На пороге тебя ждёт клетка

Той весной Никарту исполнилось семнадцать. Чёрные глаза, сверкающие из-под спутанной чёлки, аккуратные скулы, очень мирное для этого возраста поведение. А внутри — ощущение скорой грозы. Его семья, самые обычные обитатели обычного города, жила на первом этаже самого последнего дома в длинном ряду новостроек, появившемся на другом берегу реки за последнее десятилетие. Окна смотрели на полосу тротуара и громадный карьер, поросший травой и колючими кустарниками. Кто-то утверждал, что на самом дне карьера сохранился кусочек болота, но откуда он это знает — не признавался. Он учился неплохо, несмотря на страшную сумятицу внутри. Голова ещё хранила какие-то мечты и идеи из недавнего прошлого, но он уже не решался на них полагаться: тот, кем он был ещё полгода назад, был словно отгорожен плотной, наполовину прозрачной стеной, и он не мог полагаться на мысли этого совершенно постороннего теперь человека. Словно какая-то нелепая колода беспрерывно тасовалась у него в голове, колода из ярких голографических карт, смотреть на которые было страшно, но интересно. Мир вокруг усложнялся прямо на его глазах, и он боялся попросту заблудиться в открывшемся лабиринте. В один день он замечал, что давным-давно надоевшие коридоры и комнаты школы могут быть освещены рассеянным утренним светом, от которого тянет поспать, геометрически точным дневным, разрезающим их как по линейке проведёнными тенями, и, наконец, полуденным, когда время замирает. Назавтра он обнаруживал, что каждый кусочек его дороги в сторону школы пахнет по-своему: возле пекарни пахло спелым хлебом, возле продуктового магазина — корицей, а в небольшом скверике возле школы — совершенно ничем. На третий день ветер вдруг подул со стороны мясокомбината, и лёгкий оттенок навоза разом истребил все запахи, а потом и сам исчез словно привидение. Никарт был из тех, кто считает оккультизм скучнейшим ответвлением фантастики. Не любил знаки, гербы, девизы и символы, вообще всё средневековое. И уже месяц не смотрел фильмов и не читал книг. Фильмы, которые смотрит остальной мир, и книги, про которые этот мир давно забыл, напоминали ему акварельный рисунок на готовом взорваться баллоне. Первый приступ атаковал его уже совсем летним майским вечером в комнате, когда он только собирался погасить лампу и забыть о домашних заданиях. Рука, потянувшаяся к выключателю, почему-то показалась ему какой-то слишком волосатой, словно махровой — он поднёс её к лицу, но так и не успел ничего понять: через минуту он уже был на полу и боролся с одеждой, постепенно освободив голову, хвост и задние лапы. Опершись передними лапами на стол, он заглянул в монитор выключенного компьютера и увидел там грустное лицо юного тёмно-серого волка. "Надо же", — только и подумал он, ложась на пол. Тело болело так, словно он только что пробежал несколько километров, а потом сдавал отжимания. Лампа лежала на полу, как раз напротив его носа, погасшая лампочка смотрела из плафона, словно язык изо рта покойника. В окне молчала полная Луна, словно уверяя его в своей непричастности. Верхний свет он не включал, и сейчас на полу лежал квадрат мутного лунного света. Никарт окунул туда передние лапы и (с немалым стыдом) залюбовался своей новой шерстью: лунный свет пересыпал её крошечными белыми искорками. Все предметы вокруг были прежними и при этом немного другими: оттенки инфракрасного спектра раскрасили мрак в десяток перемешивающихся оттенков. Нос чувствовал запах ковра, носков под стулом, лёгкого облака шампуней в ванной и даже тень аромата запеканки, которую ели на ужин. Боль в растянувшихся мышцах утихла; он оторвался от пола и прошёлся вправо и влево, пробуя своё новое тело, и с удивлением обнаружил вполне человеческое желание полюбоваться на себя в большом и красивом зеркале. Зеркалом могло бы послужить оконное стекло, но на улице было светлее, и вместо себя он увидел двор с машинами, заборами и зубчатой тенью домов. Ему тут же захотелось прогуляться, причём это было не только его желание. Прогулки хотело и что-то, что поселилось в его вытянувшейся в костяной цилиндр груди и командовало лапами, опережая разум. Похоже, ему предстоит привыкать не только к новому телу, но и к новому сознанию, и новой системе чувств. Страха не было, не было и мыслей о будущем. Не было даже стыда: новые чувства заполонили голову и не оставляли ни секунды на мысли о своём человеческом прошлом. Самые привычные вещи превращались, когда он к ним подступался, в раскидистые и колючие кусты. Сейчас, например, он прохаживался вдоль подоконника, изобретая, как бы оказаться на улице. Выходить через прихожую смысла не было: с этим телом он мог бы с горем пополам нажать на ручку, но не повернуть ключ в замочной скважине. К тому же ни младшая сестрёнка, ни родители не одобрили бы появление в доме незнакомой серой собаки. Оставалось окно, но и с ним предстояло повозиться. Запрыгнув на подоконник, он обнаружил, что может, если встанет на задние лапы, дотянуться мордой до верхней щеколды. С неё он и начал: дёргал, цеплял, теребил за зубами железный язычок, пока она, наконец, не поддалась и не открылась. С