То не колокол бьет над угрюмым вечем! Мы уходим во тьму, где светить нам нечем. Мы спускаем флаги и жжем бумаги. Дайте нам припасть напоследок к фляге. И. Бродский. «Песня невинности, она же – опыта».
Хлебнув еще глоток терпкой жидкости из мутной бутылки, Микеле шагнул из-за кулис, отодвигая алый занавес. Мир актеров затих; после бурных оваций, прощаний и выпивки участники постановки разошлись, забыв и костюмы, и парики, и грим, надев привычные маски. Зал тоже опустел, потерял краски, перестал мерцать софитами и вспышками фотокамер. Он напомнил итальянцу знакомые руины, которые когда-то кипели жизнью, дышали вместе со всем миром, а сейчас, когда туристы вытоптали их, – стали жалкими, почти уродливыми. Полумрак наваливался на эту пустоту зала, поглощал все живое, что в ней еще осталось. Микеле включил несколько осветителей, что выдернули его фигуру из темноты, но не нарушили царства ночи и смерти. Он окинул огромный зал взглядом, бессознательно ища в нем знакомые очертания. Они всегда приходили к итальянцу, обманывая его зрение, заставляя поверить в музу, в спасителя, в ангела хранителя. В кого угодно, кто бы делал его не таким одиноким. Но в этот раз высокая стать изменила ему, не появилась призраком в одном из углов. Отвернулась и она. Прежде Локонте никогда не боялся одиночества так панически, как сейчас, он наоборот наслаждался им, погружался в него с головой, черпая вдохновение. Но тогда он не был один – итальянец понял это только сейчас, стоя в центре гигантской опустевшей махины-театра. Прежде перед ним на краю сцены всегда сидел Флоран, раскачивающий ногой и перебирающий струны гитары. Прежде ему всегда отдавали теплую куртку, когда дыхание зрителей остывало в ночном помещении после очередного спектакля и по сцене гулял сквозняк. Прежде его, сонного, уставшего, иногда разбитого, укладывали на заднее сидение машины и отвозили в темную квартиру, где всегда над кроватью горел ночник, выхватывая две бережно слившиеся тени из полумрака. Моцарт был болен, смертельно, безнадежно болен. И всем сердцем он желал увидеть не побледневшую от страха и отвращения жену, не молящуюся над кроватью Софи, не сыновей, а темную фигуру, простирающую к нему горячие ладони. Не врачей, не замерщиков, которые предлагали Констанции самое дешевое дерево, не притворных знакомых, а музыканта, единственного, кто его мог понять. Только этот музыкант мог разглядеть сквозь звуки скорбного реквиема последнюю надежду на жизнь, на то, что произведение обернется искуплением, возродит в груди дыхание. Только этот музыкант не стал бы склоняться над постелью Моцарта, потому что для Сальери австриец никогда не умрет. Он не может умереть. Кто угодно, но не он. Только с этим композитором Моцарт еще помнил. Его воспоминания не умирали только рядом с Сальери. - On part Sans savoir, - голос Микеле надрывался, дрожал, сопротивлялся, не желая вновь и вновь убивать душу знакомыми словами. Но итальянец шагнул вперед, слыша, как эхо звонко, напряженно отзывалось между последних рядов. Он прикрыл глаза, смело подведенные черным карандашом, сквозь который не мог проникнуть свет, чужое любопытство. Блестки, комочки подводки, яркие тени скрывали беззащитные глаза, что прежде наивно всматривались в янтарь чужого взгляда, от которого становилось сладостно больно, упоительно тепло. Моцарту становилось труднее дышать. Каждый раз он с усилием вталкивал в легкие воздух, чувствуя, как горячее тело снова билось в лихорадке. Оно больше не принадлежало никому: ни Вольфгангу, ни Констанции, ни смуглым рукам с горячими ладонями. Его забирал Бог… или Дьявол. И Моцарту не хотелось знать, кто из них побеждал в схватке, раздирая его тело между «добром» и «злом». Он хотел только в финальные секунды жизни запомнить вкус последнего вздоха. Вкус горькой крови и кислого желудочного сока. Вкус соленого поцелуя Констанции, которая на ужин ела суп с хлебом. Вкус свежего