал темные волосы. Микеланжело стиснул зубы, изображая улыбку, и пожал плечами.       - Расслабься, Микель, последнее выступление, а дальше гонорар, хорошая выпивка и Париж, - с этими словами Бан похлопал артиста по спине, но тяжелую руку тут же смахнули.       - Микеле, Микель – это другое имя, - сдерживая эмоции и все так же улыбаясь, поправил итальянец. Он сделал это в тысячный раз за последние несколько месяцев, уже почти не раздраженно.       Но Лорану не переставал доставлять удовольствие вид Локонте в такие моменты. Нервно опущенный взгляд так, что на влажных ресницах видны золотые блестки, опавшие с век. Дергающаяся нижняя губа, подведенная алым. Бледнота лица. Вздрагивающие пальцы, что перебирали бесчисленные подвески на шее. Каждая эта черта заставляла Бана доводить Микеле раз за разом, заставлять его срываться на беззвучный крик, на измученную улыбку. А затем… затем так толкать на сцену, чтобы через секунду услышать дрогнувший голос:       - Вольфганг Амадеус Моцарт!       Это было похоже на игру. Детскую – жестокую – звериную игру «кошки-мышки». Но их игра была в пустой запертой комнате. Четыре угла, высокие стены и тысячи глаз. Микеле некуда было скрыться от кота, высокомерного, черного, как ворон, и жестокого. Этот зверь с прищуренным глазом развлекался со своей жертвой, наслаждался ее отчаянным биением сердца, а потом вжимал когтями в холодную дверь гримерки. И никто, ни один зритель не должен был видеть отчаянного взгляда, испуганного метания. Они должны были верить в живую силу гения, в его любовь к музыке, к миру и – самое болезненное – к своему другу-врагу.       Микеле пел «Tatoue-moi», «Je dors sur les roses», «Place je passé», стараясь утопиться в мире Моцарта, но мучительно понимал, что скоро в нем появится Сальери. И сначала он будет притворяться рабом, подчиняясь тонким рукам, увитым браслетами; он будет гореть в своей слабости. Но только Микеле знал, насколько меняется этот человек, когда поднимается по ступеням на сцену для последней арии. Только Микеле видел его в момент, когда Сальери шел к смертельно больному Моцарту. Лоран шел добивать.       Это были последние минуты спектакля, разыгрываемого на сцене, в четырех углах. Но Локонте хотелось скорее скрыться за кулисами, не чувствовать на себе удушающие взгляды зрителей и… Он торопился, проглатывал фразы, порывался скорее закончить эпизод. Удивленная и растерянная Констанция в очередной раз возвращала его в кровать, одергивая руки и с укором глядя в карие глаза. В ее взгляде читалось только одно: «Локонте, что ты делаешь?» Но он и сам не знал, он не хотел того финала, что уже нависал над залом.       Звук мужских шагов.       Шорох женского платья.       - Что вы здесь делаете? – беззвучно выдохнул Микеле слова актрисы, с ужасом глядя на черную фигуру, поднимающуюся на сцену по ступеням. Девушка повторила его фразу: давно заученный текст, надуманные эмоции.       - Кто вам разрешил входить? – звонко продолжила она, от чего в глазах у итальянца потемнело, и он зажмурился, сжимая руками виски.       - Мадам, я узнал о болезни вашего мужа, - неестественный превосходно поставленный голос разорвал воздух над сценой, громом ворвался в разум Микеле, заставляя того вспомнить. Вспомнить холодное спокойствие этих же слов, сказанных другим человеком.       - И хочу предложить вам свою помощь.       Помощь смертельно отравленному композитору? В чем? В смерти? Моцарт почти смеялся от этих слов.       Но спектакль продолжался. За кулисами слышался скрип передвигающихся декораций и легкие шаги актеров, меняющих костюмы. В зале царила предвкушающая тишина. Оркестр переворачивал нотные листы. И только Локонте не мог понять эту незамысловатую мелодию труппы, не мог воссоединиться с ней. Его выбросило на другую сцену, в другие руки, в другие слова.       - Уходите, я вас прошу. Сейчас неподходящий момент, - отчаянно закричала артистка, упираясь руками в бездушную грудь Сальери. Но Лоран грубо оттолкнул ее, почти побежал к забывшемуся Микеле, чтобы рассмотреть эмоции, которые итальянец не мог и не умел скрывать.       - Сальери, - то ли вспоминая свой текст, то ли зовя прошлое, пробормотал итальянец.       Тяжелые руки сжали его плечи до скрипа, до боли, до красных пятен. Микеле загнанно посмотрел на Лорана, в узких глазах которого плескался демонический восторг. Он стискивал пальцы, сминая жесткую ткань камзола, впечатывая ее в светлую кожу. Он смотрел прямо, неотрывно, неумолимо, зная, что Локонте почти не может говорить в такие моменты свои слова, что итальянец забывает, как дышать.       