нижней он справился быстрее: открыть её было не труднее, чем решить задачу из позапрошлогоднего учебника алгебры. Окно распахнулось, и ночной воздух накрыл его словно волшебная мантия. Первый раз в жизни он обрадовался тому, что живёт на первом этаже. Немыслимым образом изогнувшись, он прикрыл за собой окно (не хватало ещё, чтобы кто-то забрался), хотя прекрасно знал, что найдёт, если не случится влажной уборки, по тонкой нити запаха любого, кто войдёт в квартиру даже через день после неосторожного визита. Его нос словно изучал огромную, пока ещё незнакомую карту с непонятными условными значками. В воздухе, сгущаясь аморфными тропами, обитали запахи следов: сегодняшних, вчерашних, позавчерашних и даже слабый пунктир недельной давности: какое-то небольшое ползучее существо выбралось из леса и бегало между домами, оставляя трассирующий пунктир крошечных лапок. Он решил, что это был ёжик: по ночам они часто шуршали на набережной, перебегая из кустов в кусты. Он решил исследовать окрестности, посмотреть, какими красками расцветили мир его новые чувства. Побегал по детской площадке (какая-то сволочь помочилась вчера прямо под карусель), между лавочек (они остались теми же, что и раньше, и от этого казались особенно тошнотворными). Следы тепла от людей, сидевших там днём, уже растворились в чёрном и холодном воздухе, похожим на жадную губку, и остались только запахи дешёвого табака, противного пивного концентрата и семечек с засохшей слюной. Да, самым удивительным из того, что встретило его в новом положении, были запахи. Каждый из них особенный, яркий, с сотнями деталей и оттенков, но они не мешали друг другу, а накладывались, словно отдельные образы на картинке. Объектов могла быть тысяча или миллион, у каждого из них можно было насчитать сотни особенностей и деталей, но делать это было вовсе необязательно. Как можно смотреть на нарисованную машину, не разбирая её мысленно на бампер, капот и кабину, так и запах машины можно было воспринимать целиком, не вникая в тонкости моторных масел и прочего антифриза. В его новом положении запах значил очень много и проникал даже дальше, чем зрение — голова, жёстко закрепленная на хребте, могла смотреть только вперёд или в землю. Быть может, поэтому, а может, из-за обострения чувств двор казался ему ещё теснее квартиры. Он опёрся передними лапами на скамейку и увидел небо: большая луна и звёздочки, а вокруг стены. Многие окна ещё горели, закрытые красными, жёлтыми, белыми шторами. Он побежал в сторону большой улицы, где по-прежнему шумела широкая река машин и звуков. Пробегая через арку, он залюбовался: надписи и рисунки слились в единый серо-чёрный фон, и на нём тем чётче проступал яркий, киноварно-красного цвета зигзаг трубы отопления, проходившей в толще кирпичного свода, и огромный, ещё тёплый и вонючий след чей-то мочи. Это была другая моча, не того, кто испоганил карусель: Никарт лишний раз удостоверился, как много скотов обитает прямо по соседству. На улице впечатляло всё: фонари, светившиеся теперь и инфракрасными коронами, тёплые следы остающиеся на асфальте и в воздухе после пронёсшихся машин и тихо тающие, словно клубы алого табачного дыма. А ещё впечатляла сама география окружающего мира, перекроенная новыми органами чувств. Названия улиц, да и сами улицы казались теперь совершенно неважными, все расстояния сжались до дистанций, легко преодолимых на лёгких волчьих лапах. Он воспринимал — едва ли за счёт сверхъестественной зоркости, а скорее за счёт переработки предыдущих воспоминаний — и мост, и реку, и кучки деревьев на островах, и большой неровный ком лесополосы за карьером: раньше, чужой, а теперь родной и безопасный. Никто из тех, кто был в машинах, не обращал внимания на крупного серого пса, который мелькал в свете фар. Сперва он бегал вдоль дороги, но после трёх остановок родной район совершенно наскучил своей новостроечной одинаковостью, и он повернул на перпендикулярную дорогу, которая вела в другой район-спутник, переходя потом в междугородное шоссе. Вдоль дороги вставали чёрные заросли и шумели деревья, но дикая природа давно покинула эти места, пропитанные шумом и выхлопными газами. Но всё-таки здесь было поприятнее — на столбах больше не было собачьих меток и нигде не было пропитанных пивом лавочек. Он бежал по обочине, раскидывая пыльные камушки, а по небу плыла холодная луна, словно не решаясь оставлять своего подопечного. Соседний район появился так быстро, как если бы он ехал на автобусе. Дома поднимались из тьмы огромным каменным валом, отгороженным рекой-улицей, а перед ними расстилалась колючая пустошь. Возле реки ещё сохранился небольшая полоска деревьев, буераков и болотной травы, а с другой стороны пустошь заканчивалась чёрным холмом, похожим на уснувшего кита. За холмом (он не знал, чувствовал он это или только помнил) обитали чёрные заборы, звон собачьих цепей и подстриженные кусты коттеджного района. Многоквартирные дома его не привлекали: из зарослей они казались точной копией тех, в которых он жил, только окна в подъездах были не круглыми, а полукруглыми. И он побежал к холму, ощущая себя до предела одичавшим.