зимнего воздуха, врывающегося через открытое окно. Вкус ледяной снежинки, что не растаяла на губах. - Où meurent les souvenirs Notre vie défile en l'espace d'un soupir, - Микеле протянул руку эху, что тихо шепнуло эти слова, повторяя слабый голос итальянца. Его легкие тоже выдыхали последние звуки, последние капли жизни. Локонте больше не мог так: не мог кормить окружающих обманом, который они так ждали; не мог больше обманывать самого себя счастьем. Счастьем вне… Глаза Моцарта закрылись. Он провалился в тягучее небытие, где чужие руки нависли над худыми плечами. Они не касались тонкой кожи, боясь повредить ее неосторожным движением, но они легко, неощутимо направили вперед, заставили высоко поднять голову, распахнуть глаза, видя луч, пробивающийся сквозь тьму. Чужое дыхание коснулось кожи. Моцарт почувствовал, как оно согревает шею, позволяя замерзшим легким снова сделать вдох. И вдруг голос, настойчивое напоминание: - Nos pleurs Nos peurs Ne veulent plus rien dire. Над самым ухом шелестел голос Флорана. Микеле давно не слышал его, он каждый раз переслушивал записанные когда-то Мотом песни и просто сообщения, со страхом забывая, какой его голос на самом деле. За долгие месяцы тенор Фло превратился в дребезжание динамиков, вечную полосу загрузки и повтор мертвых интонаций. Теперь же теплое дыхание взлохмачивало светлые волосы за ухом, длинные пальцы едва касались ткани легкой рубашки, не решаясь смять ее, дотронуться до кожи. Теперь его голос наконец-то срывался с темных губ, взволнованно, обеспокоенно дрожал. Наконец-то Микеле привычно было слышать звуки «Vivre a en crever», свои слова, слова Сальери. Он мог снова погрузиться в них с головой. Их партии были общими. Их голоса были одним – разрываемым эмоциями, срывающимся от мыслей, слабым под натиском неумолимой судьбы. Именно этому слиянию неидеальных, несовершенных голосов верили когда-то люди. Теперь им внимал опустевший зал. Но даже тогда мелодия не утратила красок и чувств, ведь артисты никогда не играли; они жили в музыке и сейчас. История Моцата и Сальери стала их историей. Микеле медленно обернулся, зная: первым, что выхватит яркий луч из темноты, станет янтарный взгляд, что внимательно наблюдал за каждым движением итальянца, пытаясь его разгадать без слов, чтобы не задавать лишних вопросов. Француз научился видеть Локонте сквозь пелену макияжа, улыбок, звонкого смеха. Понял, что Микеле не может сказать, что ему плохо, даже когда он едва способен поднять голову. Понял, что итальянец с болью скрывает свои эмоции, но ненавидит объяснять, в чем проблема. Флоран тоже – как и Бан – видел, как порой дрожат от напряжения прикрытые веки Локонте, на которых золотятся блестки, как его пальцы нервно дергают подвески, как язык облизывает уголок рта. Он знал, что в такие моменты легко сломить итальянца, насладиться своей силой. Поэтому протягивал ему руку, трепетно сжимал тонкие пальцы и мягко кивал, неслышно повторяя, что страхи и горести больше ничего не значат. - On se reverra, - почти прошептал Фло. Почему-то неуверенно, почти смущаясь. Локонте кивнул в ответ. Он тоже видел все: и седые волоски в черной бороде, и морщины под глазами и между бровями, и искусанные губы. Сквозь похорошевшее лицо, новую прическу, внимательный взгляд Микеле видел месяцы метаний, нерасстеленную кровать и сотни неотправленных сообщений; видел глазами француза сцену, сигареты, Лорана, окровавленное лицо. Мот всегда старался быть для итальянца сильнее, чем он есть на самом деле, чтобы не подвести, подставить плечо, принести вино и одолжить куртку. Но теперь его дыхание сбилось, голос охрип. Месяцы без – вытрепали. - On se reverra, - бесшумно ответил Микеле выдохом, чувствуя легкое прикосновение теплых пальцев к холодной щеке.Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперед: не все уносимо ветром, не все метла, широко забирая по двору, подберет. И. Бродский.