Но Микеле упорно что-то лепетал в микрофон, слыша свой исковерканный голос. Голова его шла кругом, он желал только одного… рук, которые лягут между лопаток, поддерживая, выпрямляя спину, успокаивая своим ровным спокойствием. Этой пляске эмоций: страха, страсти, ненависти – он бы предпочел короткий шепот на ухо, такой, который не услышал бы ни один зритель. Но его не было, Его не было уже очень давно, Он заставлял о себе забыть. Теперь только:       - Не говорите так, Вы выздоровеете, - оглушительно холодный низкий голос. Локонте безумно рассмеялся, чуть не падая. Ему были безразличны теперь все присутствующие, он валился с ног, хотел кричать от отчаяния. Но крепкие тиски, сжавшиеся на плечах, с силой встряхнули Микеле, заставляя того опять смотреть в насмешливые глаза.       Снова какие-то заученные слова.       Теперь чужой голос звучал жестче: только итальянец это слышал, и только он понимал, на кого обращен гнев Лорана. Микеле почти оттолкнул его от себя, тут же пятясь, отходя дальше.       - Нет, - он, стиснув зубы, проглотил злополучное «mon ami», продолжая: - Смерть рядом.       Она действительно впивалась прутьями в грудь, выдирая из нее последнее желание сражаться, вырываться из четырех углов, убегать от зверя, хотя на спине кровоточили раны от когтей. Микеле помнил, с каким умиротворением Моцарт уходил прежде, сейчас Сальери приходил только за одним: подошвой тяжелых ботинок надавить на тонкие музыкальные пальцы, чтобы композитор сорвался с обрыва вниз, в жар своей беспомощности. Где, в ком был настоящий Антонио? Решить мог только сам Вольфганг.       Локонте вдруг обернулся, впиваясь взглядом светло-карих глаз в черную фигуру, и вернулся на место в центре огромной сцены под ярким светом лучей. Он смело смотрел в узкие глаза, выкидывал, выплевывал на них то, чего они желали: свое рвение вперед, свою волю к жизни. Именно это так старательно умерщвлял Лоран на протяжении многих месяцев. И именно это одним воспоминанием пробуждал…       Шумный глоток воздуха, наполняющего еще живую, еще теплую грудь.       - On part Sans savoir.       Микеле не смотрел в зал, боясь не увидеть там того, кого все эти месяцы глупо ждал в первом ряду. Он неотрывно глядел в себя, выдыхая высокие ноты собственных чувств (теперь не Моцарта). Итальянец снова видел замысловатую игру напарника в сострадание и милосерде: она не разбилась о порыв Микеле к свободе. Она только окрепла, заметив жалкую попытку – почти пытку. Но Локонте улыбнулся ей.       - Où meurent les souvenirs Notre vie défile en l'espace d'un soupir, - он потянулся рукой вперед, видя, как дрожат пальцы.       Голос Лорана был другим (не таким, как у Микеле), он надменно вытягивался, упивался собственным великолепием, пел ради зрелища, ради песни, а не для эмоций и слов. Когда мотивы слились воедино, стало слышно, насколько слаб и беспомощен голос Микеле, чувствующий каждый звук и сопереживающий ему, по сравнению с упоительно прекрасной мелодией Лорана. В них не было единства, не было созвучия.       Локонте отвел взгляд, вглядываясь сквозь луч света, обливающего две фигуры на сцене, в полутени зрителей балкона. Он почти задыхался, грудь его нервно сжималась, требуя воздуха. Голос дрожал больше, чем обычно. И Бан расслышал это, даже увлеченный своей игрой.       Микеле срывал номер.       Он с вызовом рванул взгляд в сторону напарника, теряя концы музыкальных фраз, выдыхая французские слова с раздражающим акцентом. Едва ли это могло быть не специально. Локонте разучился иначе, он не мог больше играть, прятаться. Все его чувства вырывались наружу из-под измученно прикрытых глаз.       Лоран взбешенно посмотрел на Микеле, бессильно прикрывшего глаза. Под стремительную мелодию он вырвал из-под ног расстояние между Моцартом и Сальери, снова с силой сжимая предплечье итальянца. Тот не поднимал взгляда. Не мог.       - On se reverra, - зазвучали тяжелые слова над ухом Локонте.       Вдруг чужие пальцы с силой сжали подбородок Микеле, заставляя того посмотреть в надменные глаза. Итальянец скривился от резкой боли, инстинктивно отталкивая руку. Взгляд карих глаз метнулся в поисках спасения, в поисках того, кто разбудит от кошмара. Но он наткнулся только на глаза, что почти шипели: «Микель, будь хорошим мальчиком».       Артиста окатило ужасом, он сглотнул и заставил себя продолжить. Снова Локонте стал Моцартом, сломанным, ненастоящим, но Моцартом. И через несколько минут он, страшно боящийся высоты, был поднят над головами свидетелей жестокого убийства.